молитвою, тот также сильное орудие учительства. Кто силою веры и любви исцеляет больного и тем приводить к Богу заблудшие души, тот приобретает учеников и, в полном смысле слова, становится их учителем.

Конечно Христианство выражается и в форме логической, в символе; но это выражение не отрывается от других его проявлений. Христианство преподается как наука, под названием богословия; но это не более как ветвь учительства в его целости. Кто отсекает ее, иными словами кто отрывает учительство (в тесном смысле преподавания и толкования) от других его видов, тот горько заблуждается; кто обращает учительство в чью либо исключительную привилегию, впадает в безумие; кто приурочивает учительство к какой либо должности, предполагая, что с нею неразлучно связан Божественный дар учения, тот впадает в ересь: ибо тем самым создает новое, небывалое таинство — таинство рационализма или логического знания. *)

*) Отличительная особенность таинства перед всяким другим действием состоит именно в том, что сила и действительность его нисколько не зависят от индивидуальных свойств и внутреннего настроения того лица, через кого оно совершается. Предполагать, что из уст папы всегда и непременно исходить истина свыше поведанная и что ни личная ограниченность его понимания, ни личная его греховность не могут иметь влияния на его догматические решения, значит очевидно обращать его в простое орудие благодатного действия, а самый акт решения вопросов в таинство. Мысль эта подробнее развита в следующей брошюре. Пр. перев.

65

Учит вся Церковь, иначе: Церковь в ее целости; учащей Церкви, в ином смысле, Церковь не признает. *)

Таким образом, с одной стороны характер исследования, в том смысле, в каком понимает его Церковь, придает ей свойство непроницаемости для Протестантства; с другой, характер учительства в Церкви придает ей свойство непроницаемости для Латинства.

Надеюсь, сказанное мною достаточно доказываете, что второе обвинение, направленное против нас г. Лоранси, гр. де Местром и еще многими другими, также неосновательно как и первое, и что Протестантство иначе даже и не могло возникнуть в Церкви, как чрез посредство Римского раскола, из которого оно неизбежно вытекает. Этим же, повторяю еще раз, объясняется, почему Протестантство не могло выступить из пределов Римского мира, создавшего ту почву, которая одна только и могла родить из себя идею реформатских исповеданий. Неизмеримо выше, на совершенно иной почве, утверждается Церковь Вселенская и Православная, Церковь первобытная, словом Церковь; и с этим, я надеюсь, согласятся читатели, вопреки господствующим предубеждениям и, не смотря на слабость пера, излагающего пред ними дух церковного учения.

Представляется, однако, возражение, по-видимому, вытекающее из моих же слов. Могут сказать, что, выведя родословную Протестантства через посредство Романизма, я доказал, что рационалистическая почва Реформы создана была Римским расколом; а так как самый этот раскол, поставив на место Вселенской веры свое частное, областное мнение, тем самым, в момент своего возникновения, совершил акт Протестантства, то из этого следует (хотя я и утверждаю противное), что Протестантство может возникнуть прямо из Церкви. Надеюсь, однако, что мой ответ меня оправдает. Действительно, своим отпадением от Церкви, Рим совершил акт

*) Это нисколько не противоречить тому, что служение словом возложено преимущественно на клир, как его обязанность.

66

Протестантства; но в те времена, дух Церкви, даже на Западе, был еще столь силен и столь противоположен духу позднейшей Реформы, что Романизм вынужден был укрыть от взоров христиан и от самого себя свой собственный характер, надев на внесенное им в среду Церкви начало рационалистического безначалия личину правительственного деспотизма в делах веры. Этим ответов устраняется вышеизложенное сомнение, но в подкрепление представляется еще следующее соображение: если б даже могло оправдаться чем-нибудь предположение, что в былые времена была возможность для Протестантства или для Протестантского начала зародиться в самом лоне Церкви, то все-таки не подлежало бы никакому сомнению, что теперь эта возможность уже не существует.

От самого начала христианского мира немало возникало в нем ересей, возмущавших его согласие. Еще прежде чем апостолы окончили свое земное поприще, многие из их учеников обольстились ложью. Позднее, с каждым веком, умножались ереси, каковы например Савеллианство, Монтанизм и многие другие. Наконец, множество верных отторгнуто было от Церкви Несторианством, Евтихианством, с их многоразличными разветвлениями и, в особенности, Арианством, подавшим, как известно, случайный повод к Римскому расколу. Спрашивается, могут ли эти ереси возродиться? Нет! Во время их возникновения, догматы, против которых они восставали, хотя и заключались подразумевательно (implicite) в церковном предании, но еще не были облечены в форму совершенно ясных определений; поэтому для немощи личной веры была возможность заблуждения. Позднее, Божиим Промыслом, благодатью Его вечного Слова и вдохновением Духа истины и жизни, догмат получил на соборах точное определение и, с той поры, заблуждение, в прежнем смысле, стало невозможным даже для личной немощи. Неверие возможно и теперь, но невозможно Арианство. Одинаково невозможны и другие ереси. Они заключали в себе заблуждения в поведанном дог-

67

мате о внутреннем существе Божием, или об отношениях Бога к человеческому естеству; но, искажая догматическое предание, они заявляли притязание на верность преданию. Это были заблуждения более или менее преступны, но заблуждения личные, не посягавшие на догмат о церковной Вселенскости; напротив, все упомянутые ереси свидетельствовались согласием всех христиан и этим мнимым согласием старались доказать истинность своих учений. Романизм начал с того, что поставил независимость личного или областного мнения выше Вселенского единоверия (ибо, как я уже показал, ссылка на непогрешимость папы, как на оправдание раскола, принадлежит к позднейшему времени); Романизм, первый создал ересь нового рода, ересь против догмата о существе Церкви, против ее веры в самое себя. Реформа была только продолжением той же ереси, под другим видом.

Таково определение всех западных сект, а заблуждение единожды определившееся становится невозможным для членов Церкви. Выводить ли отсюда, что они застрахованы от всякого заблуждения? Нисколько: одинаково неразумно было бы утверждать, что они ограждены от греха. Такое совершенство принадлежит только Церкви в ее живой целости и никому лично приписано быть не может.

Кто из людей за себя поручится, что никогда не придает ошибочного значения выражению Духа Божьего в Церкви, то есть слову писанному или живому преданию? Тот один имел бы право предположить в себе такую непогрешимость, кто мог бы назвать себя живым органом Духа Божия. Но следует ли из этого, что вера Православного христианина открыта для заблуждений? Нет; ибо христианин, тем самым, что верит во Вселенскую Церковь, низводит свое верование в вопросах, которым не дано еще ясного определения, на степень мнения личного или областного, если оно принимается целою епархией. Впрочем, и заблуждение в мнении, хотя и безопасное для Церкви, не может считаться невинным

68

в христианине. Оно всегда есть признак и последствие нравственного заблуждения или нравственной немощи, делающей человека до известной степени недостойным небесного света и, как всякий грех, может быть изглажено только Божественным милосердием. Вера христианина должна быть преисполнена радости и признательности, но в той же мере и страха. Пусть она молится! Пусть испрашивает недостающего ему света! Лишь бы не дерзал он убаюкивать свою совесть, ни по примеру реформата, который говорит: «Конечно я, может быть, и ошибаюсь, но намерения мои чисты, и Бог примет их в расчет, равно как и немощь мою»; ни по примеру Римлянина, который говорит: «Положим, я ошибаюсь; но что за важность? За меня знает истину папа, и я вперед подчиняюсь его решению»! Понятие Церкви о греховности всякого заблуждения верно выразилось в одном сказании, может быть и сомнительном по отношению к фактической его достоверности, но несомненно истинном по отношению к его смыслу. Отшельник, которого примерная жизнь озарялась дарами Божественной благодати, придерживался заблуждения многих своих современников, принимавших царя Салимского не за символический образ, а за явление Самого Царя мира, Спасителя чело веков. Святой епископ, в епархии которого проживал этот отшельник, пригласил его на беседу и, не вступая с ним в спор, предложил ему провести ночь в молитве. На другой день он спросил у него, остается ли он при прежнем мнении? Отшельник отвечал: «Я был в заблуждении, да простит мне Бог мое согрешение»! Он ясно понял, потому что смиренно молился. Пусть же всякий верует с трепетом, ибо нет заблуждения невинного но, повторяю, для Церкви заблуждение безопасно.

Я ответил на обвинения, взводимые на Православие г-м Лоранси и многими другими писателями одного с ним исповедания; выяснил, на сколько смог, различие в характере Церкви и западных исповеданий; выказал в рационализме, как Латинском так и Протестантском,

69

ересь против догмата о Вселенскости и святости Церкви. Затем я считаю обязанностью сказать несколько слов и о том, в каком свете представляются нам наши отношения к этим двум исповеданиям, их взаимные отношения и их современное положение.

Так как Реформа есть не более как продолжение и развитие Романизма, то я должен сперва сказать об отношениях наших к последнему. Сближение между нами возможно ли? — Кроме решительного отрицания, иного ответа нельзя дать на этот вопрос. Истина не допускает сделок. Что папство изобрело Церковь Греко-униатскую — это понятно. Церковь-государство может, если ей заблагорассудится, пожаловать некоторый права гражданства бывшим своим восточным братьям, которых она же некогда объявила илотами в области веры; она может дать им эти права в награду за смиренное их подчинение авторитету папы, не требуя от них единства веры, выраженной всимволе. Истым Латинянам такие полу граждане конечно ничего более не внушают кроме жалости с примесью презрения; но они пригодны и полезны как союзники против их восточных братьев, которым они изменили, уступая гонению. До настоящих Римских граждан им, разумеется, далеко, и ни один богослов, ни один учитель, не взялся бы доказать логичности их исповедания; это нелепость терпимая — не более. Такого рода единение, в глазах Церкви, немыслимо, но оно совершенно согласно с началами Романизма. В сущности, для него Церковь состоит в одном лице, в папе; под ним аристократия его чиновников, из числа которых высшие носят многозначительное название князей Церкви (princes de l’Йglise); ниже толпится чернь мирян, для большинства которых невежество почти обязательно; еще ниже стоит илот Греко-униат, помилованный в награду за свою покорность, Греко-униат, в котором предполагается бессмыслие и за которым оно признано как его право. Повторяю: Романизм может допустить такое слияние, но Церковь не знает сделок в догмате и в вере. Она требует единства полного не менее; за то она

70

дает в обмен равенство полное; ибо знает братство, но не знает подданства. Итак; сближение невозможно без полного отречения со стороны Римлян от заблуждения, длившегося более десяти веков.

Но не мог ли бы собор закрыть бездну, отделяющую Римский раскол от Церкви? Нет; ибо тогда