ГЕОРГИЙ АДАМОВИЧ
ПАМЯТИ ГУМИЛЕВА
Обыкновенно говорят: «время летит». О далеких событиях, врезавшихся в память, с удовольствием замечают, что они были «как будто вчера». Но в наши года даже и это изменилось. Вспомните начало войны, — ведь это было всего лишь пятнадцать лет тому назад. Пятнадцать лет! А кажется — целая вечность. И действительно, столько за эти пятнадцать лет произошло, столько нового возникло, столько старого погибло, вообще «так мало прожито, так много пережито», что на несколько иных благополучных веков с избытком хватило бы.
Мне в эти дни вспоминается арест и последовавший за тем расстрел Н. С. Гумилева. Было это в августе 1921 года, — как давно! Будто солдатам на войне, месяцы нам теперь насчитываются за годы. Но то, чтобы события стирались или тускнели в памяти. Нет, как в бинокль с обратной стороны — все совершенно ясно и отчетливо, но удалено на огромное расстояние.
Утром ко мне позвонили из «Всемирной литературы»: — Знаете, «Колчан» задержан в типографии… Вероятно, недоразумение какое-нибудь.
«Колчан» — название одной из ранних книг Гумилева. Тогда как раз печаталось второе ее издание. Сначала я не понял, о чем мне сообщают, подумал, что действительно речь идет о типографских или цензурных неурядицах. И только по интонации, по какой-то дрожи в голосе, по ударению на словах «задержан» я догадался, в чем дело. Тогда в городе к этому условному телефонному языку все были привычны и понимали его с полуслова. Да и не сложные велись разговоры, все говорили равнодушно и как будто невзначай: «знаете, скоро кажется, будет тепло», — знали, что по слухам ожидаются перемены. Если кто-либо внезапно «заболевал» — понимали, что больница находится на Гороховой или Шпалерной, 1 Как только распространилась весть, что «‘Колчан’ задержан», начались хлопоты о его скорейшем освобождении. Ездили по властям и большим, и малым, телеграфировали Горькому, который тогда находился в Москве. Но никто не предполагал, что конец будет такой быстрый и роковой. Хлопотали, не думая о расстреле — не было к нему никаких оснований. Даже и по чекистской мерке не было.
В эти дни скончался Александр Блок. Мы толковали между собой: знает ли «Колчан» в тюрьме о смерти поэта, как подействовало на него это известие.
Гумилев раз или два прислал из заключения записку. Просил какие-то мелочи, Евангелие и, кажется, Гомера. Но читать ему пришлось недолго. 2
Удивительно, что ранняя насильственная смерть дала толчок к расширению поэтической славы Гумилева. Никогда при жизни Гумилева его книги не имели большого распространения. 3 Никогда Гумилев не был популярен. В стихах его все единогласно признавали большие достоинства, но считали их холодными, искусственными. Гумилев имел учеников, последователей, но проникнуть в широкую публику ему не давали, и по-видимому, он этим тяготился. Он хотел известности громкой, влияния неограниченного. И вот это совершается сейчас, — может быть, не в тех размерах, как Гумилев мечтал, но совершается. Имя Гумилева стало славным. Стихи его читаются не одними литературными специалистами или поэтами; их читает «рядовой читатель» и приучается любить эти стихи — мужественные, умные, стройные, благородные, человечные — в лучшем смысле слова.
КОММЕНТАРИИ
Э. Голлeрбах. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О Н. С. ГУМИЛЕВЕ
Напечатано в журнале «Новая русская книга», № 7, 1922, стр. 37-41 Эрих Федорович Голлербах (1895-1942) — искусствовед, литературовед, критик, поэт. Автор или редактор-составитель более сорока книг, а также автор многочисленных статей и рецензий.
Голлербах писал в своих статьях о Гумилеве многократно, чаще всего на уровне упоминания его имени или очень кратко — несколько предложений. Например, в антологии «Царское Село в поэзии», вышедшей вскоре после гибели Гумилева, о нем сказано Голлербахом лишь несколько слов, причем не совсем ясно по цензурным ли соображениям или же потому, что Голлербах был поклонником Блока. Последнее обстоятельство подспудно отразилось и в голлербаховских воспоминаниях о Гумилеве, ибо по тем временам было среди петроградских любителей поэзии почти обязательным стандартом: или предпочтение отдавалось Блоку или Гумилеву. Голлербах был «блокистом», и в его отношении к Гумилеву чувствуется снисходительность. В одной из своих статей Н. Оцуп заявляет прямо: Голлербах не любил Гумилева. Однако виделись они часто, и Голлербах мог бы рассказать о Гумилеве значительно больше, чем он сделал. О том же говорит и заголовок этой статьи: «Из воспоминаний о Н. С. Гумилеве».
Точнее всего свое отношение к Гумилеву Голлербах выразил противопоставляя его Блоку, вполне по рецепту своей эпохи, — в статье, написанной непосредственно после расстрела Гумилева:
Возвращаемся к «мэтрам». Если можно противопоставить Блоку кого-нибудь из современников, то в качестве антипода назовем Н. Гумилева. В погибшей до рождения «Литературной Газете» должна была появиться статья Блока об акмеизме под названием «Без божества, без вдохновенья».
Не совсем справедливо было бы сказать, что акмеисты существуют «без божества и вдохновенья». Но и «божество» и «вдохновенье» для них, конечно, дело девятое. «Мастерство» и «выдумка» ценятся ими выше всего.
Блок и Гумилев не только разные мироощущения, это — разные стихии творчества. Это Моцарт и Сальери нашей поэзии. Блок вещал, Гумилев выдумывал. Блок творил, Гумилев изобретал. Блок был художником, артистом, Гумилев был мастером, техником, Блок был больше поэтом, чем стихослагателем: поэзия была ему дороже стихов. Гумилев был версификатором, филологом по преимуществу. «Я угрюмый и упрямый зодчий Града, восставшего во мгле» сказал о себе Гумилев («Огненный столп»), И в самом деле он был строителем прежде всего. Стихи не вылетали у него, как «пух из уст Эола», а чеканились, как ювелирная вещь, строились, как архитектурное сооружение. Не то у Блока. Он жил не стихами, но поэзией. Потому и умер, что не мог больше дышать поэзией, т. е. воздухом поэта.
(Э. Голлербах, «Дары поэтов» — «Веретено». Литературно-художественный альманах. Книга первая, стр. 202).
1 По окончании гимназии Гумилев попал в Париж, где в то время жил Бальмонт. С его стихами Гумилев уже был хорошо знаком, он увлекался также Эдгаром По в переводе Бальмонта. Александр Биск, поселившийся в Париже также в 1906 г., писал в очерке «Русский Париж»: «Весной 1906 года Бальмонт жил в тихой улице за Люксембургским садом. Молодой поэт, только что приехавший из России, автор настоящих записок, шел на поклон к королю поэтов. Нынешнее поколение и представить себе не может, чем был Бальмонт для тогдашней молодежи. Блок был новичком… Брюсов еще не был признанным мэтром; все остальные поэты — Андрей Белый, Сологуб, Мережковский, Гиппиус, Вячеслав Иванов — считались второстепенными. Безраздельно царил Бальмонт. Правда, «Будем как солнце» было уже позади, начинался медленный спуск с вершины, но обаяние Бальмонта было еще в полной силе… Телефонные звонки тогда были редкостью, всегда можно было ожидать неожиданных посетителей» Бальмонт был первый, кого я посетил в Париже, поэтому я спросил его, где собираются русские поэты и писатели.. Он послал меня к Елизавете Сергеевне Кругликовой. Это была известная художница, у которой был прием по четвергам, когда собиралось разношерстное общество — русские и французы, знаменитости и малые сии… Когда появлялся новый гость, Кругликова, назвавши его, представляла присутствующих: сначала громким отчетливым голосом: Бальмонт, Минский, Волошин, Плехановы, а затем уже менее внятно: Биск, Смирнов и прочая молодежь».
Гумилев приехал в Париж примерно в то же самое время, что и Биск или несколько позднее и повторил тот же путь, что и Биск. Но вместо неожиданного визита к Бальмонту, Гумилев написал ему письмо, ответа не последовало. Затем он попал в салон Кругликовой, но вероятнее всего уже после своего первого африканского путешествия О желании встретиться с Бальмонтом узнаем из письма Гумилева Брюсову от 30 октября 1906 г.: «Приехав в Париж, я послал Бальмонту письмо как его верный читатель, а отчасти в прошедшем и ученик, прося позволенья увидеться с ним, но ответа не получил». И через несколько строк: «Знаменитый поэт, который даже не считает нужным ответить начинающему поэту, сильно упал в моем мнении как человек». Нам неизвестны достоверные свидетельства о том, что встреча с Бальмонтом все же состоялась. Во всяком случае, в письме от 6 апреля 1908 г. Брюсову Гумилев пишет, что познакомился с некой барышней, которая бывает у Бальмонта, из чего следует, что сам он к Бальмонту невхож. Тем не менее странно, как Гумилев не встретился с Бальмонтом у Кругликовой, где оба часто бывали.
2 О том же пишет Георгий Иванов в «Петербургских зимах»: «Девиз Гумилева в ЖИЗНИ И ПОЭЗИИ был: «всегда линия наибольшего сопротивления». Это мировоззрение делало его в современном кругу одиноким» (стр. 216).
3 В предисловии к антологии «Царское Село в поэзии» Голлербах писал: «Отчасти повлиял Анненский на М. Кузмина и Н. Гумилева. Последний был его учеником в гимназии. Долго живя в Царском, он «впитал» в себя и прочувствовал поэзию «русского Версаля». В стихотворении «Памяти Анненского» ему удалось создать почти портретный образ поэта, с красивою и грустною жизнью осиротевшего парка».
Дмитрий Кленовский.
ПОЭТЫ ЦАРСКОСЕЛЬСКОЙ ГИМНАЗИИ
Впервые опубликовано в «Новом журнале», № 29, 1952, стр. 132-138. Дмитрий Иосифович Крачковский (Кленовский) — поэт. Родился он в Петербурге 24 сентября 1983 г. Умер в Траунштейне (Бавария) в декабре 1976 г. Попал в Баварию в начале Второй мировой войны. Кленовский — автор многих поэтических сборников. В этих книгах встречаются стихи, в которых упоминается имя Гумилева, как и стихи ему посвященные.
Н. С. Гумилеву
Как валежник, сухие годы
Под ногою хрустят мертво.
Волчьей ягодою невзгоды
Обвивают истлевший ствол.
Словно треснувшая слюда.
Все чужое: краюха хлеба,
Дай мне руку! Как никогда ты
В час бессмысленнейшей расплаты,
В обнаженный, как череп, час
Другое его стихотворение является, пожалуй, лучшим комментарием к его же очерку «Поэты царскосельской гимназии»:
ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ ГИМНАЗИЯ
Есть зданья неказистые на вид,
Украшенные теми, кто в них жили.
Так было с этим.
Вот оно стоит
На перекрестке скудости и пыли.
Какой-то тесный и неловкий вход
Да лестница взбегающая круто
Казенщина без всякого уюта.
Но если приотворишь двери в класс
Ты юношу увидишь на уроке,
Что на полях Краевича, таясь,
О конквистадорах рифмует строки.
А если ты заглянешь в кабинет,
Где бродит смерть внимательным дозором,
Услышишь, как седеющий поэт
С античным разговаривает хором.
Обоих нет уже давно. Лежит
