И под столом лежит Сократ,
Томитесь Вы по древней вере?
— Какой отличный маскарад!
Вот я в моей каморке тесной
Над Вашим радуюсь письмом.
Как шапка Фауста прелестна
Над милым девичьим лицом!
Я был у Вас, совсем влюбленный,
Ушел, сжимаясь от тоски.
Ужасней шашки занесенной
Жест отстраняющей руки.
Но сохранил воспоминанье
О дивных и тревожных днях,
Мое пугливое мечтанье
О Ваших сладостных глазах.
Ужель опять я их увижу,
Замру от боли и любви
И к ним, сияющим, приближу
Татарские глаза мои?!
И вновь начнутся наши встречи,
Блужданья ночью наугад,
И наши озорные речи,
И Острова, и Летний Сад?!
Но ах, могу ль я быть не хмурым,
Могу ль сомненья подавить?
Ведь меланхолия амуром
Хорошим вряд ли может быть.
И, верно, день застал, серея,
Сократа снова на столе,
Зато «Эмали и камеи»
С «Колчаном» в самой пыльной мгле.
Так Вы, похожая на кошку,
Ночному молвили: «Прощай!»
И мчит Вас в Психоневроложку,
Гудя и прыгая, трамвай.
1916
«Вы дали мне альбом открытый…»
Вы дали мне альбом открытый,
В нем пели струны длинных строк,
Его унес я, и сердитый
В пути защелкнулся замок.
Печальный символ! Я томился,
Я перед ним читал стихи,
Молил, но он не отворился,
Он был безжалостней стихий.
И мне приходится привыкнуть
К сознанью, полному тоски,
Что должен я в него проникнуть,
Как в сердце ваше, — воровски.
<1917>
«За службу верную мою…»
За службу верную мою
Пред родиной и комиссаром
Судьба грозит мне, не таю,
Совсем неслыханным ударом.
Должна комиссия решить,
Что ждет меня — восторг иль горе:
В какой мне подобает быть
Из трех фатальных категорий.
Коль в первой — значит, суждено:
Я кров приветный сей покину
И перееду в Сатр Соитоз
Или в мятежную Куртину.
А во второй — я к вам приду —
Пустите в ход свое влиянье:
Я в авиации найду
Меня достойное призванье.
Мне будет сладко в вышине,
Там воздух чище и морозней,
Оттуда не увидеть мне
Контрреволюционных козней.
Но если б рок меня хранил
И оказался бы я в третьей,
То я останусь, где я был,
А вы стихи порвите эти.
1917
«Вдали от бранного огня…»
Вдали от бранного огня
Вы видите, как я тоскую.
Мне надобно судьбу иную —
Пустите в Персию меня!
Наш комиссариат закрылся,
Я таю, сохну день от дня,
Взгляните, как я истомился,
Пустите в Персию меня!
На все мои вопросы: «Хуя!»
Вы отвечаете, дразня!
Но я Вас, право, поцелую,
Коль пустят в Персию меня.
1918
В день рожденья Мика
Первая книга Гиперборея
Вышла на свет, за себя не краснея,
Если и будет краснеть вторая,
То как Аврора молодая,
Красными буквами пламенея,
Видом прелестным сердца пленяя.
1918
«Уже подумал о побеге я…»
Уже подумал о побеге я,
Когда читалась нам Норвегия,
А ныне горшие страдания:
Рассматривается Испания.
Но, к счастью, предстоит нам далее
Моя любимая Италия.
<1918>
Михаилу Леонидовичу Лозинскому
Над сим Гильгамешем трудились
Три мастера, равных друг другу:
Был первым Син-Лики-Унинни,
Вторым был Владимир Шилейко,
Михаил Леонидыч Лозинский
Был третьим. А я, недостойный,
Один на обложку попал.
1919
«Если плохо мужикам…»
Если плохо мужикам,
Хорошо зато медведям,
Хорошо и их соседям —
И кабанам, и волкам.
Забираются в овчарни,
Топчут тощие овсы —
Ведь давно подохли псы,
На войну угнали парней.
И в воде озер, морей
Даже рыба издерзела.
Рыло высунула смело,
Ловит мух и комарей.
Будет! Всадники — конь о конь!
Пешие — плечо с плечом!
Посмотрите: в Волге окунь,
А в Оке зубастый сом.
Скучно с жиру им чудесить,
Сети ждут они давно.
Бросьте в борозду зерно —
Принесет оно сам-десять.
Потрудись, честной народ,
У тебя ли силы мало?
И наешься до отвала,
Не смотря соседу в рот.
<1919>
«Не Царское Село — к несчастью…»
Не Царское Село — к несчастью,
А Детское Село — ей-ей!
Что ж лучше: жить царей под властью
Иль быть забавой злых детей?
1919
«Левин, Левин, ты суров…»
Левин, Левин, ты суров,
Мы без дров,
Ты ж высчитываешь триста
Обесцененных рублей
С каталей
Виртуозней даже Листа.
В пятисотенный альбом
Я влеком
И пишу строфой Ронсара,
Но у бледных губ моих
Стынет стих
Серебристой струйкой пара.
Ах, надежда все жива
На дрова
От финляндцев иль от чукчей,
А при градусах пяти,
Уж прости,
Сочинять нельзя мне лучше.
1919
«Чуковский, ты не прав, обрушась на поленья…»
Чуковский, ты не прав, обрушась на поленья.
??Обломки божества — дрова.
Когда-то деревам, близки им вдохновенья,
??Тепла и пламени слова.
Береза стройная презренней ли, чем роза?
??Где дерево — там сад.
Где б мы ни взяли их, хотя б из Совнархоза,
??Они манят.
Рощ друидических теперь дрова потомки,
??И, разумеется, в их блеске видел Блок
Волнующую поступь Незнакомки,
??От Музы наш паек.
А я? И я вослед Колумба, Лаперуза
??К огню и дереву влеком,
Мне Суза с пальмами, в огне небес Нефуза
??Не обольстительней даров Петросоюза,
??И рай огня дает нам Райлеском.
P.S. К тому ж в конторе Домотопа
Всегда я встречу эфиопа.
1919
«О дева Роза, я в оковах…»
«О дева Роза, я в оковах»,
Я двадцать тысяч задолжал,
О сладость леденцов медовых,
Продуктов, что творит Шапшал.
Но мне ничуть не страшно это,
Твой взор, как прежде, не суров,
И я курю и ем конфеты
«И не стыжусь моих оков».
1920 или 1921
«У ворот Иерусалима…»
У ворот Иерусалима
Ангел душу ждет мою,
Я же здесь, и, Серафима
Павловна, я Вас пою.
Мне пред ангелом не стыдно,
Долго нам еще терпеть,
Целовать нам долго, видно,
Нас бичующую плеть.
Ведь и ты, о сильный ангел,
Сам виновен, потому
Что бежал разбитый Врангель
И большевики в Крыму.
7 декабря 1920
Леопарди
О праздниках, о звоне струн, о нарде,
О неумолчной радости земли
Ты ничего не ведал, Леопарди!
И дни твои к концу тебя влекли,
Как бы под траурными парусами
Плывущие к Аиду корабли.
Ты женщину с холодными глазами,
Влюбленную лишь в самое себя,
И родину любил под небесами.
Мечтал о них, как в смертный час скорбя.
Их смешивал в мечтах… но не любили
Ни родина, ни женщина тебя.
<1918–1921>
Николаю Александровичу Энгельгардту
Чтобы загладить старую обиду,
Слепого Байрона змеиный яд,
Друид британский русскому друиду
Сегодня вверил свой заветный клад.
Да будет имя Уордсфорда штандартом,
Взнесенным Николаем Энгельгардтом.
<1918–1921>
«Низкорослый, большелобый…»
Низкорослый, большелобый,
Эстетический пробор,
Но в глазах ни тени злобы,
Хоть он критик с неких пор.
Он в газетах пишет… — ой ли?
И под силу ли ему
В этом авгиевом стойле
Успокоить кутерьму?
И такие ль Геркулесы
С ярким пламенем в глазах,
Попадая в лапы прессы,
Забывали стыд и страх?
А он мог бы быть свободным,
Как форель в ее реке,
Быть художником голодным
На холодном чердаке.
«Желтое поле…»
Желтое поле,
Солнечный полдень,
Старая липа.
Маленький мальчик
Тихо читает
Хорошую книгу.
Минут годы,
Маленький мальчик
Станет взрослым
И позабудет
Июльский полдень,
Желтое поле.
Лишь умирая,
Уже холодный,
Вдруг припомнит
Былое счастье,
Яркое солнце,
Старую липу,
Хорошую книгу,
А будет поздно.
«Три лестницы, ведущие на небо…»
Три лестницы, ведущие на небо,
Я видел. И восходят по одной
Из них взалкавшие вина и хлеба.
Она висит над страшной глубиной,
Из мрамора, но точно кружевная,
Озарена пылающей луной.
Вокруг нее каскады, ниспадая,
Кипят, доколь их может видеть взгляд,
И пестрых птиц над ними кружит стая.
И так сверкает этот водопад,
Как будто царь неизмеримо щедрый
Алмазов белых сыпет бездне клад.
А наверху, где пинии и кедры,
Там розы алым соком налиты
Так, что черны их бархатные недра.
По ней идут спокойные четы
С приятной важностью, неторопливо
В сознаньи необорной правоты.
И все — Господня вызревшая нива,
Все гости, приглашенные на пир
Хозяином, что ждет нетерпеливо.
И каждый гость калиф или эмир,
Великий визирь иль купец почтенный,
Хотя бы в мире беден был и сир.
Зеленые чалмы хаджей священны,
Бурнусы белы, словно лилий цвет,
И туфли, шелком шитые, священны.
Сильнее пахнут розы, ярче свет.
Вот в зале, где семьсот мильонов гурий
И юношей, их встретит Магомет.
И все они омоются в лазури.
Я одного из них остановил,
Как знать, кого — Гаруна ль аль-Рашида,
Тимур то был, Гафиз иль Боабдил,
Но я такого царственного вида
Досель не зрел. Меня с участьем он
Спросил: «Какое горе иль обида
Тебя волнует, чем ты потрясен,
Что губы у тебя дрожат и руки?
Тебе ответить — для меня закон».
И я сказал: «Эффенди, не от скуки
Рождается назойливость моя,
Сомненье лишь мои рождает муки.
Ответь мне, почему не вижу я
В обитель нег идущих женщин юных,
Жемчужины земного бытия?
От них и песнь рождается на струнах,
И делается слаще сок гранат,
И мы о них мечтаем, как о лунах.
Ответь мне, где отрада из отрад —
Ах, даже плакать нам о ней отрада —
Чьи речи и <…> и пьянят,
Чей рот — цветок заоблачного сада,
Где та, кого я так давно желал,
Где лучшая из жен — Шехеразада?»
Вокруг поток крутился и сверкал,
И лестница все выше убегала,
А я, на белый мрамор пав, рыдал.
Мой собеседник, удивлен немало,
Сказал: «Ты, друг, безумием томим:
Как женщина, она землею стала».
И я ушел, не попрощавшись с ним.
Отрывки 1920–1921 гг
1
Я часто думаю о старости своей,
О мудрости и о покое.
2
А я уже стою в саду иной земли,
Среди кровавых роз и влажных лилий,
И повествует мне гекзаметром Виргилий
О высшей радости земли.
3
Колокольные звоны,
И зеленые клены,
И летучие мыши,
И Шекспир, и Овидий —
Для того, кто их слышит,
Для того, кто их видит.
Оттого все на свете
И грустит о поэте.
4
Я рад, что он уходит, чад угарный,
Мне двадцать лет тому назад сознанье
Застлавший, как туман кровавый очи
Схватившемуся в ярости за нож;
Что тело женщины меня не дразнит,
Что слава женщины меня не ранит,
Что я в ветвях не вижу рук воздетых,
Не слышу вздохов в шорохе травы.
Высокий дом Себе Господь построил
На рубеже Своих святых владений
С владеньями владыки Люцифера…
5
Трагикомедией — названьем «человек» —
Был девятнадцатый смешной и страшный век,
Век, страшный потому, что в полном цвете силы
Смотрел он на небо, как смотрят в глубь могилы,
И потому смешной, что думал он найти
В недостижимое доступные пути;
Век героических надежд и совершений…
6
Барабаны, гремите, а трубы ревите, — а знамена везде взнесены.
Со времен Македонца такой не бывало грозовой и чудесной войны.
<…>
Кровь лиловая немцев, голубая — французов, и славянская красная кровь.
«Я не знаю этой жизни ах, она сложней…»
Я не знаю этой жизни — ах, она сложней
Утром синих, на закате голубых теней.
Примечания
1 Гета — по-абисински господин
