Я. И однако есть общий нупкт, в котором сходятся действия всякого искусства, как словесного, так и пластического, и из которого вытекают все его законы.
Я. Человеческая душа (Gemiit).
Гость. Да, да, такова манера господ новейших философов, они переносят все вопросы на свое поле; разумеется, удобнее делить мир по идее, чем подчинять свои представления вещам.
Я. Здесь нет речи о каком — нибудь метафизическом споре.
Гость. На который я и не пошел бы.
Я. Я допускаю, что природу можно мыслить независимо от человека; искусство же необходимо приурочено к человеку; ибо искусство существует только через человека и для пего.
Гость. Что из этого следует?
Я. Вы сами, выставляя в качестве цели искусства характерное, ставите судьею рассудок, познающий характерное.
Гость. Без сомнения. Чего я не понимаю рассудком, того для меня не существует.
Я. Но человек не только мыслящее, он в то же время и чувствующее существо. Он нечто дельное, единство разнообразных, тесно связанных сил, и к этой цельности человека должно обращаться произведение искусства, должно соответствовать этому богатому единству, этому целостному многообразию.
Гость. Не вводите меня в эти лабиринты: кто высвободит пас от них?
* **
Гость. Вы кончили?
Я. На этот раз — да. Малепький круг замкнут; мы снова пришли к исходному пункту; душа требовала этого; душа удовлетворена, и мпе больше нечего прибавлять.
Гость. Это — манера господ философов — двигаться в споре под прикрытием удивительпых слов, как за эгидой.
Я. На этот раз я могу заверить, что говорил не как философ; это были исключительно опытные положения.
Гость. Вы называете опытом то, пз чего другой ничего не может понять!
Я. Для каждого опыта необходим орган.
Гость. Должно быть, какой — нибудь особенный?
Я. Ну, если и не особеииый, но известным свойством он должен обладать.
Гость. Каким же именно?
Я. Он должен обладать способностью производить.
Гость. Что производить?
Я. Опыт. Нет опыта, который не производится, не порождается, не созидается.
Гость. Ну, ну, это уж ни па что не похоже!
Я. В особенности относится это к художнику.
Гость. Поистнпс, как можно бы позавидовать портретисту, какой наплыв был бы у него заказчиков, если бы ои мог создавать их портреты, пе беспокоя их многочисленными сеансами.
Я. Этой инстанции я нисколько не боюсь; напротив, я убежден, что пн один портрет никуда не годится, если живописец в буквальном смысле пе создает его.
Гость (вскакивая). Это уж слишком! Я желал бы, чтобы все это оказалось мистификацией с вашей стороны, простой шуткой! Как обрадовался бы я, если бы загадка так разрешилась! Как охотио протянул бы я руку такому дельному человеку!
Я. К сожалению, я говорю совершенно серьезно и не могу найтись в иных мыслях, пи приспособиться к пим.
Два типа мышления [34].(1823)
Когда какое — либо знание созрело для того, чтобы стать паукой, то необходимо должен наступить кризис: становится очевидным различие между теми, кто разделяет все единичное и отдельно излагает его, и теми, кто направляет свой взор иа общее и охотно приобщил бы к нему и включил бы в него все частное. По мере того, как научный, идеальный, об’емлющии метод приобретает все больше друзей, покровителей и сотрудпп — ков, этот раскол остается и на высшей ступени хотя не столь решительным, но все — же достаточно заметным.
Те, кого я назвал бы упиверсалистами, убеждены в правильности того представления, что все везде налицо, хотя и в бесконечном многообразии и отклонениях, и, пожалуй, даже может быть обнаружено; другие, которых я хочу обозначить как сингуляристов, в общем и главком соглашаются с этим положением, даже наблюдают, определяют и преподают в согласии с ним, но всегда видят исключения там, где не выражен весь тип; и в этом они правы. Их ошибка состоит только в том, что они не видят основной Формы там, где она маскируется, п отрицают ее, когда она скрывается. Так как оба способа представления первоначальны и вечно будут противостоять один другому, не соединяясь и не устраняя друг друга, то нужно избегать каких бы то пи было прений, а ясно высказывать свое голое убеждение.
И вот я повторяю свое собственное: на этих высших ступенях нельзя ничего знать, а пужпо делать, подобно тому, как в игре мало помогает зиапие, а все сводится к осуществлению. Природа дала нам шахматную доску, и выходить в нашей деятельности за ее пределы у нас нет ни возможности, ни желания; опа нарезала для нас Фигуры, цепность, движения и свойства которых становятся мало по малу известными; в наших руках — делать ходы, от которых мы ждем выигрыша; каждый пробует в этом свои силы иа свой лад и пе любит постороннего вмешательства. Примем такое положение вещей, и прежде всего будем внимательно наблюдать, на сколько близко или далеко стоит от нас всякий другой, а затем будем входить в соглашения преимущественно с теми, кто примыкает к той стороне, которой мы сами держимся. — Нужно, далее, принять во внимание, что нсегда имеешь дело с неразрешимой проблемой; будем, поэтому, Гюдро, открыто отмечать все, что так или иначе ставится на обсуждение, в особенности то, что противоборствует нам; таким путем скорее всего можпо определить все проблематическое, которое заключается, правда, и в самих предметах, но еще Польше — в людях…
Математика [35]. (1826–1829)
Физику нужно излагать отдельно от математики. Первая должна существовать совершенно независимо и пытаться всеми любящими, почитающими, благоговеющими силами проникать в природу н ее священную жизнь, ни мало пе беспокоясь о том, что дает и делает со своей стороны математика. Последняя должна, напротив, об’явить себя независящей от всего внешнего, идти своим собственным великим духовным путем и развиваться в более чистом виде, чем это возможпо было до сих пор, когда она отдается наличной действительности и пытается что — либо извлечь из псе пли навязать ей.
* **
Математика является, как и диалектика, органом внутреннего высшего чувства; в практическом применении опа — искусство, подобно красноречию; для обеих имеет ценность только Форма; содержапие для пих безразлично. Считает ли математика гроши или червонцы, отстаивает ли реторика истинное или ложное, это для обеих совершенно одно и то же.
* **
Все сводится здесь к природе человека, ведущего такое дело, проявляющего такое искусство. Адвокат, пробивающийся до сути, правого дела, математик, проникающий до познания звездного неба, представляются оба одинаково богоподобными.
**
Чтб в математике точно, как не сама точность? И во является ли опа следствием внутреннего чувства правды?
Математика не в состоянии устранить предрассудок, смягчить упорство, ослабить партийный дух, никакого нравственного влияния оказать она не способна.
* *Математик совершенен лишь в той степени, в какой он — совершенный человек, по скольку он ощущает в себе красоту истинного; лишь тогда будет он действовать основательно, проницательно, осмотрительно, чисто, ясно, привлекательно, даже элегантно. Все это необходимо для того, чтобы стать подобным Лагранжу.
* * *
Правилен, делен, изящен пе язык сам по себе, а дух, который в нем воплощается; и потому пе каждый может сообщить своим вычислениям, речам или стихам желательные свойства: весь вопрос в том, дала ли ему природа нужные для этого умственные и моральные качества. Умственные: способность воззрения и прозревапия; моральные: способность отклонить злых демонов, которые могли бы помешать ему воздать должное истиппому.
* **
Царство математика — количественное, все то, что можно определить числом и мерой, значит, до известпой степени — внешним образом познаваемая вселенная. Но если мы станем рассматривать ее, поскольку нам дана эта способность, всей полнотой нашего духа и всеми нашими силами, то мы признаем, что количество п качество должны считаться двумя полюсами являющегося бытия. Потому — то математик так высоко развивает свой язык Формул: его задача — поскольку это возможно — попять в измеримом и исчислимом мире вместе и мир неизмеримый. И вот, все представляется ему осязаемым, попятным и механичным, и его заподозревают в тайном атеизме, так как при этом он ведь думает охватить и самое неизмеримое, которое мы называем Богом, и потому отбрасывает его особое или преимущественное бытие.
* *
В основе языка лежит, правда, рассудочная и разумная способность человека, но у того, кто пользуется им, он не предполагает непременно чистого рассудка, развитого разума, искренней воли. Язык — орудие, годное для целесообразного и произвольного применения; им можно так же хорошо пользоваться для хитроумно — спутывающей диалектики, как и для спутанно — затемняющей мистики; им удобно злоупотреблять для пустых и ничтожных прозаических и поэтических Фраз, и пробовали даже слагать просодически безупречные и однако бессмысленные стихи.
Наш друг, кавалер Чикколини, говорит: «Я желал бы, чтоЕы все математики пользовались в своих сочинениях гением и ясностью такого человека, как Лагранж», т. — е. хорошо было бы, если бы все обладали основательно — ясным умом Лагранжа и с его помощью разрабатывали знание и пауку.
* **
Феномены ничего пе стбнт, если опи ие дают нам более глубокого и богатого понимания природы, или если их нельзя применить для нашей пользы.
* **
Когда осуществятся надежды, согласно которым люди об’еди- нятся всеми своими способностями, сердцем и умом, рассудком и любовью, п узнают друг друга, то случится то, чего в настоящее время не может себе вообразить ни один человек. Математики должны будут согласиться войти в этот всеобщий моральный мировой союз в качестве граждан значительного государства и мало — по — малу отрешиться от самомнения царящих над всем универсальных монархов; они уже не будут позволять себе тогда об’являть ничтожным, неточным, неприемлемым все то, что не поддается исчислению.
* **
Математики — своего рода Французы: когда говоришь с ними, они переводят твои слова на свой язык, и вот сразу получается нечто совершенно иное.
* **
Как у Французского языка никогда пе станут оспаривать того преимущества, что в качестве разработанного придворного и светского языка он все больше разрабатывается н развивается. так никому не придет в голову низко оценивать заслугу математиков, которую они приобретают перед миром, выражая на своем языке важнейшие отношения: все, что в высшем смысле подвластно числу и мере, они умеют упорядочить, определить и вырешить. [36]
*
Каждый мыслящий человек, взглянув на свой календарь, посмотрев на своп часы, вспомнит о тех, кому он обязан этими благодеяниями. Но если почтительно предоставить им (математикам) господствовать во времени и пространстве, то они должны призпать, что мы замечаем нечто, далеко их превышающее, принадлежащее всем людям, нечто, без чего сами они не могли бы ступить и шагу: идею и любовь.
О математике и о злоупотреблении ею (1826)
Право наблюдать, исследовать, постигать природу в ее простейших, сокровеннейших источниках, как и в ее очевиднейших, больше всего
