заключено в том, чего следует избегать, в то время как страдания избегают ради собственной пользы, что подобно тому, как все ищут и блага, и удовольствия от блага. Поэтому как удовольствие от блага усиливает желание обрести благо, так и страдание от зла усиливает стремление избегнуть зла.

Ответ на возражение 1. Эти слова должно понимать как сказанные о чрезмерном страдании, которое снедает душу, поскольку такое страдание, как было показано выше (37, 2), подавляет душу и препятствует ей удалиться от зла.

Ответ на возражение 2. Подобно тому, как любой объект выбора становится менее привлекательным из-за связанного с ним страдания, точно так же то, чего следует избегать, еще более избегается из-за связанного с ним страдания, и в этом отношении страдание полезно.

Ответ на возражение 3. Страдание, обусловленное действием, препятствует этому действию, а страдание, связанное с прекращением действия, побуждает страдающего к действию.

Раздел 4. Является ли телесная боль наибольшим из зол?

С четвертым положением дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что боль является наибольшим из зол. В самом деле, «самое плохое противоположно самому лучшему»698. Но существует удовольствие, которое является наибольшим благом, а именно удовольствие блаженства. Следовательно, существует и боль, которая является наибольшим из зол.

Возражение 2. Далее, счастье является наибольшим человеческим благом постольку, поскольку оно суть его конечная цель. Но счастье человека заключается в том, что, как уже было сказано (3, 4; 5, 8), «он обладает всем желаемым и не желает ничего недолжного». Поэтому наибольшее благо человека заключается в исполнении его желания. Но, как говорит Августин, боль обусловливается тем, что случается вопреки желанию699. Следовательно, боль является наибольшим из человеческих зол.

Возражение 3. Далее, Августин утверждает следующее: «Мы состоим из двух частей, а именно души и тела, из коих худшей является тело. Затем, очевидно, что наивысшее благо лучшей части есть самое наилучшее, а наибольшее зло худшей есть самое наихудшее. Наилучшее же в душе есть мудрость, наихудшее в теле – боль. Отсюда: наивысшее человеческое благо – мудрость, наибольшее же зло – боль»700.

Этому противоречит сказанное в первой части о том, что преступление имеет природу зла в большей мере, нежели наказание (48, 6). Но страдание, или боль, связано с наказанием за грех, в то время как удовольствие от изменчивых вещей связано со злом преступления. Так, Августин говорит: «Что такое душевная скорбь, как не лишение тех преходящих предметов, которыми душа наслаждалась или надеялась наслаждаться? Все это называется злом, т. е. грех и наказание за грех»701. Поэтому страдание, или боль, не является наибольшим из человеческих зол.

Отвечаю: никакое страдание, или боль, не может являться наибольшим из человеческих зол. Ведь всякое страдание, или боль, обусловлено либо тем, что действительно является злом, либо тем, что представляется злом, хотя в действительности является благом. Но боль, или страдание, обусловленная действительным злом, не может являться наибольшим из зол, поскольку существует и нечто худшее, а именно или отсутствие схватывания действительного зла как зла, или его приятие. Со своей стороны, страдание, или боль, обусловленное тем, что представляется злом, хотя в действительности является благом, также не может являться наибольшим из зол, поскольку гораздо худшим было бы полное отделение от того, что действительно является благом. Следовательно, невозможно, чтобы какое-либо страдание, или боль, было наибольшим из человеческих зол.

Ответ на возражение 1. Удовольствию и страданию общи две добрые вещи, а именно правильное суждение о благе и зле и правильная упорядоченность воли при приятии блага и неприятии зла. Поэтому очевидно, что боль, или страдание, содержит в себе нечто благое, с удалением чего она станет чем-то худшим, в то время как далеко не каждое удовольствие содержит в себе нечто злое, с удалением чего оно станет чем-то лучшим. Следовательно, удовольствие, как уже было показано выше (34, 3), может являться наибольшим человеческим благом, в то время как страдание не может являться наибольшим человеческим злом.

Ответ на возражение 2. Уже одно то, что воля противополагает себя злу, является благом. И потому страдание, или боль, не может быть наибольшим из зол – ведь к нему примешена некоторая толика блага.

Ответ на возражение 3. Порча лучшего хуже, чем порча худшего. Но, как говорит Августин, «порча вещи и есть ее зло»702. Поэтому зло души является большим злом, нежели зло тела. Следовательно, приведенное утверждение бездоказательно, тем более что оно принадлежит не Августину, а другому человеку а именно Корнелию Цельсу.

Вопрос 40. О раздражительных страстях и, в первую очередь, о надежде и отчаянии

Теперь у нас на очереди исследование раздражительных страстей а именно: 1) надежды и отчаяния; 2) страха и бесстрашия; 3) гнева.

Под первым заглавием будет рассмотрено восемь пунктов: 1) является ли надежда тем же, что и пожелание, или вожделение; 2) находится ли надежда в схватывающей или в желающей способности; 3) надеются ли неразумные животные; 4) является ли отчаяние противоположностью надежды; 5) обусловливается ли надежда опытом; 6) является ли надеж-да юнцов и пьяниц избыточной; 7) об упорядоченности надежды к любви; в) располагает ли надежда к действию.

Раздел 1. Является ли надежда тем же, что и пожелание, или вожделение?

С первым положением дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что надежда – это то же, что и пожелание, или вожделение. В самом деле, надежду полагают одной из четырех основных страстей. Но Августин, перечисляя четыре основные страсти, говорит не о надежде, а о пожелании703. Следовательно, надежда – это то же, что и пожелание, или вожделение.

Возражение 2. Далее, страсти различаются согласно своим объектам. Но у надежды тот же объект, что и у вожделения, или пожелания, а именно будущее благо. Следовательно, надежда – это то же, что и пожелание, или вожделение.

Возражение 3. Далее если нам скажут, что надежда дополняет пожелание в том смысле, что указывает на возможность обретения будущего блага, то мы возразим, что акциденции объекта не привносят различения в виды страстей. Но возможность обретения – это акциденция будущего блага, которое является объектом как вожделения, или пожелания, так и надежды. Следовательно, надежда не отличается по виду от пожелания, или вожделения.

Этому противоречит следующее: в различных способностях находятся различные виды страстей. Но надежда находится в раздражительной способности, в то время как пожелание, или вожделение, находится в вожделеющей. Следовательно, надежда по виду отличается от пожелания, или вожделения.

Отвечаю: виды страстей устанавливаются согласно своим объектам. Что касается объекта надежды, то в нем надлежит различать четыре условия. Во-первых, то, что он суть нечто благое; в самом деле, надежда в собственном смысле слова связана исключительно с благом, и в этом отношении она отлична от страха, который связан со злом. Во-вторых, то, что он есть нечто в будущем; в самом деле, надежда не связана с тем, что уже есть и чем уже обладают, и в этом отношении надежда отлична от радости, которая связана с существующим благом. В-третьих, то, что он должен быть чем-то труднодоступным и сложным с точки зрения обретения; в самом деле, никто ведь не говорит о надежде на какой-то пустяк, который доступен по первому же пожеланию, и в этом отношении надежда отлична от пожелания, или вожделения, которое связано с любым будущим благом, по каковой причине оно принадлежит вожделеющей способности, тогда как надежда принадлежит раздражительной. В-четвертых, то, что обретение такой труднодоступной вещи все же возможно; в самом деле, никто не надеется на то, что не доступно вообще, и в этом отношении надежда отлична от отчаяния. Поэтому очевидно, что надежда отлична от пожелания постольку, поскольку раздражительные страсти отличны от вожделеющих. Кроме того, по той же причине надежда предшествует пожеланию, как, впрочем, и все раздражительные страсти предшествуют страстям вожделеющей способности, о чем было сказано выше (25, 1).

Ответ на возражение 1. Августин подставляет пожелание на место надежды потому, что обе эти страсти связаны с будущим благом, а еще потому, что легкодоступное благо рассматривается им как ничто; поэтому он исходит из того, что пожелание по большей части связано с труднодоступным благом, с которым связана и надежда.

Ответ на возражение 2. Объектом надежды является не любое будущее благо, но только то, которое, как уже было сказано, является труднодоступным и сложным с точки зрения обретения.

Ответ на возражение 3. Объект надежды по сравнению с объектом пожелания дополнен не только возможностью, но также и труднодоступностью, по каковой причине сама надежда принадлежит другой способности, а именно раздражительной, объектом которой, как было указано в первой части (81, 2), является нечто трудное. Кроме того, возможность и невозможность как таковые не являются акциденциями объекта желающей способности, поскольку желание является началом движения, а ничто не движется к чему-либо иначе, как только под аспектом возможности (ведь ничто не движется к тому, чего невозможно достичь). Поэтому надежда и отличается от отчаяния согласно различию возможного и невозможного.

Раздел 2. Принадлежит ли надежда схватывающей или желающей способности?

Со вторым положением дело обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что надежда принадлежит познавательной способности. Ведь надежда, похоже, суть своего рода ожидание, поскольку, по словам апостола, «когда надеемся того, чего не видим, тогда ожидаем в терпении» (Рим. 8:25). Но ожидание, похоже, принадлежит познавательной способности, благодаря которой мы «высматриваем нечто». Следовательно, надежда принадлежит познавательной способности.

Возражение 2. Далее, по-видимому, надежда суть то же, что и доверие; ведь о надеющемся говорят как о доверяющем, как если бы надежда и доверие были одним и тем же. Но доверие, как и вера, похоже, принадлежит познавательной способности. Следовательно, принадлежит ей и надежда.

Возражение 3. Далее, уверенность принадлежит познавательной способности. Но уверенность приписывается надежде. Следовательно, надежда принадлежит познавательной способности.

Этому противоречит то, что надежда, как было показано выше (1), связана с благом. Но благо как таковое является объектом не познавательной, а желающей способности. Следовательно, надежда принадлежит не познавательной, а желающей способности.

Отвечаю: коль скоро надежда означает некое простирание желания к благу, то очевидно, что она принадлежит желающей способности; в самом деле, движение к чему-либо в собственном смысле слова принадлежит желанию, в то время как действие познавательной способности завершается не движением познающего к чему-либо, но, пожалуй, тем, что познаваемое оказывается в познающем. Но поскольку познавательная способность движет желание путем представления ему объекта, то различные движения желания сообразуются с различными аспектами схваченного объекта. В самом деле, схватывание блага вызывает один вид движения желания, тогда как схватывание зла – другой. И точно так же различные движения являются результатом схватывания чего-то как существующего и чего-то как имеющего быть в будущем, чего-то как просто такого и чего-то как труднодостижимого, чего-то как возможного и чего-то как невозможного. И