жалуется:
— Неужели Новый год будем тут встречать?
Гуляев обводит кружком цифру 62.
— Начинаем?
Курчатов оглядывает помещение.
— Выйдите, Федя.
— Игорь Васильевич, ни за что. Теоретики тоже люди.
Курчатов, пожав плечами, нажимает кнопку. Медленно поднимаются стержни. Дробь усиливается, неоновые вспышки учащаются. Перо самописца идет вверх. Гуляев и Федя сияют, но тут Гуляев подталкивают Федю локтем, они видят, как Курчатов напряженно вслушивается.
— Что-то учуял, — говорит Гуляев.
— Где?
— Не знаю.
Перо самописца замирает и переходит на горизонтальную линию. Щелчки обретают определенный ритм.
— Стоп! — командует Курчатов.
Гуляев опускает стержни. Становится темно и тихо.
— Реакция не самоподдерживающаяся, — произносит Курчатов.
На него смотрят с надеждой. В эти решающие минуты все доверились ему, они хотят видеть в нем всезнающего, всеведущего. Они убеждены, что он догадается, чтó происходит в реакторе.
— Может, отложим?.. — нерешительно предлагает Федя. — Соснем?
Курчатов встряхивается, встает, расправляя плечи.
— Неужели вы могли бы уснуть, Федя?.. Я — нет. — Азарт охватывает его, он снова свеж, бодр, полон вызова. — Мы кто? Мы солдаты. А солдаты себя не должны… Что?
— Жалеть! — отвечают все хором.
— Верно. Отдохнем и поднимем еще. Это вам не теория, а техника, со всеми последствиями, — подмигивает он своим помощникам.
В дверях Таня, за ней теснятся еще несколько сотрудников.
— Игорь Васильевич… разрешите нам присутствовать… Мы поможем.
— Нет, спасибо, — холодно отказывает Курчатов, — я сказал: всем удалиться.
Таня вспыхивает от возмущения:
— Господи, одни герои вокруг, ни одного нормального человека! Скоро у них над головами нимбы появятся!.. — Она в сердцах хлопает дверью.
Раздаются краткие команды Курчатова:
— Чуть выше… Еще… Еще…
Щелкают громкоговорители. Поднимаются стержни. Реакция нарастает. Курчатов следит за пером самописца, щелчки убыстряются.
Федя, не выдержав, отворачивается от приборов.
— Еще немного, — командует Курчатов.
И вдруг репродуктор захлебывается пулеметной дробью, дробь переходит в слитный сплошной вой. Линия самописца безостановочно ползет вверх. Неоновые вспышки сливаются в ало-желтое сияние. И хотя все понимают, чтó произошло, секунду-другую еще слушают, не решаясь поверить, смотрят на Курчатова. Зайчик гальванометра отклоняется все быстрее и быстрее.
— Заговорил! — кричит Курчатов и смеется от счастья, потирает красные глаза. — Поздравляю! Вот они, первые сто ватт от реакции деления!
Гремит общее «Урра!»
Гуляев обнимает Федю:
— Варит котелок!..
— Стоп! — командует Курчатов и нажимает кнопку аварийного сброса стержней. Все смолкает, гаснут лампы, щелчки раздаются все реже. Реакция погашена. Эта покорность реактора тоже вызвала радость.
— Игорь Васильевич, — умоляет Гуляев, — попробуем еще разогнать? Поднимем?
Курчатов покачивает головой.
— Нельзя. Слыхал? — Он показывает на импульсную установку. — Она пощелкивала. Значит, уже сюда попадает. Мы не знаем, какое излучение мы получим.
— Двадцать шестое декабря тысяча девятьсот сорок шестого года, — торжественно провозглашает Федя. — Шесть часов вечера. Атомная энергия у нас в руках!
— Тьфу, тьфу, тьфу, — сплевывает через плечо Гуляев.
— Митинги отменяются, — говорит Курчатов, — вот теперь пора и над собой поработать!
— Игорь Васильевич, неужели вы сможете заснуть? — спрашивает Федя.
— Еще как!
Они выходят грязные, потные, счастливые, скрипит снег. Земля гулко звенит под ногами, словно полая, словно они шагают по упругому настилу — легкие, не знающие земного притяжения.
В окнах домов светятся цветные огни елок. Где-то рядом обтесывают комель елки, и стук топора звучит после сухих щелчков сочно и весело.
Они неузнаваемо нарядны: впервые перед всеми Зубавин в черном костюме, при галстуке, а кто-то даже с бабочкой-«кисой», мужчины начищены, наглажены, женщины в вечерних туалетах. Впрочем, все относительно — какие вечерние туалеты могли быть под Новый 1947 год, первый полностью мирный год? У кого черная юбка с белой кофточкой, у кого шерстяное платье, украшенное бусами. Ах, да в этом ли дело, главное, что в углу сияет елка, пахнет духами, хвоей, главное, что весело, как давно уже не было весело.
Встречают у Курчатовых. Приехал Абрам Федорович Иоффе. Его усадили в центре самодеятельного оркестра, и он до того «разошелся», что играет на барабанчике. Тут же играют на гребенке, на дудке и прочих инструментах. Не просто играют, а аккомпанируют хору, составленному из трех бородачей. У них нацеплены длинные «курчатовские» бородки, все они одеты «под него», и держатся «под него», и поют его голосом:
А хожу все с бородой.
Я не беспокоюся —
Пусть растет до пояса.
Вот как только с бомбой сладим,
Буду бриться, как все дяди,
Бриться, бриться, умываться,
Атомными электростанциями
В мирных целях
За-а-ниматься!
В этот час их смешит и радует любая малость. Шутка ли — пущен реактор, работает, ведь начинали когда, еще в 1943 году, в самую войну, в Москве, и все было по-военному: пульт в землянке, нейтронная пушка в палатке, кругом пустынное ветреное поле, и круглые сутки тикают часовые механизмы приборов, и не гаснет свет в землянке.
Первый реактор, на котором можно получить плутоний, столько измерить…
Три «Курчатова», три бородача — Изотов, Федя, Гуляев — изображают своего шефа без всякого трепета, вышучивая солидность, и величественность, и гнев, и прочие «устрашения». Почему-то на них широченные кепки блином, пестрые кашне…
Кто-то садится за рояль, и Зубавин, не выдержав, вне программы, пускается в пляс, отбивает дробь перед женщинами. Они принимают вызов, выходят в круг…
Никто не заметил, как исчез Курчатов. Когда танцы кончились, он появляется из столовой — неизвестно откуда раздобытый цилиндр блестит на его голове, белый шелковый шарф развевается, палка в его руках превратилась в чаплинскую тросточку. Под песенку из фильма «Огни большого города» он пританцовывает, утино растопырив башмаки, и все больше становится похожим на Чаплина. Борода нисколько не мешает, она даже кажется приклеенной и делает его смешнее… Даже эти близкие ему люди не ожидали, что он способен выкинуть такое. Ах, как он отплясывает и как хохочет!
Горят свечи на елке. Наступает 1947 год. Голубой недоступный шарик, запущенный Абрамом Федоровичем Иоффе в новогоднюю ночь сорок первого года, наконец-то пойман, схвачен.
Тот самый, с надписью «Ядро атома», уплывающий вверх, который столько раз вспоминался, снился Курчатову…
Играют Моцарта. Старый приемник в деревянном футляре посвечивает зеленым глазком из темного угла рядом с письменным столом. Курчатов протягивает руку, чтобы выключить музыку, но, передумав, слушает, поглядывая на лежащий перед ним снимок взрывного устройства.
От удара ногой дверь распахивается, показывается Гуляев, на руках он держит Федю.
— Игорь Васильевич, вы просили — получайте. — Гуляев кладет Федю на диванчик. — Замучился я с ним. Не хочет пересчитать диффузионный метод.
— Да, не хочу, — немедленно подхватывает Федя. Он худенький, маленький и свободно умещается на этой невесть откуда попавшей сюда софе. — Некрасивый этот метод, Игорь Васильевич, неинтересный, такой же занудный, как сам Гуляев, — лежа, не стесняясь своей позы, рассуждает он.
Курчатов прячет фотографию в стол, мысли его еще далеко.
— Зато надежный, — рассеянно говорит он. — Мы ведь уже обсуждали.
Федя мрачно садится, подобрав ноги.
— Отпустите меня, Игорь Васильевич!
— То есть как?
— А так… отпустите, вообще отпустите.
— Ладно, в следующий раз, — отмахивается Курчатов. Ему не терпится остаться одному.
— Нет, я серьезно. Я сделал все, что мог. Теперь пошла техника. Эра инженерных дел.
— Эта эра не для него, — иронизирует Гуляев. — Он рожден для иной жизни. Его узкая специальность — тайны мироздания.
— Представь себе! — Федя вскакивает, мечется по комнате. — Мы… мы все дальше уходим от общего к частностям. А мне интересно наоборот, от частного к общему.
— Все туда, а он оттуда, — приговаривает Гуляев, засунув кулаки в карманы халата.
— Рассчитывать прочность труб? Усовершенствовать чайники? И ты будешь уверять, что это твое призвание? — набрасывается Федя на Гуляева. — Думаешь, это и есть геройство?
— Видите, Игорь Васильевич, какой законченный себялюбец, обыватель от науки.
Перепалка их начинает чем-то задевать Курчатова. Он стоит, расставив ноги, посреди своего кабинета, из-под хмуро сведенных бровей следит за их поединком.
— Ты просто не хочешь честно подумать, — продолжает Федя. — Это и есть обывательщина. Вам легче понять меня, Игорь Васильевич, вы сами…
— А кто меня отпустит? — вдруг спрашивает Курчатов.
От неожиданности, от серьезности этого вопроса Федя не сразу может найтись.
— Вы другое дело, — уклоняется он.
— Почему же другое, — спокойно настаивает Курчатов. — Вы хотите сказать, что я теперь стал администратором. Променял физику на администрирование. Такова суть?
Жестокая его прямота, как ни странно, подстегивает Федю.
— Ага, признаетесь. Вас тоже это мучает. А уж меня-то подавно, я теоретик. Вас хоть как-то масштабы вознаграждают. Вы свой талант в руководстве реализуете. А мне чем утешиться? Я в журналах почти не успел появиться… Никто не знает про мои главные работы. Печатаю… так… отходы. Фактически я не существую как физик. Речь идет не о славе, а о науке. Пока мы не можем открыто публиковать свои работы…
— Наука, наука, — повторяет Курчатов. — Вы твердите, как заклинание… Все для науки, все ради науки… А не кажется ли вам, что наука не должна быть самым главным в жизни человека? Есть нечто важнее науки. — Обняв Федю за плечи, он усаживает его рядом с собою на этот диванчик. — Знаете, Федя, новые законы откроют и без вас…
— Бомбу тоже сделают без меня.
— Сделают. И без меня сделают. Но без нас позже. На неделю. Или месяц. И эта неделя для меня больше значит, чем вся моя личная… — Он ищет слово и не находит, или не хочет произносить. — Вы хороший теоретик, Федя, но вы не умеете думать о смысле собственной жизни. Или боитесь подумать. А иногда надо думать — ради чего ты живешь…
От этих слов они оба призадумываются. И даже Гуляев молчит, глядя в зеленый глазок приемника.
…Накинув на плечи белый халат, Курчатов идет за медсестрой по светлому больничному коридору.
Их останавливает врач.
— Я к Халипову, — говорит Курчатов. — К Дмитрию Евгеньевичу. Как он?
— Без сознания.
За стеклянной дверью видна длинная одиночная палата. На высокой кровати в забытьи лежит Халипов. Глаза закрыты, бескровно-костяное лицо уже неизгладимо измучено долгими страданиями. Со всех сторон тянутся к нему шланги, трубки, на высоких штативах реторты, по которым поднимаются пузырьки. Живет не он, а эта аппаратура. Прислонясь к дверному косяку, Курчатов вглядывается сквозь стекло в умирающего, в жизнь, которая вот-вот оборвется…
«Дорогой ты мой, Игорь Васильевич… ну дай же на тебя посмотреть…»
«Наконец-то, Дмитрий Евгеньевич… как долетели?»
Невнятно-тихие голоса эти возникают в памяти Курчатова откуда-то из прошлого. Чьи-то сильные руки обнимают его сзади, он поворачивается и видит Халипова. Они в двухкомнатном номере гостиницы «Москва». Переверзев вносит чемоданчик Халипова.
— Дорогой мой… ну-ка, дай тебя обозреть! — громыхает в полный голос Халипов, могучий, костистый старик.
— Наконец-то, Дмитрий Евгеньевич… как долетели?
— Палили в нас, как положено. Да мы ведь в Ленинграде к этому привычны. Каждый божий день обстрел.
Они садятся за круглый столик, с удовольствием оглядывая друг друга.
— А твои препаратики целы. Дожидаются. Не велю трогать.
— Дмитрий Евгеньевич, хочу просить вас, — начинает Курчатов, доставая бумагу с программой исследований. — Вы, один, можете помочь нам. Взять на себя радиохимию. Вот эту программу.
Переверзев тем временем в уголке на плитке сооружает чай. Халипов, нацепив очки, внимательно читает программу. Курчатов в другой комнате подбирает еще бумаги для Халипова.
— В этом-то номере до войны, говорят, артисты останавливались. Народные! — доносится веселый голос Курчатова. — Пианино есть! — Он выходит и видит Халипова, стоящего спиной к нему. Тяжкое его молчание, опущенная голова пугают
