ты для меня вне игры. Но я даже не знаю, люблю ли тебя, ты просто часть меня. Ты единственный человек, с которым могу говорить нараспашку».
Что-то мешает мне цитировать полнее, все же это сугубо личное, предназначенное одному мне, во всяком случае не для печати. Хотя, казалось бы, я хозяин.
В конце она писала о новой моей книге, теперь я убедился, что письмо адресовано мне.
Не ожидал, что так трогательно, умно кто-то из них мог… Все же любовь поднимает человека, появляются слова, больше того — стиль, талант. Я читал впервые, почему-то тогда я не стал читать, отложил. Не хотел читать. Кажется, понимаю, это было инстинктивно, что я мог ответить? Ничего.
Почему я уходил? Не знаю. К этому ведь все сводилось — уход. Все, значит, кончилось. А почему? Как ей объяснить? Так уже однажды у меня было. В юности.
Увидел в библиотеке девушку. Консультант. Я был студент. Учился в Электротехническом. Что-то меня поразило. Подошел и о чем-то стал спрашивать. Про Анатоля Франса. Она отвечала, посмеиваясь над моей попыткой познакомиться. Я был настойчив. Стал ходить на филфаковские вечера в Университет на танцы, буквально преследовал эту девицу. Что меня так привлекало? Она была хорошенькая. Литературная — что тоже действовало. Веселая. Но было что-то еще, неизвестное. Год длилась осада. В конце концов я потеснил других поклоников. Был признан. Она жила на Васильевском острове, я провожал ее до полуночи, потом сидел у разведенного моста. Иногда под дождем и был счастлив. Даже сочинил несколько бездарных стихов. А потом расстались Почему? Не знаю.
На Нейтралке
Военные дневники фон Лееба, записки Гальдера, мемуары гитлеровских генералов открыли для меня неведомую Великую Отечественную войну. Занавес приподнялся. Можно было разобрать, что творилось по ту сторону фронта, в штабах немецких армий, как задумывались и созревали операции против нас. Как они воевали, прославленные завоеватели Европы, генералы, фельдмаршалы — Манштейн, Браухич, Лееб, Гальдер и прочие полководцы вермахта. А еще — что представлял их главнокомандующий Адольф Гитлер для них, специалистов войны. Прежде всего я искал то, что относилось к Ленинградскому фронту, к эпизодам моей войны, где на своей шкуре я испытал сражения с немцами, все то, что пережили мы в 1941–1942 годах. Странные чувства охватывали меня — вот как оно происходило у них, вот что они замышляли, как они видели нас, где они перехитрили, и где мы их обыграли. Как будто я оказался на нейтралке между немцами и своими.
21 июля 1941 года В штаб 18-й армии группы «Север» прилетел Гитлер. Самолет фюрера сопровождали четыре самолета охраны. Гитлер провел у командующего группы «Север» фельдмаршала фон Лееба два часа. Совещались, как брать Ленинград. Улетая, он оставил своего спецкурьера, чтобы тот немедленно сообщил ему о падении Ленинграда. Для него этот вопрос был ясен. Через несколько дней город должен капитулировать. Но адъютант фон Лееба сказал курьеру, что, видимо, придется задержаться здесь подольше, недели на две.
Гитлер привык по ходу европейской кампании, что города капитулируют быстро, Ленинград не должен быть исключением. Немецкие части подходили к нему со всех сторон, некоторые приблизились вплотную.
Но вот тут начинается удивительное. По мере приближения к Ленинграду цель кампании начинает расплываться: можно взять Ленинград штурмом, а можно ждать, когда он сдастся, генералы уверяли, что это должно произойти вот-вот, со дня на день. И на Центральном фронте с Москвой творилось примерно то же. Наступление немцев развивалось успешно, но в Генштабе стали появляться сомнения, все чаще вспоминался синдром Наполеона.
Какова должна быть очередность — сперва Ленинград или сперва Москва? 4 августа 1941 года Гитлер собрал совещание верховного командования, он указал: «Первой достижимой целью является Ленинград и русское побережье Балтийского моря».
Это промышленные районы, в Ленинграде единственный завод, где делают сверхтяжелые танки. Итак, сперва Ленинград. Взять к 20 августа! После этого авиацию и танки передать группе «Центр». Планировали уверенно, подобно железнодорожному расписанию. Сопротивление советских войск учитывали, давая им самое большее неделю. Все это аккуратно отражено в немецкой хронике военных действий.
Начальник штаба верховного командования сухопутных войск Гальдер уговаривает фюрера в первую очередь брать Москву, а не Ленинград, но Гитлер настаивает на своем — нет, сперва Ленинград. Для него этот город символ большевистской опасности, похоже, это главный враг.
Как знать, что произошло бы, если б он настоял на своем. Сперва Ленинград — как это изменило бы ход Второй мировой войны? Непостоянство указаний главнокомандующего создавало счастливую для нас путаницу в работе главного штаба вермахта.
Нашему командованию тогда в голову не приходило, какая неразбериха может быть у немцев. Мы знали, что они имели тщательно разработанные планы операций, все у них рассчитано наперед по часам. А тут вся эта слаженная машина заскрежетала, забуксовала, стала сбиваться с курса.
Для меня отрывались неожиданные вещи. Военные дневники Лееба и Гальдера, несмотря на их суховатость, создавали удивительные чувство, оно позволяло видеть одновременно то, что творилось по обе стороны фронта, открылись замыслы противника, его метания, его маневры, резервы. Если бы подобное знать в то первое лето войны, если бы знали наши командиры про неразбериху в немецком Генштабе. Как у начальника Генштаба Гальдера и командира группы «Север» Лееба росло взаимное раздражение, как Гальдер стремился отобрать танковые части в группе «Центр» для наступления на Москву, как фон Лееб противился этому, ему нужно было захватить Ленинград. Прежняя их дружба разрушилась, они стали расходиться.
В середине августа Гитлер решил стереть Ленинград с лица земли. Бомбежка, артиллерийский обстрел, любыми способами. Ему подсчитывают, что для этого нужно девять эшелонов только для мортир, восемь эшелонов для тяжелых гаубиц. Это невыполнимо. Гальдер открыто возмущается: «Из-за вмешательства фюрера положение становится нетерпимым».
23 августа 1941 года наконец появилось в военных дневниках фон Лееба наше ополчение: «…мучительная борьба с противником». Это на Лужском рубеже, это мы за него зацепились: «Из-за того, что враг оказывает ожесточенное сопротивление, вводя в бой все свои наличные силы, имея явное намерение остановить 18-ю армию, ее продвижение идет совсем медленно». Это снова мы! Это наше ожесточенное сопротивление, мы на Лужском рубеже!
Кода Лужский рубеж пал, немцы занимают Павловск, Пушкин, подступают вплотную к городу, все это известно, неизвестно мне было, что там творилось у немцев. А их сжигало нетерпение, намеченные сроки взятия города не сбывались, офицеры в частях спрашивают: «Что будем делать с населением, когда город сдастся?» Для них капитуляция бесспорна.
Началась блокада. Сентябрь, октябрь… Немцы узнают, что в городе начинается нехватка продуктов. И вот уже подступает голод. «А что, если голодные люди будут пытаться выйти из города? — допытываются офицеры. — Выпускать население?» Приказано: «Ни в коем случае!» «Что же делать — стрелять в женщин, детей?» Но генералы предупреждают Берлин — это «может отразиться на нервной системе солдат». Такие опасения появляются во всех частях. «Немецкий солдат потеряет внутреннее самообладание». Ответов нет. Командование не находит приемлемого решения. Генерал Лееб полон озабоченности, по шоссе из Пскова движется поток беженцев. Голодные люди гибнут в пути. «Это негативно действует на немецких солдат, занятых на дорожных работах», — отмечается в штабных дневниках. А тут еще немецкие листовки и радио призывают противника переходить к немцам. Ежедневно переходят по 100–150 солдат, их надо кормить. Это невозможно, отмечает Лееб. Командование добивается капитуляции и не знает, что делать, если она произойдет.
Читая перипетии военных будней противника, видишь, как много сходства с тем, что творилось в наших штабах. Сравнение это было интересно, при этом куда-то терялось чувство вражды. Слишком много общего открывалось и в солдатской жизни, и в офицерской. Как будто передо мой разыгрывалась шахматная партия, не важно было — кто за черных, кто за белых, интерес сместился на ход поединка. А я на нейтралке между окопами. Комбинации разыгрывались и там и тут, и там и тут звучали голоса командиров: «Ни шагу назад!», «Стоять до последнего!» Они повторяли друг друга буквально, фон Лeeб пытался сберечь своих солдат, но Гитлер не думал о потерях, требовал: «Держаться любой ценой!»
Несмотря на расхождения между Леебом и Гальдером, несмотря на то, что Гальдеру в конце концов удалось склонить Гитлера и взятие Ленинграда отодвинулось на второй план, а главным стало взять Москву, несмотря на это, еще любопытнее мне было, как обострялись отношения военных специалистов Гальдера и фон Лееба с главнокомандующим Адольфом Гитлером. Они вынуждены были исполнять его приказы, но пришел момент, когда вздорность Гитлера и то, что он требовал, настолько настолько становились несовместимыми с профессиональными знаниями фельдмаршала и начальника штаба, что это стало затрагивать их честь, и дальше подчиняться приказам Гитлера они не могли.
В январе 1942-го фельдмаршал фон Лееб подал в отставку. Гитлер не хотел его отпускать, но Лееб настоял на своем. Он не мог простить себе неудачной операции, связанной с Тихвином. Сказалось еще растущее возмущение непостоянством решений Гитлера, какой-то его умственный сумбур. Удалиться в разгар войны «с поля боя» прославленному генералу не так-то просто, но затронута была его профессиональная честь, и более не хотелось исполнять то, с чем он был не согласен. Ничего похожего на поведение наших военачальников. Вроде никто из них по причине несогласия с начальством в отставку не подавал. Это их отправляли в отставку.
В сущности, оба — и Гитлер и Сталин, если сравнивать главнокомандующих, оба были дилетанты, оба в своих решениях не утруждали себя мотивировками, оба не заботились о потерях. Гитлера боялись, но Сталина куда больше, страх перед ним исключал свободное обсуждение военных решений.
Легкая победная война в Европе укрепила самоуверенность Гитлера. Породила великолепное настроение среди генералитета вермахта.
Однако уже через месяц у Лееба появилось уважение к противнику: «Русские сопротивляются отчаянно, с гранатой идут на танки». План блицкрига все чаще нарушается. К концу июля 1941 года Гальдер понимает, что наступление следует сосредоточить только на Москве.
Когда Гитлер был на вершине власти, генералы считали, что план вторжения в Россию гениален. К началу августа они стали считать, что план плохо исполняется, а еще через пару месяцев они почувствовали себя умнее Гитлера. Оказалось, что открыть второй фронт: напасть на Россию — не такое легкое дело. Они оккупировали четырнадцать европейских стран. К 1941 году слава Гитлера утвердилась: «Величайший в мире полководец». И уверенные в этом его генералы без возражений отправились в Россию.
На самом деле Гитлер был негодный психолог. Как военный он еще что-то мог, но он не понимал, что советско-финская война не пример, для русского солдата она была не понятна, финны на Россию не нападали, с чего ж на них ополчились? С немцами было другое — это
