третьему моменту, к моменту убеждения, которое есть внутреннее желание законов, не только обычай, но убеждение в том, что законы и государственный строй вообще твердо установлены и что высшая обязанность индивидуумов заключается в том, чтобы подчинять им свои единичные воли. Могут существовать различные мнения и воззрения относительно законов, государственного строя, управления, но убеждение должно быть таково, что все эти мнения имеют второстепенное значение и что от них следует отказываться, когда дело идет о субстанциальной основе государства; что нет ничего выше и святее, чем государственный образ мыслей, или что, хотя религия выше и является более святой, но в ней не содержится ничего такого, что отличалось бы от государственного строя или было бы противоположно ему. Правда, считается чрезвычайно мудрым полное отделение государственных законов и государственного строя от религии, так как опасаются, что государственная религия будет поощрять ханжество и лицемерие; но хотя религия и государство и различны по содержанию, однако их корень оказывается тождественным, и для законов высшей санкцией оказывается религия.
Здесь следует прямо сказать, что при католической религии невозможно никакое разумное государственное устройство, потому что правительство и народ должны взаимно иметь эту последнюю гарантию заключающуюся в убеждении, и они могут иметь ее лишь в такой религии, которая не противоречит разумному государственному строю.
Платон в своем «Государстве» возлагает все на управление и возводит убеждение в принцип, а поэтому он придает главное значение воспитанию. Совершенно противоположна этому современная теория, которая все предоставляет индивидуальной воле. Но при этом ничто не гарантирует, что эта воля проникнута и правильным убеждением, при котором может существовать государство.
После этих основных определений нам предстоит рассмотреть ход французской революции и преобразование государства, при котором исходили из понятия права. Прежде всего были формулированы только совершенно абстрактные философские основные положения: убеждение и религия вовсе не принимались в расчет. Сперва во Франции была установлена конституционная монархия: во главе государства должен был стоять король, которому вместе с его министрами принадлежала исполнительная власть; наоборот, законодательное собрание должно было составлять законы. Но в этой конституции тотчас же обнаружилось внутреннее противоречие, потому что вся административная власть была передана законодательной власти: бюджет, война и мир, набор вооруженных сил подлежали ведению законодательного собрания. Все подводилось под понятие закона. Но бюджет по своему понятию вовсе не есть закон, потому что он возобновляется ежегодно, и его должна составлять правительственная власть. Затем в связи с этим находится не-прямое назначение министров, чиновников и т.д. Итак, управление перешло к законодательному собранию, как в Англии к парламенту. Далее эта конституция была проникнута абсолютным недоверием: династия внушала подозрение, так как она утратила прежнюю власть, и священники отказывались присягать. Таким образом правительство и конституция не могли существовать и были низвергнуты. Но управление всегда существует. Итак, возникает вопрос, к кому же оно перешло? В теории оно перешло к народу, а фактически к национальному конвенту и к его комитетам. Теперь господствуют абстрактные принципы: свободы и ее выражения в субъективной воле – добродетели. Теперь эта добродетель должна управлять против многих, которые – в силу своей испорченности и своих прежних интересов, или предаваясь излишествам свободы и страстей, – неверны добродетели. Здесь добродетель оказывается простым принципом, и она различает лишь таких лиц, которые разделяют известные убеждения или не разделяют их. Но эти убеждения могут быть выяснены и оценены только убеждением. Итак, господствует подозрение; но когда добродетель становится подозрительною, она уже осуждена. Подозрение приобрело ужасную силу и привело на эшафот монарха, субъективная воля которого была именно католически-религиозной совестью. Робеспьер утверждал, что принцип добродетели выше всего, и можно сказать, что этот человек серьезно относился к добродетели. Теперь господствуют добродетель и террор, так как субъективная добродетель, управляющая только на основании убеждения, влечет за собою ужаснейшую тиранию. Она осуществляет свою власть без судебных форм и наказывает так же просто – только смертью. Эта тирания должна была прекратиться, потому что все склонности, все интересы, сама разумность были против этой ужасной последовательной свободы, которая проявляет такой фанатизм в своем сосредоточении. Опять образовалось организованное правительство вроде прежнего, только главою и монархом теперь является директория из пяти членов, которые назначались на определенное время и которые составляют моральное, но конечно не индивидуальное целое. Взаимные подозрения господствовали и среди них; правили законодательные собрания; поэтому этому правительству также было суждено пасть, потому что обнаружилась абсолютная потребность в правительственной власти. Наполеон установил ее как военную власть, и затем опять как индивидуальная воля стал во главе государства; он умел властвовать и скоро справился с внутренними затруднениями. Он разогнал еще уцелевших адвокатов, идеологов и людей принципа, и теперь стали господствовать уже не подозрение, а почтение и страх. Со свойственною ему колоссальною силою характера он обратился затем за пределы своего государства, подчинил себе всю Европу и везде вводил свои либеральные учреждения. Никогда не одерживалось более великих побед, не предпринималось более гениальных походов; но никогда и бессилие победы не обнаруживалось явственнее, чем тогда. Настроение народов, религиозное и национальное, в конце концов низвергло этого колосса, и во Франции опять была учреждена конституционная монархия, основанная на хартии. Но здесь опять обнаружилась противоположность между убеждением и недоверием. Французы взаимно лгали друг другу, подавая верноподданнические адреса, полные уверений в преданности и любви к монархии, в ее благотворности. Разыгрывался пятнадцатилетний фарс. Если хартия была общим знаменем и обе стороны подтвердили ее присягой, то все же убеждение одной стороны было католическим, и эта католическая совесть требовала уничтожения существовавших учреждений. Таким образом опять произошел разрыв, и правительство было свергнуто. Наконец после сорока лет войн и бесконечной путаницы старое сердце могло радоваться, видя, что пришел конец этому положению и наступило состояние удовлетворения. Но, хотя теперь был разрешен один важный вопрос, все-таки еще продолжает существовать этот разрыв между католическим принципом, с одной стороны, и субъективными волями – с другой. В этом последнем отношении еще существует основная односторонность, заключающаяся в том, что всеобщая воля должна быть и эмпирически всеобщею, т.е. что отдельные личности как таковые управляют или должны управлять. Не довольствуясь тем, что признаются разумные права, свобода личности и собственности, что существуют организация государства и в ней деловые сферы гражданской жизни, что рассудительные люди пользуются влиянием в народе и что в нем господствует доверие, либерализм противопоставляет всему этому принцип атомов, единичных воль: все должно совершаться при посредстве их явно обнаруживаемой власти и с их явно выраженного согласия. Отстаивая этот формальный принцип свободы, эту абстракцию, они не допускают никакой прочной организации. Отдельным распоряжениям правительства тотчас же противопоставляется принцип свободы, потому что в них выражается особенная воля, следовательно произвол. Воля многих низвергает министерство, и на сцену выступает прежняя оппозиция; но, поскольку она теперь является правительством, многие в свою очередь выступают против нее. Таким образом движение и беспокойство продолжаются. История должна в будущем положить конец этой коллизии, развязать этот узел, разрешить эту проблему, на которой история остановилась.
2. Теперь нам предстоит рассмотреть французскую революцию как всемирно-историческую, так как по своему содержанию это событие в самом деле имеет всемирно-историческое значение, и конечно следует отличать от него борьбу формализма. Что касается внешнего распространения ее, то почти во все современные государства благодаря завоеванию проник один и тот же принцип или этот принцип был прямо установлен в них, а именно – либерализм торжествовал у всех романских наций, составляющих римско-католический мир, – во Франции, в Италии, в Испании. Но он обанкротился повсюду: прежде всего обанкротилась его главная фирма во Франции, затем в Испании, в Италии, и притом по два раза в тех государствах, где он был вводим. Так было в Испании, в первый раз в форме наполеоновской конституции, затем в форме учреждения кортесов; в Пьемонте, сперва когда он был присоединен к французскому государству, а за тем благодаря восстанию в нем самом; то же самое произошло два раза в Риме, в Неаполе. Таким образом абстракция либерализма из Франции обошла кругом весь романский мир, но вследствие религиозного рабства этот мир остался скованным политическим гнетом. Дело в том, что принцип, исходящий из того, что оковы могут быть сброшены с права и свободы без освобождения совести, что революция возможна без реформации, ошибочен. Таким образом все эти страны вернулись к своему прежнему состоянию. В Италии произошли некоторые внешние политические изменения. Венеция, Генуя, эти древние аристократические государства, которые были по крайней мере несомненно легитимными, исчезли, как гнилой деспотизм. Внешнее насилие не может привести к прочным результатам: Наполеон так же не мог принудить Испанию к свободе, как Филипп II Голландию к рабству.
Другие нации, и особенно протестантские, представляют собою противоположность этим романским нациям. Австрия и Англия остались вне круга внутреннего движения и представили великие и поразительные доказательства своей прочности. Австрия есть не королевство, а империя, т.е. агрегат многих государственных организаций. Из входящих в ее состав земель главное значение имеют не-германские, и их не коснулись идеи. Подданные, дух которых не возвышается ни образованием, ни религией, отчасти остаются в крепостной зависимости, а магнаты угнетены, как в Богемии; отчасти же, как в Венгрии, упрочилась свобода баронов, которою они пользуются для угнетения подчиненных, находящихся в таком же положении, как в Богемии. Австрия отказалась от более тесной связи с Германией, выражавшейся в императорском титуле, и от многих владений и прав в Германии и в Нидерландах. Теперь она сама по себе является европейской державой. Англия также благодаря величайшим усилиям сохранила свои старинные основы; английская конституция устояла при всеобщем потрясении, хотя оно тем более угрожало ей, что при ее публичном парламенте, при привычке к общественным собраниям всех сословий благодаря свободе печати в ней самой во всех классах народа легко могли бы распространиться французские принципы свободы и равенства. Не оказалась ли английская нация слишком неразвитой, чтобы понять эти общие принципы? Но ни в одной стране так много не размышляли и не рассуждали публично о свободе. Или английская конституция уже настолько была конституцией свободы и вышеупомянутые принципы уже до такой степени были осуществлены в ней, что они уже не могли ни вызвать какое-либо сопротивление, ни даже возбудить какой-либо интерес к себе? Английская нация конечно сочувственно отнеслась к освобождению Франции, но она гордилась своей конституцией и своей свободой, и, вместо того чтобы подражать чужому, она проявила обычное враждебное отношение к нему и вскоре начала популярную войну с Францией.
Английский государственный строй сложился исключительно из партикулярных прав и особых привилегий: правительство главным
