своего евангелия на множество чудес, рассказанных другими евангелистами. Примеч. авт.
408
крайней мере приписывались ему современниками. Я прибавлю еще (но это будет с моей стороны уклонением от главного вопроса), что последняя глава эта имеет огромное пророческое значение. Во всяком случае, современность отпечатлелась на ней так ясно и очевидно, что мы как будто имеем перед собою самую первую, подлинную рукопись книги. В последней главе от Луки также встречается признак безусловно убедительный для ума доступного чувству художественной или человеческой истины. Я разумею слова: «Не горели ли в нас сердца наши»? Во всем евангелии нет ни одного выражения, в котором говорилось бы об апостолах иначе как в самых неопределенных чертах. И здесь скорее можно было бы ожидать: «не Божественны ли были Его слова», или что-нибудь подобное. Но: «не горели ли в нас сердца наши»? — это слова очевидца. Простой фальсификатор или не изобрел бы такой мастерской черты, или не удовольствовался бы ею одною. В ев. от Марка конец последней главы также носит на себе как бы подпись автора, хотя, быть может, и не столько явную. Евангелист Марк не видел Господа, он не принадлежал к числу личных учеников Его; тем не менее он один подробно описывает признаки, которыми будут отличаться позднейшие ученики Христовы. Эта черта не есть ли замечательный след того, что можно бы назвать некоторою личною заботою, не чуждою ни одному человеку, хотя бы он был даже вдохновенным орудием Слова Божия? Вообще, в моих глазах, вся критическая литература о Писании грешит полным отсутствием простоты в приемах и во взгляде; это конечно происходит частию от исключительно книжного характера наших великих современных критиков Германцев (как бы впрочем я ни дивился их трудам), частью же от риторического направления их предшественников и древнейших критиков — Греков.
(1852 год).
409
К ПАЛЬМЕРУ: IX
М. г.
После дружеского письма вашего, полученного мною в начале ноября, я находился долго в самом горестном положении. Я глубоко и живо сочувствовал вашему горю и вашему беспокойству; я сознавал, что мне должно непременно найти средство помочь вам или чем-либо успокоить вас. Но что мог я сделать? Я не был в близких, дружеских сношениях ни с кем из духовных правителей Русской Церкви; я был лишен всяких средств быть вам на что либо полезным, и однако сердце мое надрывалось скорбью о вас и друзьях ваших. Наконец, я решился сделать следующее: я познакомился с одним из наших молодых епископов, человеком благочестивым и живым. Он обещал сделать все, что только будет возможно. Но после бесплодной переписки с некоторыми более его влиятельными лицами он признался, что ничего для вас сделать не может, или, по крайней мере, ничего не может обещать в настоящее время. Тогда я сделал отчаянную попытку: я написал к одному из самых замечательных богословов наших, которого никогда не видал и который вероятно не знал о моем существовании. На днях я почти неожиданно обрадован был ответом. Этот ответ исполнен утешительных уверений, которые спешу передать вам.
Если сведения верны, существует проект просьбы на имя Св. Синода от некоторых ваших друзей, ожидающих лишь вашего возвращения, чтобы подписать его и отправить. Проект или слух о проекте встречен, как кажется, одобрением наших богословов. Тот, кто мне пишет, обещается (и на его слова можно положиться), что ежели просьба будет подписана и как следует представлена Синоду, то вся-
410
кое препятствие от недоразумения устранится, всякое справедливое требование будет уважено с братскою радостью христиан, с рвением людей, считающих ближайшею заботою своею благосостояние Церкви и для которых распространение учения ее есть единственная цель жизни. Итак, не медлите в деле служения царству Божьему, не медлите возвращением. Спешите совершить последний, решительный шаг. Перед вами отверсты двери Церкви. Братья готовы с братскою любовью встретить вас. Ваше усердие, ваше смиренное постоянство очистили вам путь, устранили такие недоразумения и препятствия, которых вы даже не подозревали.
Мой корреспондент извиняет патриарха тою враждой, в которой все Западный общины друг перед другом соперничают в своих отношениях к Восточной Церкви, по всей Греции, Сирии и Малой Азии; это грустная истина, и она во многом оправдывает временные меры защиты и самосохранения. Я передаю вам содержание письма, мною полученного лишь в общих чертах; не умею выразить того сочувствия к страданиям вашим, которым проникнуто все письмо, того высокого мнения о вас, того христианского упования и той нетерпеливой надежды, с которою писавший его ожидает решительного шага друзей ваших. Я уверен, я даже готов ручаться, что всякое справедливое требование ваше найдет в нем горячего и, могу сказать, весьма сильного заступника.
Господь посетил меня тяжким испытанием: 26-го Января скончалась жена моя и с нею всякая надежда на земное благополучие. Да будет воля Господня! Стараюсь быть благодарным. Пятнадцать лет с половиною почти невозмутимого счастья — такая доля дается одному из тысячи, и это в тысячу раз более, чем я заслужил. Взаимная любовь наша была беспредельна, как только может быть беспредельно земное чувство, и оно не умерло! Теперь мы взаимно друг за друга молимся, как прежде мы взаимно менялись словами любви. Душа ее была чистая, любящая и глубоко верующая. Как часто, в беседах наших об Англии, она говаривала: будем ли мы иметь счастье восхвалять Бога в одной Церкви с Пальмером и Вильямсом? Она умирала, как умирают младенцы: ни страха, ни скорби; одна лишь полная надежда на милосердие Божие. Мы можем быть уверены, что на небе ее встретит любовь выше и больше всякой любви, какая могла бы окружать ее на земле.
411
Не зная вашего адреса, пишу в Константинополь, Афины и Оксфорд. Я должен особенно заметить одно выражение в полученном мною письме: «что делает Пальмер в Афинах вместо того, чтобы следить в Англии за направлением умов к Православию, которого он был первым двигателем?»
10 Марта 1852.
412
К ПАЛЬМЕРУ: X
М. г.
Странное и непредвидимое для меня дело писать о политике. Но каждый политический вопрос имеете социальное значение; а если в него хорошенько вникнуть, то найдешь в нем и его религиозную сторону. В восточном вопросе это особенно заметно, и потому весьма понятно, что я увлекся желанием показать, как эта сторона великого политического события действует в России на немногие мыслящие умы и на неразмышляющие массы. Мне кажется, что для общественного мнения в Англии небесполезно знать настоящее положение общественного мнения в России. Я был бы очень рад, если бы удалось напечатать приложенные здесь строки в газете, или если бы можно было издать их отдельною, летучею брошюрою с Английским переводом. Первый способ был бы конечно предпочтительнее, если только найдется газета, которая приняла бы маленькую статью мою. Вы одни, да может быть еще немногие, будете, хоть отчасти, нам сочувствовать; но и вы найдете, вероятно, что выражения мои несколько — а может быть скажете вы, и очень — резки. Как бы то ни было, но я уверен, что за напечатание статьи никто не может подвергнуться неприятным последствиям, тем более, что ей могло бы предшествовать вступление с совершенным отрицанием всякого согласия в чувствах и в воззрениях с автором, но притом с заявлением требования в пользу Русского убеждения на такое же право на гласность, каким пользуются даже Китайские мнения и манифесты. Вам хорошо известно, что я говорю не официальным языком; может быть, статья моя тем и любопытна, что в ней заключается самое свободное и верное выражение тех чувств, которые преобладают во всей стране, и для которых и двор, и Петербург суть предста-
413
вители весьма недостаточные, хотя, в настоящем случае они несколько более обыкновенного сблизились с народом. Прибавлю еще несколько слов, не высказанных мною во французской статье. Условия, требуемые султаном, до крайности смешны: новое название для гарача, да право стоять свидетелем перед Магометанским судьей, для которого весь закон заключается в Коране, — действительно преимущества важные! Много бы все это способствовало в спасению Армянских Якобитов, которые были перерезаны Бедер-Ханом! Все это было бы смешно, если бы под этим не скрывалось гнусной уловки, грязного предлога придать вид законности войне против христиан.
Я настолько изучал историю, что не увлекаюсь чувством негодования на таких штукарей, каковы Россель и Пальмерстон. Макиавеллизм — изобретение не новое, и много гнусных дел увенчалось успехом; но мне жаль, что Англия сделалась орудием жалкой интриги, между тем как она, и не допуская исключительного влияния России на Восток, могла бы сыграть в современных событиях такую прекрасную роль. Как я был бы доволен, если бы узнал, что Гладстон не одобряет этой грешной и постыдной войны. *)
Я еще не имел случая известить вас, что наконец получил ваши диссертации. Позвольте мне сказать вам, что хоть я и не разделяю убеждений ваших в некоторых весьма важных статьях, однако не могу без восторга говорить о добросовестности и честности исследований ваших и о том глубоком чувстве любви к истине, которым проникнуто все сочинение ваше. По прочтении великолепной статьи вашей о семи таинствах, мне пришла в голову мысль (которой я, кажется, нигде не встречал), не послужит ли следующее разделение к изъяснению некоторых затруднений. Два высших таинства касаются отношений человека к целой Церкви; пять остальных — отношений человека к Церкви земной и к ее организму. Подвергаю это мнение вашему беспристрастному суду.
*) Недавние события: встреча султану в Лондоне, равнодушие к резне в Кандии, безучастие к Болгарам, выражения гнусной лжи и дикой свирепости в официальных донесениях некоторых из Английских консулов на Востоке (именно тех, которых правительство отличает своим особенным доверием) — все это во многом изменило бы понятия покойного автора, если б он дожил до наших дней. Пр. изд.
414
О целом сочинении надеюсь поговорить при первом удобном случае.
Но я непростительно злоупотребляю досугом вашим и вашею добротой. Вы меня простите, когда вспомните, как затруднительны для всякого Русского печатные сношения с другими народами. Не нужно прибавлять, что ежели напечатание моего французского письма окажется возможным, оно должно явиться опять без имени автора.
9 Марта 1854.
415
Письмо к г. Вильямсу
М. г.
Я очень долго не отвечал на ваше любезное и дружеское письмо, но я уверен, что вы извините мое молчание, когда узнаете, что после отъезда вашего из Москвы меня посетило чуть ли не самое ужасное горе, какое я мог когда-либо испытать: я лишился своего доброго друга и племянника Валуева.
Ум его развился конечно под моим руководством, но он ничего не утратил из той независимости и своеобразности мысли, которые одни придают умственным способностям силу и значение. Развитие его было так быстро, в нем было столько природной зрелости,
