Я буду иметь честь беседовать с вами об этом в более удобное время.

Мною получены 3 небольших бумаги из тех, что вы направили ко мне. Ларин пришел ко мне в Шушу. Он шел 4 дня без еды, не видя живой души, стараясь найти мои следы через леса и неприступные горы; наконец на него напали, но, молодой и сильный, он отбился от трех негодяев, которые хотели его связать. Таким образом после всех бедствий он присоединился ко мне. Удивительная воля и решимость. Благодарю вас за то, что вы были так внимательны к моей просьбе за двух единственных персов, которые не поступили со мной плохо. Терпение, скажете вы; да сохранит вам его господь, милостивый государь, без него нет спасения в Табризе. Генерал В. рассказал мне вкратце содержание ваших бумаг; кажется, что толпа бородачей: #c009019_2 еще волнуется и так же глупа, как и в те времена, когда я с ней расстался. Продолжайте ласкать их и кормить пощечинами, смотря по требованию момента. Впрочем, простите мне мою рапсодию; в будущем буду готовить вам доклады заблаговременно, потому что я вижу, что нельзя нигде располагать своим временем по желанию.

С чувством совершеннейшего уважения имею честь быть вашим покорным слугой.

Александр Грибоедов.

№ 15

Тифлис, 6 октября 1819.

Завтра я отправляюсь дальше. Амбургер свидетельствует вам свое почтение; он бы очень желал вернуться к вам возможно скорей, но силы этому препятствуют. Поистине я нахожу его больным; свойство железистых вод не оказалось настолько действительным, чтобы улучшить его здоровье.

Катенину П. А., февраль 1820: #c009020

Февраль 1820. Тавриз.

Любезный Павел Александрович. Я очень давно не писал к тебе. Не извиняюсь: потому что знаю, как это неизвинительно. – Прости, не пеняй в уважение прежней и, даст бог, всегдашней нашей дружбы. Мне дали известие о смерти Дарьи Андревны. Кому не жаль матери! Но, может статься, ты уже утешен. До меня известия из России доходят как лучи от Сириуса, через шесть лет; а потому не сообщу тебе своих размышлений, как бы я на твоем месте расположился в качестве помещика: ты вероятно давно уже зажил по-своему. Скажу об моем быту. Вот год с несколькими днями, как я сел на лошадь, из Тифлиса пустился в Иран, секретарь бродящей миссии. С тех пор не нахожу самого себя. Как это делается? Человек по 70-ти верст верхом скачет каждый день, весь день разумеется, и скачет по два месяца сряду, под знойным персидским небом, по снегам в Кавказе, и промежутки отдохновения, недели две, много три, на одном месте! – И этот человек будто я? Положим, однако, что еще я не совсем с ума сошел, различаю людей и предметы, между которыми движусь: прошедшим годом, как я действовал и что со мною судьба сшутила, опишу коротко.

Весною мы прибыли в Тейран. Я не успел обозреться, только что раз поскитался в развалинах Рагов Мидийских: #c009020_1, раза три в Каосе-Каджаре: #c009020_2, в Негиристане и в других окрестностях Феталишаховой столицы… Жар выгнал нас в поле, на летнее кочевье в Султанейскую равнину, с Шааен-Шаа, Царем Царей и его двором. Ах! Царь-государь! Не по длинной бороде, а впрочем во всем точь-в-точь Ломоносова государыня Елисавет, Дщерь Петрова. Да вообще, что за люди вокруг его! что за нравы! Когда-нибудь от меня услышишь, коли не прочтешь. Теперь слишком запущено. Начать их обрисовывать, хоть слегка, завлекло бы слишком далеко: в год чего не насмотришься! Из Султанеи мы в конце августа попали в Табрис. Не все еще. Перед Султанеей в Абгаре ферсехов в двадцати по сю сторону от Казбина пожили несколько во время Рамазана: #c009020_3, смотрели восточную трилогию: Страсти господнего угодника Алия, слышали удары дланьми в перси, вопли: «Ва Гуссейн! О! Фатме́!» и пр. Я на это глядел, об тебе думал. В Ахенде (за переход от Римского мосту на Кизиль-Озане, в горах Кафланку) тоже на недолго остановились, с тем, что дальше ехать или на месте остановиться казалось одинаково скучным, но последнее менее тягостным. Из Табриса, в начале сентября, я отправился в Чечню к Алексею Петровичу за новыми наставлениями. Нашел его, как прежде, необыкновенно умным, хотя недружелюбным. Он воюет, мы мир блюдем; если, однако, везде так мудро учреждены посольства от императора, как наше здесь: полки его опаснее, чем умы его дипломатов. Я наконец опять в Табризе. Владетельный Ша-Заде-Наиб-Султан-Аббас-Мирза, при котором мы честь имеем находиться, и, в скобках сказать, великий мне недоброжелатель, вызвал из Лондона оружейных мастеров, шорников и всяких рабочих; сбирается заводить университеты. И у него есть министр духовных сил дервиш каймакам Мирза-Бюзрюк. Дайте нам Уварова. Ты видишь, что и здесь в умах потрясение. Землетрясение всего чаще. Хоть то хорошо, коли о здешнем городе сказать: провались он совсем; – так точно иной раз провалится.

Не воображай меня, однако, слишком жалким. К моей скуке я умел примешать разнообразие, распределил часы; скучаю попеременно то с лугатом: #c009020_4 персидским, за который не принимался с сентября, то с деловыми бездельями, то в разговорах с товарищами. Веселость утрачена, не пишу стихов, может и творились бы, да читать некому, сотруженики не русские. О любезном моем фортепьяно, где оно, я совершенно неизвестен. Книги, посланные мною из Петербурга тем же путем, теряются. Довольно о себе. Вы как? Что происходит в вашем ученом и неученом мире? В мое время, если бы возможность была массу сведений наших литераторов, академиков, студиозов и профессоров разделить поровну нашим людям с талантом, вряд ли бы на каждого пришлось по стольку, чем Ланкастер учит: читать и писать, и то плохо. Ты не в счету. Играют ли твою «Андромаху»: #c009020_5? Напечатана ли? Как ее достать? Коли не ex dono Auctoris[90 — в подарок от автора.(лат.).], намекни по крайней мере, куда отнестись? Да во всяком случае пиши ко мне. Сколько я удовольствия лишаюсь от лени! Если бы любезные мне люди от меня имели письма, верно бы отвечали. По крайней мере я люблю нежиться этим воображением.

Князю почтенному: #c009020_6 низко поклонись за отсутствующего. Не могу довольно порадоваться, что и он в числе тех, которые хотят, не хотят, а должны меня помнить. Часто бывали вместе. Славный человек! Кроткий, ласковый нрав, приятный ум, статура его, чтенье, сочинения, горячность в спорах об стопах и рифме, наш ценсор всегдашний, и сам под ценсурою у Катерины Ивановны: #c009020_7…Не поверишь, как память обо всем этом мне весела в одиночестве! Жандрик мой как живет? в 1820-м году прежним ли святым молится? Об Чепягове ты мне писал. Скажи, кто бы думал, что его в чем ни есть Иону достанется заменить? Однако охота была нашему прозорливому другу петь свою феогонию: #c009020_8 такому человеку, который богов знать не хочет? Чепягов и Чебышев! Не знаю, почему при этих схожих именах мне пришли два другие: Гейнзиус и Гревиус: #c009020_9!

Прощай, дружески тебя обнимаю, крепко. Мой Шерасмин: #c009020_10 свидетельствует свое почтение…

Из всего надо пользу получать, и ты из моего письма научись чему-нибудь. Вот тебе арабский стих:

Шаруль-бело из кана ла садык.[91 — Худшая из стран – место, где нет друга.(араб.)]

NB. C’est un peu de l’instruction de la veille, car je ne sais pas encore un mot d’Arabe, aussi vous n’aurez pas le vers traduit.[92 — Это немножко вчерашней учености; так как я еще не знаю ни слова по-арабски, то и вы не получите стиха в переводе(фр.).]

Рыхлевскому А. И., февраль 1820: #c009021

Февраль 1820. Тавриз

Милостивый государь Андрей Иванович! Письмо ваше я уже давно получил, еще в Тифлисе, и только оттого позамедлил благодарить, что сперва хотел о Серебрякове посоветоваться с г. Мазаровичем. Нынче он об нем доносит начальству и между тем поручил мне вам свидетельствовать почтение и признательность за воспоминание в письме ко мне. Очень приятно не быть позабытым от того, кого уважаем. И потому без всяких дипломатических кудрявостей скажу, что для меня письмецо от вас хоть не велико, да дорого. Притом же знаю я, что по службе занятий у вас в Георгиевском много, а вечером бостон в употреблении. Тем похвальнее оторваться от такой деятельности и посвятить несколько минут прежнему спутнику. Мне досугу много, и, наоборот, должен бы писать вам целые листы; но из Персии о чем прикажете? Возвратимтесь в благополучное отечество, и будет о чем побеседовать, на словах или на письме.

Напомните обо мне Василию Захарьичу. По ком теперь изволит томиться? На днях читал я в «Статистическом опыте о России», что в Кизляре есть много индейцев, но мы с ним (и с вами, в скобках сказано) кроме хорошенькой Ахвердовой никого не заметили. Спешите в Тифлис, не поверите, что за роскошь! В клубе балы, и с масками. И я однажды очень неудачно принарядился, не успел войти в зал, все закричали, что у г. маркиза Б шишка на лбу.

Прощайте, почтеннейший Андрей Иванович, прошу не оставлять меня дружеским расположением, которое всегда с признательностию будет ценить

душою вам преданный

А. Грибоедов.

P. S. Кстати или некстати порадуйтесь моей радости. Я уже не тот бедный Ир: #c009021_1, нищий, слуга государю из хлеба, как прежде. Меня уведомляют, что состояние мое поправляется. Теперь при первом попутном ветре лечу. Лишь бы Алексей Петрович: #c009021_2 позволил поднять паруса… Опять буду независим.

Каховскому Н. А., 3 мая 1820: #c009022

3 мая 1820. Тавриз

Любезный Николай Александрович! Благодарю за письмо с границы. Вы хорошо начали, дай вам бог стойкость в воспоминании о приятелях покинутых, это будет необычайно. Между тем от души радуюсь, что вы сохранны переступили за межу восточных абдеритов. Персияне пугали вас вооружением, все не так страшно, как моя судьба жить с ними и, может статься, многие дни! Как же вас взносили на неприступный status, quo ad praesentum[93 — Положение, существующее в данное время.(лат.).] и как

Полком окружали

Военных теней?

В присошках пищали,

Курки без кремней?

Как ханы и беки

Пролили вам реки

Хвалы круговой?

С преклонной главой

Ньюкеры и дусты!

И головы их,

При шапках больших,

Под шапками пу́сты.

Этой порубежной фарсы недоставало, чтоб в мыслях ваших утвердить без того уже выгодное мнение, которое вы приобрели об их Иране. Бог с вами, однако; вы теперь дома, или почти дома, с достойным Романом Ивановичем и с другими людьми, вам приятными. А мы! я! Со всем тем не воображайте меня зарытым в книгах; это остается до будущего времени. С вашего отъезда я дом мой верх дном поставил, расширил, надстроил, пристроил, и если бы вам воротиться, никак бы не узнали комнату, где так усердно упражнялись в бостон и асонас. И даже игре смена. Теперь в моде