временно поручена судьба Церкви, но недостаток этот не касается самой Церкви и не нарушает ее чистоты[947 — Различение народного характера и характера Церкви, членами которой эти народы являются. Хомяков делает первый шаг на пути уступок Пальмеру, что закончится признанием возможности порока в поместной Церкви: уже в этой формулировке заключается необычная для Хомякова двусмысленность, т. к. невольно ему пришлось сказать об этническом, а не только личном членстве в Церкви, тогда как Церковь устраивается на земле по–местно, а не по–этнически.]. Неисповедимы судьбы Божий! В продолжение двух столетий сколько миллионов людей присоединено к стаду Христову усилиями нескольких сотен учеников! Ежели бы такая пламенная вера продолжала согревать сердца христиан, то в короткое время весь род человеческий услышал бы слово спасения и покорился бы ему. Между тем шестнадцать столетий прошло с тех пор, и мы с невольным смирением должны признаться, что и теперь большая, и значительно большая, часть человечества погружена во мраке невежества.
Где же ревность апостольская? Где истинная Церковь? Это обстоятельство, если придать ему значение доказательства, привело бы к такому заключению, которое заставило бы всякого отвергнуть его доказательность. В средневековой и в начале новой истории мы в продолжение нескольких столетий не видим ни одного примера великого народного обращения, ни одной замечательной попытки проповеди Слова Божия; едва встречаем мы в это время несколько частных обращений[948 — Очевидно, Хомяков говорит о эпохе после 1054 г. Он упускает из виду многовековые и довольно успешные усилия русской Церкви по обращению нерусских подданных Московского Государя.]. Но дает ли это повод к обвинению всей Церкви? В наше время дух миссионерства торжественно пробудился в Англии. В те дни испытания, через которые стране этой, вероятно, суждено еще пройти, заслуга эта, конечно, забыта не будет Всемогущим Богом. Но этот новый или до сих пор не замеченный факт высокого стремления к миссионерству есть ли признак приближения англиканской Церкви к истине? Доказывает ли, что она очищается и растет в силе? Этого, кажется, никто не находит. Или обратимся к несторианцам, которых вы противопоставляете нам. Я не обижаюсь этим сближением, хотя вы сами назвали его карикатурным[949 — Доводя до абсурда хомяковскую аргументацию из II письма, Пальмер приводил пример: «<…> Вы не должны судить нас по поведению или чертам отдельных членов наших, говорит несторианин. Вы должны только рассматривать богословский вопрос. <…> мы во всех отношениях в невыгоде, сравнительно с этими греками и латинянами, которых мы пра¬вильно обзываем еретиками и которых мы должны по нашему учению желать обратить, хотя в теперешнем нашем положении сравнительно с ними мы не можем и думать о том, чтобы на них воздействовать. Единственная наша надежда, что они сами на себя воздействуют и сами по себе вернутся к истине, которую в настоящую минуту мы одни содержим. Это, конечно, я сознаюсь, аргумент карикатурный, ибо в нем все преувеличено; тем не менее, это тот самый довод, который приводится в защиту греческой Церкви» (Цит. по: ЯСС, //, 458).], вероятно, из опасения огорчить нас. Несторианцы вообще необразованы и весьма невежественны во всем, что касается наук и художеств; но не более как лет сто тому назад невежество было и нашим уделом. Несторианцы вообще бедны, но бедность никому не ставится в укор, а тем менее христианину. Несторианцы немногочисленны, но истина оценивается не по числу ее последователей. Была пора[950 — Приблизительно, с VII по XIII вв. Следующий ниже счет на миллионы преувеличен.], когда несторианцы были многочисленнее, богаче и ученее, чем в наше время. Ревностные проповедники их разошлись по всему Востоку, доходили до внутренней Индии и до самой середины Китая, и не тщетно трудились они: миллионы за миллионами обращались к учению Нестория (не один Марко Поло свидетельствует об их успехах). Спрашиваю: были ли несторианцы ближе к истине в эпоху своего торжества, чем в наше время? Магометанство и буддизм представят нам те же явления и приведут к таким же заключениям, то есть к заблуждению. Так и истина переживала эпохи горячего рвения и сравнительного равнодушия; что обусловливается во времени характером различных эпох, то может встречаться и в одну и ту же эпоху, как последствие различий в характере народов. Поэтому не понимаю, как можно обвинять православную Церковь в пороках, которые, по–моему, очевидно принадлежат исключительно лишь тем народам, из которых составляются ее общины.
Определив различие между свойствами Церкви и народными свойствами восточных обществ, которые суть теперь ее единственные представители, я позволю себе прибавить, что сравнение, проведенное вами, между рвением латинян и кажущимся равнодушием восточного мира, не совсем верно. Я не отвергаю фактов и не выражаю сомнения в кажущемся превосходстве первых, но никак не могу признать, чтобы прозелитизм их исходил из чувства христианского, даже из чувства близкого к христианскому. Мне кажется, что надобно оставить этот их прозелитизм совершенно в стороне, как вовсе не идущий к делу, как необходимое последствие особенной, национальной или церковной, организации, близко напоминающей направление магометанства в эпоху его торжества. Конечно, я не стану порицать ревности последователей Рима. Несправедливо было бы презрительно или даже легкомысленно отзываться о чувстве, во многих отношениях достойном похвалы. Но не могу ни восхищаться стремлением, которое нередко впадало в прямое противоречие с духом христианства, ни завидовать такому одушевлению, которое всегда создавало и теперь может создать скорее гонителей, чем мучеников. Словом, это чувство смешаное, помесь добра и зла, чувство, которое, конечно, не бесчестит народов римского исповедования, но которое недостойно Церкви и не заслуживает упоминания в вопросах о христианских истинах. Кажется, что я не склонен к хвастливости, но не могу не обратить вашего внимания на странный, до сих пор мало замеченный, факт: несмотря на очевидную ревность римлян и на кажущееся равнодушие православных, восточная Церковь в своих приобретениях была счастливее своей западной соперницы. Это заметно со времен папской ереси (которая, конечно, началась не спором Фотия с Николаем, а изменением символа, выразившим притязание Запада сделаться единственным судиею в христианском догмате). Чтоб убедиться в этом, стоит только сравнить число русских православного исповедания с малым числом жителей Скандинавии и той трети Германии, которая была обращена после Карла Великого, притом обращена более чем на половину не добровольно, а мечом, огнем и лестью. Опять повторяю, что я более стыжусь нашего бездействия, чем горжусь нашими успехами. Но Провидение в неисповедимых судьбах Своих, быть может, избрало этот путь в доказательство живучести истины, которая не гибнет и тогда, когда охрана ее вверяется, по–видимому, недостойным и незаботливым рукам. Ни Анскары, ни Вильфриды, ни Вильброды, ни Колумбаны не приходили обращать Россию. Мы сами встретили истину на полудороге, увлеченные тайною благодатию Божией. В последующие времена у нас были мученики: у нас были, у нас и теперь есть миссионеры[951 — Замечание показывает, что Хомяков, все же зная о миссионерах своего времени, подобно большинству современников, очень скромно оце¬нивал результаты их трудов. В XX в. станет обычной гораздо более высокая оценка, что естественно, т. к. результаты миссионерской деятельности не могут быть немедленными.], коих труды небесплодны. Сознаю, что их немного, но голос истины, призывающий вас, не есть ли голос всей Церкви? Вам еще не встретился ни русский, ни греческий миссионер, но отверг ли Корнилий голос ангела и ответил ли ему, что не поверит до тех пор, пока не явится к нему апостол? Он поверил, и апостол пришел[952 — Деян. 10, 3–25.] как необходимое, вещественное орудие христианского обращения. И неужели благая весть не будет принята вами, неужели голос истины, выражение всей Церкви, потеряет для вас свое могущество потому только, что не нашлось человека, достойного возвестить его вам? Церковь может располагать и действительно располагает самыми разнообразными средствами обращения.
На второе ваше обвинение, касающееся снисходительности условий, предложенных Риму, мне кажется, отвечать нетрудно. Прежде всего, скажу вам, что я готов признать излишнюю уступчивость в Марке Ефесском[953 — Т. е. готовность соединиться с Римом на условиях исключения «Филиокве» из Символа без какого бы то ни было предварительного богословского обсуждения. Св. Марк стремился удержать дискуссию во Флоренции обсуждением незаконности самого факта прибавки, но латиняне стремились уклониться от этого и навязали ему дискуссию по существу догмата. О возможности подобных «снисхождений» в догматических фор¬мулировках см. ниже.]. Но ежели судить беспристрастно этого великого человека и замечательного богослова, то, кажется, придется более удивляться его несокрушимой твердости, чем порицать его за минуты человеческой слабости. Тяжела была его задача! Он чувствовал, он не мог не понимать, что, отвергая союз могучего Запада, он положительно произносил смертный приговор над своим отечеством. Для его благородной луши такое испытание было труднее мученичества, и однако — он остался непоколебим. Не должны ли мы после этого быть снисходительны в приговорах о невольных уступках, внушенных желанием спасти отечество? Не должны ли мы благословлять память этого достославного борца? Богословы позднейших времен соглашались вступить в общение с Западом под одним лишь непременным условием восстановления прежнего символа веры в древней его форме, да еще некоторых, не столь существенных изменений в церковном учении. Вы считаете эти условия слишком снисходительными; вы спрашиваете: «Согласился ли бы Афанасий соединиться с арианами на таких условиях; допустил ли бы он их во всем, за исключением символа веры, свободно излагать свое учение?» Без сомнения нет! Но между ересью Ария и лжеучением Рима — большая разница. Первая отвергает истинное учение, второе принимает его, но грешит прибавкою к священной истине своего частного и, конечно, ложного мнения[954 — Образ римской ереси заимствован для этого сравнения из нелюбезных Хомякову схоластических пособий (ср. след. прим.). В действительности, Св. Марк на Флорентийском соборе, очевидно, пытался защитить право¬славное почитание Св. Духа с пастырских позиций Св. Василия Великого (которые тот занимал в отношении родственной арианству духоборческой ереси македониан; на творения Св. Василия Св. Марк постоянно опирался в соборных прениях). Св. Василий, а за ним и II Вселенский собор с его Символом веры, не требовал от македониан исповедания Св. Духа Богом и третьей ипостасью Божества, а требовал лишь проклясть тех, кто зовет Его тварью, и исповедать Его Господом; в условиях тогдашней церковной жизни это приводило к неявному признанию Св. Духа Богом. Что касается догмата латинян о «Филиокве», то, при обсуждении строго в рамках триадологии (как это было во Флоренции), он отвергается православными за неявное признание двух начал в Св. Троице — не только Отца, но и Сына, что равнозначно разделению единого Бога; словесное отрицание этого латиня¬нами, подтвержденное во Флоренции («Дух Св. исходит от Отца и Сына
