ради чего приехал Гейзенберг. Где-то поблизости клацают солдатские сапоги — проходит патруль. Каждый вглядывается в лицо другого, каждый неуступчиво ждет от другого первого шага, и оба молчат.
Гейзенберг протягивает руку и не решается прикоснуться к Бору, стряхивает намокший рукав. Они оба страдают от недоверия друг к другу и оттого, что не в силах преодолеть это недоверие.
— Я так надеялся получить от вас совет… помощь…
— Вы знаете, Вернер, все слишком круто изменилось, боюсь, что физики в этих условиях будут продолжать начатое, как бы ни были опасны такие работы.
— Послушайте, Нильс, надо их остановить, пока не поздно. Мы должны договориться.
— О чем?
— Ученые не должны толкать свои правительства… чтобы, ну, словом, разворачивать эти работы.
— Вот как…
— Вы думаете, это нереально?
— Вы не могли бы, Вернер, несколько полнее сформулировать свою мысль?
— Нильс, вы пользуетесь достаточным влиянием в Англии и Америке. Вы единственный, с кем я могу говорить об этом. Скажите, как вы полагаете, пошли бы в Америке физики на то, чтобы не создавать бомбу? Если, конечно, и немецкие физики сделают то же. Возможно ли такое соглашение?
— Странно, — задумчиво говорит Бор. — Странное предложение. — При своем простодушии он не в состоянии скрыть внезапное подозрение. — Это же рискованный вариант. Какие у нас могут быть гарантии?
Гейзенберг не сразу понимает, в чем его заподозрили.
— Но если мы договоримся…
Бор берет его под руку.
— Дорогой Вернер, мало ли что мы… вы сами толковали мне про то, как заставляют немецких физиков. Согласитесь, что ваш фюрер в смысле коварства…
— Да при чем тут фюрер? — вырывается у Гейзенберга, он оскорбленно высвобождает свою руку.
— Все равно, Вернер, ваше предложение в условиях войны выглядит двусмысленным, — вежливо и твердо заканчивает Бор.
— Вы мне не доверяете?
Бор молчит.
— Когда-то вы считали меня своим любимым учеником. Вы не доверяете мне за то, что я остался в Германии. Но я немец.
— А я датчанин, и должен бежать из Дании.
— Это ужасно, что мы так разговариваем.
— Ах, Вернер, разговаривать можно как угодно. Трагично, что мы не в состоянии договориться и что и вы, и американцы будут продолжать делать бомбу…
— Да, вы правы, Нильс. Прощайте, привет Маргарет и вашим ребятам. Да хранит вас бог.
Бор остается один. Дождь часто, все громче, стучит в зонт. Откуда-то из-за угла появляется Оге Бор. Он берет отца под руку.
— Они делают бомбу. Они занимаются вовсю атомной бомбой, — потрясенно повторяет Бор…
Они возвращаются домой узенькими улочками, и, проходя мимо кинотеатра, Бор вспоминает одну давнюю историю.
Это произошло в тридцатые годы, когда в очередной раз его мальчики съехались к нему.
Интересно, вспоминал ли эту историю Гейзенберг?
Или Оппенгеймер, ведь он тоже мог вспомнить ее?
…Из темноты кинозала доносится стрельба. На экране довоенный американский вестерн: шериф, невозмутимый и неуязвимый стрелок, спасает от бандитов бедную очаровательную красотку. Стоит кому-то из бандитов взяться за пистолет, как этот парень вытягивает свой кольт, и очередной злодей падает, сраженный пулей. Бар завален трупами бандитов…
Молодежь, которая затащила Нильса Бора в это кино, хохочет, но сам Бор чем-то заинтересовался, он внимательно следит за действиями героя, за всей этой, казалось бы, чепуховой игрой в поддавки. И на улице, после картины, Бор отключен от общего веселья.
— Надо же нагородить такую безвкусицу…
— Оппи, и тебе не стыдно за твой Голливуд?
— Каков супермен! — Оппи наставляет вытянутые пальцы и палит из двух пистолетов. — Бах, бах, бах!..
Они потешаются и резвятся, пародируя неправдоподобные подвиги героя.
— Нильс, пожалуйста, простите нас, неразумных, — говорит Сциллард. — Это все Оппи, это его продукция.
Однако Бор не разделяет их иронии. Вполне серьезно, без улыбки он говорит:
— Мне думается, ситуация довольно реальная.
Несмотря на любовь и уважение к своему учителю, его спутники не могут скрыть веселого удивления.
— Господи, о чем вы, это же бред собачий, — не выдерживает Сциллард.
— Разве так бывает…
Бор берет Гейзенберга за пуговицу пиджака:
— А не кажется ли вам, Вернер, что тот, кто защищается, действует быстрее?
Гейзенберг недоверчиво пожимает плечами, да и остальные насмешливо переглядываются.
— Инстинкт самосохранения должен срабатывать быстрее… — упрямо продолжает Бор, теребя пуговицу.
— Давайте проверим, — предлагает Сциллард. С энтузиазмом экспериментатора он жаждет опыта, реальных доказательств и тут же организует этот опыт. — Купим пистолеты и сейчас все это выясним.
Сказано — сделано. Они направляются в ближайший магазинчик, выходят оттуда с парой детских пистонных пистолетов. Поединок решено провести безотлагательно, здесь, на улице.
— Кто будет гангстером? — распоряжается Сциллард. — То есть кто нападает?
— Я!.. Я!.. — одновременно выкрикивают Оппи и Теллер.
— Тогда я жертва, то есть благородный герой, — требует Гейзенберг.
— Нет уж, героем буду я, — простодушно просит Бор. — Все-таки это моя гипотеза.
— Прекрасно, я гангстер! Теоретик должен сражаться с теоретиком, — восклицает Гейзенберг. — И вообще, мы, немцы, любим стрелять. — Он бесцеремонно забирает у Сцилларда пистолет.
Оппи недоволен.
— Силы неравны… Этот Вернер и не подумает уступить. Сейчас он укокошит своего учителя.
Бор и Гейзенберг становятся в позицию. Лео Сциллард помогает Бору зарядить пистолет.
— Итак, Вернер, ты начинаешь! — командует Лео.
«Враги» прячут пистолеты в карманы. Наблюдатели окружают их кольцом. Гейзенберг, уверенный в победе, не спешит. Бор немного смущен, доброе большое лицо его совершенно не соответствует происходящему и невольно вызывает улыбки.
Гейзенберг выхватывает пистолет, но, на какое-то мгновение опережая, весело хлопает пистон. Невероятно, что это успел выстрелить Бор, такой неуклюжий, сутулый, чем-то напоминающий медведя.
— Ого! Вот так штука! Еще, еще, снова! — требуют все.
Собираются прохожие, привлеченные шумным сборищем, необычным в этом респектабельном Копенгагене. Отворяются окна, останавливается возчик пива. Подходит полицейский.
— В чем дело, господа? Добрый вечер, господин Бор!
— Видите ли, мы проверяем одну психологическую теорию, как бы это выразиться…
— Судьба агрессора, — подсказывает Сциллард, он снова заряжает пистолет и подает сигнал.
— Всякое действие, — продолжает рассуждать Бор, засунув пистолет в карман, — которое требует решения, выполняется медленнее…
— Дайте я попробую, — просит Оппи.
Он отбирает пистолет у Гейзенберга, решив во что бы то ни стало опередить Бора. Закусив губу, он ждет, изготовился.
— Нильс, следи за ним, — предупреждает Сциллард.
— Он мне не мешает… Так вот, решение неизбежно выполняется медленнее, чем действие, вызванное внешним раздражителем…
Решившись, Оппи выхватывает пистолет, вкладывая в движение всю свою молодую стремительность, и снова Бор успевает выстрелить раньше.
Ему аплодируют.
— Это похоже на фокус, — досадливо бурчит Гейзенберг. — Я понимаю вашу теорию, но что же получается? Что же делать бедным бандитам?
— Если они хотят убить друг друга, — необычайно серьезно заключает Бор, — то им ничего не остается другого, как разговаривать. Ибо тот, кто решится стрелять, будет убит прежде, чем исполнит свое решение.
Маленькое зимнее солнце в морозном ореоле, и ветер. Тишина безлюдного заснеженного Ленинграда. Репродукторы на столбах гулко разносят тиканье метронома. Литейный мост через Неву. Отсюда открывается путаница тропинок по льду, бездымные заводские трубы, белый город над белой рекой. У набережной стоит пар над прорубью, окруженной ледяными наростами, прорубленные ступеньки, редкие фигуры людей, тянущих ведра на саночках.
Молоденький воентехник Гуляев, в полушубке, с вещмешком, бредет по бесконечно длинному Лесному проспекту. Мимо разбитых домов и домов с замерзшими окнами — по ним видно, что там еще живут. Постукивает движок в какой-то мастерской. Закутанные, перевязанные платками люди, не поймешь, кто они — мужчины, женщины, разбирают крыльцо деревянного дома. Обвязав веревкой столб, тянут, пытаясь свалить его. Воентехник подходит, впрягается. Столб трещит, падает.
Снова даль проспекта, свистящий навстречу ветер, сугробы снега на путях, на мостовой, развалины, тропинки. Красный трамвай «девятка», воентехник читает привычную надпись: «Нарвские ворота — Политехнический институт». Провода давно оборваны, пути занесены, и уже трудно представить, как попали сюда эти два вагона. Воентехник поднимается в передний передохнуть, укрыться от ветра. Нетронутый холм снега на открытой площадке. Дверь открывается с пронзительным вскриком стылого железа.
Воентехник садится, закрывает глаза. Тишина, ветер, удары метронома. Еле слышно возникают звуки движения колес, голоса людей, хранимые памятью тех мирных дней, когда он каждое утро ездил в институт этим трамваем и у Финляндского в трамвай набивались приезжие, а у Флюгова шумно втискивались студенты Политехнического. Голос кондукторши, звон денег, гудки машин, и вдруг, обрывая эти воспоминания, резко и громко дзенькает трамвайный сигнал.
Заледенелый подъезд Физико-технического института. Напротив, в парке, зенитная батарея. Из вестибюля доносятся голоса. Воентехник открывает дверь…
На застекленной веранде дачи Сталина в Кунцеве несколько человек сидят в ожидании. Сюда вызваны трое из ведущих физиков страны, причем каждый из них не случайно: Владимир Иванович Вернадский — как крупнейший специалист по радиоактивным материалам. Сергей Иванович Вавилов — как директор Физического института и Абрам Федорович Иоффе — как директор Ленинградского физтеха и глава школы советских физиков.
На веранде кожаный учрежденческий диван, желтый канцелярский стол и желтые стулья, вся эта мебель какого-то обезличенно-казенного вида.
Входит Сталин, здоровается с ожидающими здесь Зубавиным и академиками.
— Здравствуйте, товарищ Сталин. Разрешите представить вам — Владимир Иванович Вернадский… Абрам Федорович Иоффе… Сергей Иванович…
— Мы знакомы, — говорит Сталин, обращаясь к Иоффе, затем к Вернадскому: — Здравствуйте, Владимир Иванович.
— Здравствуйте, здравствуйте, очень рад с вами встретиться, — добродушно и беззаботно отвечает Вернадский. Он здесь самый старший и обращается со всеми, включая Сталина, по-отечески покровительственно.
— Наверное, товарищ Зубавин рассказал, что нас интересует? Как вы полагаете, — говорит Сталин, — могут ли немцы изготовить бомбу такой силы? Реальна опасность того, что они ведут эти работы?
Вавилов решается ответить первым:
— У немцев, товарищ Сталин, для этого есть все, у них отличная химия. У них осталось немало крупных ученых, великолепные лаборатории… Что касается физики, то Абрам Федорович может подтвердить, он работал в Германии, физика мирового класса…
— Так, так. — Сталин переводит взгляд на Иоффе.
— Теоретически не существует никаких препятствий, — начинает было Иоффе, но спохватывается: — Как практически сложится у них… у немцев… не знаю. Видите ли, слишком мало данных есть, чтобы судить…
— А вот некоторые ваши молодые сотрудники, Абрам Федорович, сообщают нам, что в западных журналах перестали печатать статьи по атомной физике, — не торопясь, рассказывает Сталин.
— Да. Сперва в английских прекратили, подтверждает Иоффе, — а сейчас и в американских.
— На основании этого они делают вывод, что работы засекречены. Почему, спрашивается?
После некоторого молчания Вавилов отвечает:
— Возможно, чтобы не давать материала немцам. Они опасаются, что немцы развернули работы над бомбой.
— Так, так…
— А может, американцы с англичанами сами тоже приступили к работам, — добавляет Иоффе.
— И нам, товарищ Сталин, пора бы подумать об этом, — простодушно советует Вернадский.
— Почему же вы, академики, специалисты, сами не ставили об этом вопроса? — Голос Сталина становится жестко-угрожающим. — Почему вы ждете, когда вас вызовут? Почему, наконец, товарищ…
— Флёров, — подсказывает Зубавин, — младший лейтенант…
— Да, младший лейтенант, обыкновенный научный сотрудник, сопоставил факты и не постеснялся написать, предложить, а вы стесняетесь?
Молчание.
Сталин продолжает:
— Вот, например: союзники сейчас усиленно бомбят завод тяжелой воды в Норвегии. Что это, по-вашему, значит?
— Тяжелая вода нужна для атомных исследований, — говорит Иоффе.
— Вот видите!
— Но можем ли мы сейчас, во время войны, позволить себе… — И Вавилов выразительно умолкает.
— Это уж мы сами будем решать, товарищ Вавилов. Речь ведь идет об оружии, не так ли?
