Шекспир приобщается к мировому духу: как и тот, он проницает мир, от обоих ничего не скрыто. Но если удел мирового духа — хранить тайну до, а иногда и после свершения дела, то назначение поэта — разбалтывать ее до срока или в крайнем случае делать нас ее, поверенными во время деяния. Порочный властелин, человек благомыслящий и ограниченный, увлеченный страстями или холодный наблюдатель, — все они как на ладони преподносят нам свое сердце, часто даже вопреки правдоподобию, каждый словоохотлив и красноречив. Довольно! Тайна должна быть раскрыта, хотя бы камням пришлось возвестить о ней. Даже неодушевленное здесь поспешает на помощь, даже второстепенное соучаствует: стихии, земные, морские и небесные явления, гром и молния, дикие звери подымают свой голос, порой как бы аллегорически, но всегда как прямые соучастники.
Но и цивилизованный мир должен здесь поступиться своими сокровищами; искусства и науки, ремесла и промыслы — все приносит свои дары. Шекспировские пьесы — это огромная, оживленная ярмарка, и этим богатством он обязан своему отечеству.
Повсюду у него мы видим Англию, омытую морями, затянутую облаками и туманом, несущую свою деятельность во все концы света. Поэт живет в достойное и примечательное время и с большим юмором изображает все, что оно порождало и во что подчас вырождалось. И, быть может, Шекспир на нас бы не действовал так сильно, не поставь он себя на один уровень с жизнью своей эпохи. Никто не относится к материальному костюму с большим пренебрежением, чем он; но ему была отлично знакома внутренняя одежда человека, а перед нею — все равны. Говорят, что он превосходно изображал римлян, я этого не нахожу — все они чистокровные англичане, но, конечно, они люди, люди до мозга костей, а таким под стать и римская тога. Если перенестись на эту точку зрения, то его анахронизмы покажутся достойными всяческих похвал; ибо, пожалуй, как раз погрешности против внешнего костюма и делают его произведения столь жизненными.
Так ограничимся же этими немногими словами, которыми отнюдь не исчерпываются заслуги Шекспира. Его друзья и почитатели сумеют добавить к сему еще многое. Мы же позволим себе здесь еще одно замечание: трудно найти поэта, в каждом отдельном произведении которого заложена своя, через все проходящая идея, как мы это видим в вещах Шекспира.
Так, через всего «Кориолана» проходит идея гнева на то, что народные массы не признают преимущества лучших. Так, в «Цезаре» все сводится к той мысли, что и лучшие люди не хотят допустить, чтобы верховная власть находилась в руках одного человека, ибо ошибочно полагают, что могут действовать сообща. Так, «Антоний и Клеопатра» тысячью языков говорит о том, что наслаждение и дело несовместимы. И в этом смысле при дальнейших исследованиях Шекспира нам пришлось бы все чаще ему дивиться.
ИЗ «СЕРБСКИХ ПЕСЕН»
(1825)
Уже на протяжении довольно долгого времени придается особое значение своеобразным поэтическим творениям разных народов, и тем, в которых отражены судьбы целых наций, великие государственные и династические события, свидетельства единства или раздоров, союзов или войн, и тем, которые привлекают изображением отдельных тихих, домашних, сердечных эпизодов.
Уже почти полстолетия в Германии этим предметом занимаются серьезно и приязненно, и я не скрываю, что принадлежу к тем, кто стремится и сам неуклонно продолжать такие исследования, основанные на искренней склонности, и старается всячески поощрять их и популяризовать где только возможно; многие стихотворения этого рода я время от времени передавал композитору, которому присущи неподдельно чистые чувства.
Мы охотно признаем, что эти так называемые народные песни становятся особенно распространенными благодаря подкупающим мелодиям, которые текут простыми интонациями, несогласуемыми с правилами упорядоченной музыки, но в большинстве своем обладающими мягкой, нежной тональностью; они располагают душу к сочувствию и приводят нас в то состояние неопределенного общего благорасположения, когда мы, словно бы внимая звукам эоловой арфы, с удовольствием предаемся ласковой усладе и впоследствии всегда опять к ней стремимся.
Но, увидев перед собой наконец тексты этих стихов — рукописные или даже печатные, — мы признаем их ценность лишь в тех случаях, когда они возбуждают дух и рассудок, воображение и память и непосредственно содержательно представляют нам своеобразные особенности породившего их народа; когда они ясно и наглядно показывают нам те места и те обстоятельства и отношения, из которых они возникли.
Поскольку, однако, такие песни в большинстве своем записаны значительно позднее того времени, которому они посвящены, мы требуем, чтобы они были традиционны по своей природе и, видоизменяясь постепенно в соответствии с новыми условиями, сохраняли простоту, свойственную старине; исходя из таких соображений, мы в естественной безыскусной поэзии довольствуемся простыми и, возможно, даже монотонными ритмами.
Из многих разнообразных публикаций такого рода за последнее время мы назовем только новогреческие стихи, среди которых есть и относящиеся к самому недавнему времени; к ним естественно примыкают сербские стихи, хотя и более старинные, но связанные с ними соседскими взаимовлияниями.
При этом следует, однако, учитывать одно важнейшее обстоятельство, которое мы не преминем здесь подчеркнуть: такие народные стихотворения нельзя рассматривать каждое по отдельности, вне общей связи, ибо так менее всего можно их оценить и, уж конечно, вовсе невозможно воспринимать их действительный смысл. Общечеловеческие черты присущи всем народам, но, проявляясь в чуждом народе, под далеким небом, они не возбуждают настоящей заинтересованности; а самобытные особенности другого народа только отчуждают, кажутся диковинными, часто даже неприятными, как всякое необычное своеобразие, пока мы его не поняли, не сумели усвоить. Поэтому такие стихи нужно рассматривать в большом количестве, лишь так можно воспринять в них богатство и бедность, ограниченность и широту, глубинные источники и поверхностную злободневность — и позволить себе судить о них.
Не будем, однако, задерживаться на общих соображениях предисловия и приступим к делу. Сначала мы хотим говорить о сербских песнях.
Вспомним те времена, когда несчетные народы двигались с востока на запад; они кочевали, оседали, теснили других, сами отступали теснимые, разрушали, строили, изгнанные из завоеванных было краев, снова начинали кочевать.
Сербы и родственные им народности двигались с севера на восток, задержались было в Македонии, но вскоре опять вернулись с полпути собственно в Сербию.
Нужно было бы прежде всего рассмотреть тот край, где с древности жили сербы, однако трудно охарактеризовать его вкратце. Этот край не оставался подолгу неизменным — он то расширялся, то сжимался, дробился и вновь соединялся в зависимости от того, что определяло жизнь нации — внутренние раздоры или внешнее давление.
Во всяком случае, раньше этот край был обширнее, чем теперь, но, желая представить его себе в известной мере конкретно, перенесемся мысленно туда, где Сава вливается в Дунай, где сегодня расположен Белград; если мысленно продвинуться вверх по правому берегу Савы и вниз по Дунаю, мы тем самым проведем северную границу этого края, после чего можно двинуться к югу в горы, оттуда к Адриатическому морю и затем на восток вплоть до Черногории.
Выясняя, кто же были ближние и дальние соседи сербов, обнаруживаем связи с венецианцами, с венграми и некоторыми сменявшимися народами, а прежде всего в ранние эпохи с Греческой империей, которой они то платили дань, то, напротив, получали с нее, то были ее врагами, то помощниками и союзниками; впоследствии такие же переменные отношения создались у сербов с Турецкой империей.
Более поздние пришельцы, полюбив этот придунайский край, воздвигали там на ближних и дальних холмах замки и укрепленные города, чтобы защищать свои владения, и народ постоянно пребывал в воинственном напряжении; государственный строй представляет собой нечто вроде союза князей, довольно непрочно связанный с одним верховным властителем, которому одни подчиняются по приказу, а другие лишь по вежливой просьбе.
Порядок наследования в династиях более и менее крупных деспотов определяется главным образом — либо даже только — древними книгами, которые хранятся у духовенства или в сокровищницах отдельных семей.
Мы убедились, что стихи, приводимые в этой книге, хотя в значительной мере и порождены силой воображения, но основываются все же на определенной исторической почве, их содержание отражает и подлинную действительность; поэтому возникает вопрос: в какой степени можно установить хронологию, то есть к какому времени относятся факты, описанные в стихотворении, а не когда оно возникло? Когда речь идет о песнях, передаваемых изустно, последнее обстоятельство очень трудно выяснить. В старину произошло событие, о нем рассказывали, о нем пели, потом пели по-иному, а когда именно пели впервые, не сообщается.
Историческая последовательность сербских стихов постепенно все же выяснится. Лишь немногие из них говорят о временах до вторжения турок в Европу, то есть до 1355 года, зато многие точно указывают на столицу турецкого императора в Адрианополе, другие посвящены тому времени, когда после завоевания Византии турецкое владычество все более явственно ощущалось соседними народами; к самым последним дням относятся те, в которых изображено мирное сожительство турок и христиан, взаимодействующих в торговле и любовных похождениях.
Сами старинные стихи отличаются при значительном уже уровне культуры проявлениями варварских суеверий; в них встречаются и человеческие жертвоприношения самого отвратительного рода. Так, например, молодую женщину замуровывают в стену при постройке крепости Скутари, это представляется тем более жестоким, так как известно, что на Востоке обычно только освященные картины, подобные талисманам, закладываются в особые тайники фундамента, чтобы обеспечить неприступность крепостей и прочих оборонительных сооружений.
По справедливости надо прежде всего говорить о военных приключениях. Величайшим из героев в стихах выступает Марко; у него обычно довольно натянутые отношения с императором, живущим в Адрианополе, он может служить грубым подобием греческого Геркулеса и персидского Рустана, но в особом скифском, в высшей мере варварском роде. Он главный из сербских героев, самый непобедимый, беспредельно сильный, неудержимый в своих желаниях и свершениях. Он ездит на одном коне сто пятьдесят лет подряд, он сам живет до трехсот лет, умирает, сохраняя все свои силы, и сам не знает, как это у него получается.
Самая ранняя эпоха, представленная в стихах, еще совершенно языческая; относящиеся к средней эпохе стихи приобретают христианскую окраску, но это по сути лишь окраска церковности. Добрые дела — единственное утешение тому, кто не может себе
