Итальянское путешествие
паче что я, кажется, подхватил
нить. В смысле общего тона я успокоился: одна
сцена уже написана, и, если
малость подкоптить бумагу,
никто не отличит ее от старых.
Долгий покой и оторванность от привычной жизни вернули меня в
русло собственного моего бытия, я и сам удивляюсь, до
чего я все еще похож на
себя и как
мало на моей внутренней сущности отразились годы и события. Старая
рукопись иной раз наводит меня на размышления. Главные сцены написаны с ходу, без предварительного плана;
сейчас она вся пожелтела и так захватана (листы ее
никогда не были сшиты), такая стала трухлявая, края листов до
того изодраны, что,
право же, она похожа на остатки старинного кодекса. И если прежде, когда я над нею работал, я переносился в
былой мир, с его представлениями, с его судопроизводством, то теперь я вынужден переноситься в годы, мною самим прожитые и пережитые.
План «Тассо»
тоже приведен в
порядок, переписаны
набело и
почти все смешанные стихотворения для последнего тома. «Des Kiinstlers Erdewallen» [8] я
должен сделать заново и к нему
присовокупить «Апофеоз». Я изучил
много нужного для сих юношеских фантазии, и теперь все подробности мне уяснились. Меня это
очень радует, я надеюсь на удачу и с тремя последними томами, мысленно я уже вижу их
перед собой, лишь бы у меня достало досуга и душевного спокойствия, чтобы не спеша, шаг за
шагом,
выполнить задуманное.
Не успел я
покончить со всеми этими раздумьями, как пришло новое
издание Менгса, книга
сейчас для меня бесконечно интересная, ибо я наконец обрел чувственные представления, без которых у него, пожалуй, не прочтешь ни единой строки. Это во всех отношениях превосходная книга, любая ее
страница нужна и полезна. Менгсовым «Фрагментам о красоте», которые многим кажутся
столь темными, я обязан разными счастливыми озарениями.
Как-то
утром я побывал в галерее Боргезе, которую не видел уже
целый год, и, к великой своей радости, обнаружил, что рассматриваю ее со значительно возросшим пониманием. Несказанные сокровища искусства находятся во владении князя Боргезе.
Рим, 22 марта.
Сегодня не пойду в
собор Св. Петра, хочу написать вам страничку. Вот уже отошла и святая
неделя со своими чудесами и тяготами. Завтра еще раз приобщимся благодати, и мысли наши обратятся к
иной жизни.
Старания и усилия друзей позволили мне
видеть и
слышать все происходящее; самое трудное, пробравшись
через отчаянную давку,
увидеть омовение ног папы и раздачу пищи паломникам.
Музыка капеллы невообразимо прекрасна. В особенности «Miserere» Аллегри и так называемые импроперии, укоры, с коими распятый бог обращается к своему народу. Их поют во
время ранней обедни в страстную пятницу.
Мгновение, когда
папа, без своего пышного облачения, спускается с престола, чтобы
вознести молитвы кресту, все же прочие в безмолвии остаются на своих местах и хор запевает «Populus meus, quid feci tibi?», пожалуй, самое прекрасное во всем торжественном богослужении. Об этом я расскажу вам устно, а то, что вам
можно переслать из музыки, привезет с собою Кайзер. Я, как и мечтал, насладился всем, чем только
можно наслаждаться на богослужениях, и многое из сделанных наблюдений занес в свои записные книжки.
Ничего особо эффектного, как теперь принято
выражаться, я, собственно, не заметил,
ничто не привело меня в
восторг, но в восхищенье – многое, ибо
нельзя не
отдать справедливости католической церкви – христианские предания она разработала в совершенстве. Когда мессу отправляет
папа, да еще в Сикстинской капелле, все, что во
время обычных богослужений выглядит довольно уныло, свершается с великим достоинством и безупречным вкусом. Но возможно сие лишь там, где уже
много столетий
церковь пользуется услугами всех искусств.
Отдельные эпизоды
сейчас рассказать еще невозможно. Если бы я в связи с этим пробудившимся во мне интересом
вновь не задержался в Риме, веря, что пробуду
здесь еще долго, мне
можно было бы
уехать на следующей неделе. Но и это оказалось к лучшему. Я еще успел немало
поработать, и
отрезок времени, – а я возлагал на него немало надежд, – закончился и закруглился. Странное,
конечно,
чувство вдруг
сойти с дороги, по которой ты шел твердым и быстрым
шагом, но с этим
надобно смириться, а не предаваться скорби. В расставанье
надолго всегда есть какой-то
зачаток безумия, и следует
вести себя осторожно, чтобы не
взрастить и не выпестовать его.
Из Неаполя пришли прекрасные зарисовки, сделанные Кпипом, художником,
который сопутствовал мне в путешествии по Сицилии. Это прелестные и сочные плоды моих странствий, они и вам придутся по вкусу, ведь
лучший подарок то, что
человек видит своими глазами. Некоторые из них, в смысле общего тона и красок, удались на
диво, вы с трудом поверите, что существует такая
красота.
Могу еще
добавить, что в Риме я с каждым днем становился счастливее и что мое
счастье еще и
поныне возрастает. И если печальным кажется
предстоящий отъезд,
тогда как я, собственно, заслуживаю права
остаться здесь еще, то все же большим успокоением для меня является, что я оставался
здесь,
покуда не достиг этого сознания.
Но вот с ужасающим шумом воскрес
Христос. Из крепости раздается
залп, звонят все колокола, во всех концах Рима, на всех углах с треском взрываются петарды, шутихи, бенгальские огни.
Одиннадцать утра.
Из переписки
Рим, 10 апреля 1788 г.
Тем не
менее я назначил
свой отъезд на 21 или 22 апреля.
Рим, 14 апреля.
Кажется, невозможно
пребывать в большем смятении. Я непрерывно работал над моделированием ступни, как вдруг мне взбрело на ум, что
надо всерьез
взяться за «Тассо», мои мысли
тотчас же обратились к нему – лучшего спутника для предстоящего путешествия и
придумать нельзя.
Между тем идет
укладка, и только тут замечаешь, сколько ты всего насобирал, сколько натащил в свое
жилище.
Из рассказа
…Когда ты, как в Риме, все
время находишься
среди пластических произведений древнего искусства, чувствуешь
себя как в природе,
перед чем-то бесконечным и непостижимым.
Впечатление от возвышенного, от прекрасного, как ни благодетельно оно само по
себе, тревожит нас, мы жаждем
выразить в словах наши чувства, наши воззрения, но, чтобы это
сделать, нам
надо сперва познать, постигнуть,
осмыслить; мы начинаем подразделять, различать,
систематизировать, но и это оказывается если не невозможным, то, безусловно,
очень трудным, и мы наконец возвращаемся к чисто созерцательному, услаждающему душу восхищению.
Вообще же сильнейшее воздействие произведений искусства древних заключается в том, что оно заставляет нас живо
представлять себе эпоху, в которую
было создано, равно как и его создателей. В окружении античных скульптур
человек чувствует
себя среди живой природы, убедившись,
сколь многообразно
строение человеческого тела, мы как бы возвращаемся к первозданному его состоянию и сами ощущаем
себя живыми, еще не испорченными людьми. Даже
одежда у них под
стать природе, она облегает и подчеркивает фигуру, что способствует общему благоприятному впечатлению. В Риме, изо дня в
день наслаждаясь этими произведениями, становишься алчным, только и думаешь, как бы
окружить себя этими образами, и гипсовые слепки отлично выполняют
роль факсимиле. Не успеешь
открыть глаза
поутру, и тебя уже обступает прекраснейшее. Такие образы сопровождают все наши мысли и чувства, отчего
впасть в
варварство уже становится невозможным.
…Я говорю о сокровищах, что лишь несколько недель простояли в нашей новой квартире, – так
человек, обдумывающий свое
завещание, спокойно, но и растроганно смотрит на все, его окружающее.
Хлопоты, трудности, расходы, известная беспомощность в таких делах удержали меня от немедленной отсылки лучших произведений в Германию. Юнона Лудовизи предназначалась нашей славной Анжелике, другое,
правда немногое, – ближайшим друзьям-художникам,
кое-что являлось собственностью Тишбейна, остальное
должно было остаться неприкосновенным, чтобы Бури, намеревавшийся после моего отъезда поселиться в моей квартире, мог это
использовать по собственному усмотрению.
Покуда я пишу, мысли уносят меня в прошлое, и в памяти воскресают случайности, позволившие мне ознакомиться с произведениями искусства, которые поразили меня, при еще слабо развитом мышлении исполнили мое
сердце чрезмерным восторгом, последствием же этого стало мое неудержимое
стремление в Италию.
В ранней юности я в своем родном городе никаких скульптур не видел. В Лейпциге на меня такое
впечатление произвел фавн, пустившийся в
пляс и одновременно бьющий в
цимбалы, что я и
сейчас словно бы вижу эту оригинальную фигуру и ее
окружение. После долгого перерыва меня как будто бросили в открытое
море, когда я внезапно очутился
среди Мангеймской коллекции в зале, ярко освещенном верхним светом.
Впоследствии во Франкфурте появились гипсоотливщики, они пронесли с собой
через Альпы
целый ряд оригинальных слепков, которые размножили, оригиналы же продали по сравнительно недорогой цене. Мне удалось
приобрести очень недурную голову Аполлона, дочерей Ниобеи, головку, которая позднее была признана головкой Сафо, и еще
кое-что. Эти благородные слепки стали для меня своего рода тайным противоядием, когда слабое, фальшивое, манерное, казалось,
вот-вот завладеет мною. Собственно говоря, я все
время испытывал
боль неудовлетворенности, тоски по неведомому –
правда, часто подавляемую, но и неизменно оживающую
вновь.
Боль эта сделалась
почти нестерпимой, когда я, покидая Рим, вынужден был
расстаться с тем,
чего так долго желал и наконец добился.
Из рассказа
…Думается, никого не удивит, что я, нанося прощальные визиты, не позабыл о прелестной жительнице Милана. В последнее
время я наслушался о ней
много того, что меня порадовало: она все больше сближалась с Анжеликой и в высшем обществе, в которое та ее ввела, держалась премило. К тому же у меня имелись основания и
охота предполагать, что
некий состоятельный молодой человек,
бывший в
весьма дружеских отношениях с Цукки, не остался бесчувственным к ее прелести и склонен был
предложить ей руку и
сердце.
Я застал ее в том же кокетливом утреннем платьице, как
некогда в Кастель-Гандольфо. Она