Итальянское путешествие
отверстиям, в свете луны он походил на
туман.
Зрелище было незабываемо прекрасно. В таком освещении
надо бы
увидеть Пантеон, Капитолий,
преддверие собора Св. Петра, другие большие улицы и площади.
Итак, у луны и солнца, как и у человеческого духа,
здесь совсем иные задачи, чем в других местах, ибо им предстоят гигантские, но все же организованные массы.
16 февраля 1787 г.
О благополучном прибытии «Ифигении» я узнал самым неожиданным и приятным образом. На пути в оперу мне подали письмо, написанное хорошо знакомым почерком, на сей раз вдвойне желанным. Оно было запечатано львенком – предварительное доказательство, что пакет прибыл благополучно. Я протиснулся в залу и среди чужой толпы разыскал себе место под большой люстрой. Тут уж я почувствовал себя в такой близости от друзей, что, казалось, впору вскочить и обнять их. Большое вам спасибо за весть о прибытии «Ифигении», хорошо, если в следующем письме для меня найдутся еще и слова одобрения.
Прилагаю указание, как распределить среди моих друзей экземпляры, которых я жду от Гёшена; хотя сейчас мне и безразлично, как отнесется к моим вещам публика, но друзьям мне все же хотелось бы доставить радость.
Плохо, что я слишком многое предпринял. Как подумаю о четырех моих последних томах вкупе, у меня голова начинает кружиться – надо подержать в руках каждый в отдельности, так, пожалуй, дело скорее пойдет на лад.
Наверно, было бы лучше, если б я, как хотел вначале, опубликовал все эти вещи в отрывках и бодро, с новыми силами взялся за другие темы, которые сейчас живее меня затрагивают. Ну разве не предпочтительнее было бы написать «Ифигению в Дельфах», чем возиться с причудами Тассо? Но я и в «Тассо» слишком много вложил своего, чтобы от него отступиться.
Я сижу в приемной перед камином, и щедрое тепло хорошо разгоревшегося пламени придает мне отваги начать новый листок. Ведь это же прекрасно, что новые твои мысли преодолевают столь дальнее расстояние, более того – что с помощью слов мне можно перенести к вам все меня окружающее. Погода прекраснейшая, дни заметно увеличиваются, цветет лавр и самшит, миндаль тоже. Сегодня утром меня поразило странное зрелище: издали я увидел деревья, похожие на жерди, но сплошь покрытые лиловыми цветами. При ближайшем рассмотрении это оказалось деревом, в наших теплицах известным как иудино дерево, ботаники называют его cercis siliquastrum. Лиловые его цветы, напоминающие мотыльков, растут прямо из ствола. Прошлой зимой эти жерди были обрублены, а сейчас из их коры тысячами лезут красивые, ярко окрашенные цветы. Маргаритки, словно муравьи, усыпали лужайки, крокусы и адонис встречаются реже, но тем они здесь прелестнее и декоративнее.
Сколько же радостей и знаний подарит мне край, еще более южный, и какими выводами меня обогатит! Явления природы все равно что искусство; сколько о них понаписано, но всякий может изобрести для них новые комбинации.
Когда вспоминаешь картины, изображающие Неаполь, даже Сицилию, или слышишь рассказы об этих краях, поражаешься, что в земном раю с такою силой разверзается вулканический ад, который тысячелетиями страшит и повергает в смятение тамошних жителей и приезжих.
Но я гоню от себя надежду увидеть эти контрастные картины, так как хочу успеть до отъезда наилучшим образом использовать пребывание в Риме.
Вот уже две недели я с утра до вечера на ногах, отыскиваю то, что еще не видел.
Наиболее значительное осматриваю во
второй и в
третий раз, и все
понемногу упорядочивается. А когда основное поставлено на свои места, находится
местечко и для второстепенного. Мои пристрастия становятся чище, определеннее, и лишь теперь моя
душа способна
возвыситься до спокойного восприятия подлинно великого.
При этом невольно начинаешь завидовать художнику, которому великие замыслы старых мастеров,
благодаря копированию и подражанию, становятся ближе и понятнее, чем тому, кто только созерцает и мыслит. Но в конце концов
каждый делает лишь то, на что он способен;
итак, я подымаю все паруса моего духа, чтобы
обогнуть эти берега.
Второго февраля мы пошли в Сикстинскую капеллу на освящение свечей. У меня
сразу стало тяжело на душе, и
вместе с друзьями я поспешил
оттуда уйти. Ибо мне подумалось: ведь это те самые свечи, что в
продолжение трехсот лет коптят божественные картины, и тот
самый ладан, что со святым бесстыдством не только обволакивает это
солнце искусства, но год за годом затемняет его, чтобы в конце концов
погрузить в кромешную тьму.
Мы долго гуляли на свежем воздухе и пришли к монастырю Сент-Онофрио, где в каком-то углу находится
могила Тассо. В монастырской библиотеке стоит его
бюст.
Лицо – из воска, видимо, это
маска, снятая с усопшего. Не
очень четкая, местами попорченная, она все же больше, чем любое другое его
изображение, передает,
какой это был одаренный,
тонкий,
чувствительный и
замкнутый в
себе человек.
17 февраля.
Погода невероятно, несказанно прекрасна,
весь февраль, за исключением четырех дождливых дней, ясное
небо, к полудню даже жарко. В такие дни тянет на
свежий воздух, и если до сих пор хотелось
заниматься лишь богами и героями, то теперь меня влечет в окрестности Рима, их к тому же красят эти изумительные дни.
Иной раз я вспоминаю, как северный
живописец тщится
извлечь что-то из соломенных крыш и развалин замков, как суетятся художники вокруг какого-нибудь ручейка, кустарника или раскрошившегося камня, стремясь
извлечь из них
художественный эффект, и я сам кажусь
себе чудаком, тем
паче что
из-за долгой привычки убогие
северные представления словно бы прилипают к нам. Но вот уже две недели, как я, набравшись мужества, отправляюсь в
путь по горам и долам, взяв с собою лишь маленькие листки бумаги, на которых я, долго не раздумывая, набрасываю небольшие, но истинно южные, истинно римские достопримечательности, и
затем уже уповаю, что удастся
внести в них
свет и тени. Странное
дело:
можно отчетливо
видеть и
знать, что хорошо, а что лучше, но только захочешь практически это
усвоить, как все словно бы тает у тебя под руками, и мы схватываем не то, что
надо, а то, к чему привыкли.
Продвинуться вперед
можно лишь с помощью регулярного упражнения, но
откуда мне, спрашивается,
взять время и сосредоточенность. И все же я чувствую, что кое-
чего достиг,
благодаря страстным двухнедельным усилиям.
Художники
охотно меня поучают, так как я быстро все усваиваю, но усваивать еще не значит воплощать.
Быстрота понимания –
свойство ума, но чтобы создавать как
должно, потребно неустанное и непрерывное
упражнение.
И все же
любитель, как ни слабы его успехи, не
должен отступать в испуге. Немногие линии, которые я провожу на бумаге – часто
слишком поспешно, редко правильно, – облегчают мне чувственное
представление о виденном, ибо до всеобщего легче
возвыситься, когда пристально и остро наблюдаешь вещи.
17 февраля 1787 г.
Вечером, после утихшего карнавального безумия.
Уезжая, я с неохотой оставляю Морица в одиночестве. Он на правильном пути, но без присмотра
сразу же постарается нырнуть в свою излюбленную нору. Я уговорил его написать Гердеру,
письмо прилагаю и
очень хочу, чтобы на него пришел
ответ,
который сослужит Морицу добрую и полезную службу. На
редкость хороший человек, но достиг бы большего, если бы
время от времени ему встречались
люди одаренные и способные по-доброму
разъяснить ему его
состояние. В настоящее
время он не
может завязать отношений
более желательных, чем отношения с Гердером, если тот позволит
изредка писать ему. Мориц предпринял
сейчас весьма похвальное
дело – собирание древностей, которое заслуживает поощрения. Наш
друг Гердер вряд ли сможет уместнее
применить свои усилия и
вряд ли найдет почву, в которой его советы дадут лучшие всходы.
Большой портрет,
который Тишбейн пишет с меня, уже выступил за пределы холста, –
художник поручил умелому скульптору
сделать маленькую
модель из глины и,
весьма изящно,
задрапировать ее плащом. Он усердно пишет с нее, так как необходимо, чтобы до нашего отъезда в Неаполь
портрет был доведен до известной законченности, а даже на то, чтобы
покрыть красками
столь большое
полотно, потребуется немало времени.
21 февраля 1787 г.
Укладываться мне нетрудно, ибо я делаю это с
более легким сердцем, чем полгода тому
назад, когда я расставался со всем, что мне
было дорого и мило. Да, вот уже прошло полгода, и из четырех месяцев, прожитых в Риме, я не потерял ни одного мгновения – это, пожалуй, сильно сказано, но отнюдь не преувеличено.
Что «Ифигения» прибыла, мне известно; хорошо бы, у подножия Везувия меня настигла
весть, что встретили ее радушно.
Мне
очень важно
совершить эту поездку с Тишбейном,
который одинаково зорко и проникновенно видит как
искусство, так и природу. Впрочем, как истые
немцы, мы все равно не можем
отделаться от планов и видов на работу. Уже закуплена превосходная
бумага, на ней мы собираемся
рисовать,
хотя изобилие,
красота и
блеск того, что
будет нас
окружать, скорее всего, ограничит наши добрые намерения.
В одном я преодолел
себя, – из всех поэтических работ беру с собой только «Тассо», с ним у меня связаны разумные надежды. Если бы мне
знать, что вы скажете об «Ифигении», ваши слова послужили бы мне путеводной нитью – это ведь схожие работы, только что
тема «Тассо», пожалуй, еще ограниченнее и требует еще
более детальной