упрек государству, которое отказывает им в этом; ибо оно этим отрекалось бы от своего принципа, от объективного учреждения и его мощи (ср. § 268). Сохранение такого исключения из гражданского общества, мнящее, что оно в высшей степени право, показало себя также и на практике самым глупым образом действия, – образ же действия правительства, напротив мудрым и достойным.]. – Но поскольку церковная община обладает собственностью, совершает культовые действия и для этой цели держит на своей службе определенных лиц, она выходит из области внутреннего и вступает в область мирского, в область государства, ставит себя таким образом непосредственно под его законы. Присяга, и вообще нравственные отношения, как например, брачные отношения, влекут, правда, за собою внутреннее проникновение и возвышение умонастроения, которое получает посредством религии свое глубочайшее удостоверение; но так как нравственные отношения суть по существу отношения действительной разумности, то в них должны быть утверждены именно права последней, к которым церковное удостоверение присоединяется лишь как внутренняя, более абстрактная сторона. – Что касается дальнейших проявлений церковного объединения, то в учении внутренняя сторона более перевешивает внешнюю, чем в культовых действиях и в других связанных с ними практических проявлениях, в которых, по крайней мере, правовая сторона, как сразу видно, есть дело государства (церкви, правда, присвоили себе также и изъятие своих слуг и своей собственности из-под власти и суда государства и даже право суда над светскими лицами в делах, к которым, как например, бракоразводные дела, дела касающиеся присяги и т.д., причастна религия). – Полицейская сторона в отношении таких действий, правда, более неопределенна, но это вызывается природой этой стороны и имеет место также и по отношению к другим, чисто гражданским действиям (см. выше § 234). Поскольку религиозная общность индивидуумов поднимается на ступень общины, корпорации, она находится вообще под высшим полицейским надзором государства. – Но само учение пребывает в области совести, в области права субъективной свободы самосознания, – в сфере внутренней жизни, которая, как таковая, не есть область государства. Однако и государство также обладает учением, ибо его учреждения, и то, что вообще имеет для него силу в вопросах права, государственного строя и т.д. по существу своему, в качестве закона, облечено в форму мысли, а так как государство есть не механизм, а разумная жизнь самосознательной свободы, система нравственного мира, то умонастроение, а затем и осознание его в принципах, представляет собою существенный момент в действительном государстве. Учение же церкви, в свою очередь, не есть лишь внутреннее дело совести, а как учение скорее представляет собою высказывание, и высказывание вместе с тем о содержании, которое теснейшим образом связано с нравственными принципами и государственными законами или даже непосредственно их касается. Государство и церковь здесь, следовательно, непосредственно сходятся или расходятся. Церковь может довести различие этих двух областей до резкого антагонизма; она может утверждать, что она, как заключающая в себе абсолютное содержание религии, рассматривает духовное вообще, а, следовательно, также и нравственный элемент как свой удел, государство же – как механические леса для достижения недуховных, внешних целей; она может рассматривать себя как царство божие или, по крайней мере, как путь и предварительный этап к нему, а государство – как царство от мира сего, т.е. царство преходящего и конечного, видеть, следовательно, в себе самоцель, а в государстве лишь средство. С этим притязанием соединяется затем в области установления и распространения учения требование, чтобы государство не только предоставляло церкви в этой области полную свободу, но чтобы оно относилось с безусловным почтением к ее учениям, каков бы ни был их характер, ибо определение принадлежит лишь ей. Так как церковь приходит к предъявлению этой претензии на том широком основании, что вообще вся духовная стихия является ее достоянием, а наука и познание вообще тоже пребывают в этой области, развертываются самостоятельно, подобно церкви, в целостность своеобразных принципов, так что наука может поэтому рассматривать себя как выступающую на смену церкви и еще с большим правом занимающую ее место, то наука затем тоже требует такой же независимости от государства, которое, являясь лишь средством, должно заботиться о ней как о самоцели. – Для этого отношения, впрочем, безразлично, добились ли индивидуумы, посвящающие себя служению церковной общине и стоящие во главе ее, существования вне рамок государства, так что лишь остальные члены подчинены государству, или они вообще остаются в рамках государства и оставляют вне государства лишь одну сторону своего состояния, свое церковное назначение. Прежде всего следует заметить, что такое положение связано с представлением о государстве, согласно которому его назначением является лишь защита и обеспечение жизни, собственности и произвола каждого, поскольку они не нарушают жизни, собственности и произвола других, и государство рассматривается таким образом лишь как необходимое зло. Стихия высшей духовности, самой по себе истинной, в качестве субъективной религиозности или в качестве теоретической науки, поставлена таким образом по ту сторону государства, которое в качестве профана должно лишь оказывать уважение, и нравственное в собственном смысле совершенно исчезает таким образом из его сферы. Что исторически существовали эпохи и состояния варварства, когда все высшее, духовное сосредоточивалось в церкви, а государство было лишь светским правлением, служившим орудием насилия, произвола и страстей, и вышеуказанная абстрактная противоположность была главным принципом действительности (см. § 358), – это обстоятельство относится к области истории. Но было бы слишком слепо и поверхностно выставлять такое положение как истинно соответствующее идее. Развитие идеи скорее доказало как истину, что дух, в качестве свободного и разумного, сам по себе нравственен и что подлинная идея есть действительная разумность, а последняя-то и существует как государство. Из этой идеи, как выяснилось далее, вытекает также и то, что нравственная истина в ней выступает для мыслящего сознания как содержание, обработанное в форме всеобщности, как закон, – вытекает то, что государство вообще знает свои цели, познает и проводит их с определенным сознанием и согласно принципам. Как мы заметили выше, религия имеет своим всеобщим предметом истину, однако она имеет ее своим предметом как некое данное содержание, которое познается в своих основных определениях не посредством мышления и понятий. И точно так же отношение индивидуума к этому предмету есть обязательство, основанное на авторитете, а свидетельство собственного духа и сердца, в чем содержится момент свободы, есть вера и чувство. – Именно философское понимание познает, что церковь и государство не противоположны друг другу в отношении содержания истины и разумности, а отличаются друг от друга по форме. Если поэтому церковь переходит к поучению (существовали, а также и существуют одни церкви, которые обладают лишь культом, и другие, в которых он представляет собою главное, а поучение и более развитое сознание есть лишь нечто побочное), и ее поучение касается объективных основоположений, мыслей о нравственности и разумном, то она в этом высказывании непосредственно переходит в область государства. Перед лицом ее веры и ее выдвигания авторитета в суждениях о нравственности, праве, законах, учреждениях, перед лицом ее субъективного убеждения, скорее государство представляет собою знающее; согласно его принципу содержание по существу не останавливается на форме чувства и веры, а принимает форму определенной мысли. Поскольку само по себе сущее содержание является в форме религии как особенное содержание, как учения, свойственные церкви в качестве религиозной общины, постольку эти учения остаются вне области государства (в протестантской церкви нет духовенства, которое было бы исключительным хранителем церковного учения, потому что в ней нет мирян). Так как нравственные основоположения и государственный порядок вообще перекочевывают в область религии и не только имеют к ней отношение, но и должны иметь к ней отношение, то это отношение дает, с одной стороны, самому государству религиозную скрепу и, с другой стороны, за ним остается право и форма самосознательной, объективной разумности, право выдвигать и отстаивать ее против утверждений, имеющих своим источником субъективную форму истины, какими бы уверениями и какими бы авторитетами она себя ни окружала. Так как принцип его формы в качестве всеобщего представляет собою по существу мысль, то потому и произошло, что оно было инициатором свободы мысли и науки (а некая церковь, напротив, сожгла Джордано Бруно, Галилея же за изложение им в своих сочинениях коперниковской астрономической системы, заставила просить прощения на коленях и т.д.[12 —  «Лапласово изложение системы мира», кн. V, 4-я глава: «Обнародовав открытия (сделать которые ему помог телескоп, световые образы Венеры и т.д.), Галилей вместе с тем показал, что они неопровержимо доказывают движение земли. Но предоставление об этом движении было объявлено на собрании кардиналов еретическим. Галилея, знаменитейшего защитника этого движения, вызвали к суду инквизиции и его заставили отречься под страхом сурового тюремного заключения. У человека духа страсть к истине является одной из сильнейших страстей. Галилей, собственные наблюдения которого убедили его в движении земли, долгое время обдумывал новое сочинение, в котором он решил развить все доказательства в пользу такого движения. Но чтобы избегнуть преследования, жертвою которого он непременно должен был бы стать, он прибегнул к уловке; он именно решил написать это сочинение в форме диалога между тремя лицами. Читатель чувствует ясно, что преимущество находится на стороне защитника коперниковской системы; но так как Галилей не решает, кто из них прав, и придает возражениям последователей Птоломея столько веса, сколько было только возможно, то Галилей мог ожидать, что не будет нарушен его мир, наслаждаться которым давали ему право его преклонный возраст и научные труды. На семидесятом году его жизни он был снова вызван к суду инквизиционного трибунала; его бросили в тюрьму, где от него потребовали второго отречения от своих взглядов, угрожая ему в противном случае карой, которой подвергаются вторично отпавшие от веры еретики. Его заставили подписать следующую формулу отречения: «Я, Галилей, на семидесятом году своей жизни лично представший пред трибуналом и судимый, стоя на коленях и обращая свои глаза к святому Евангелию, которого я касаюсь своими руками, с честным сердцем и истинной верой отрекаюсь от нелепостей, лжи и ереси учения о движении земли и проклинаю их» и т.д. Какое это было зрелище! Почтенный старец, прославленный долгой жизнью, посвященной единственно только исследованию природы, отрекается на коленях от свидетельства своей собственной совести и от истины, которую он с убедительной силой доказал. Приговор инквизиции осудил его к пожизненному заключению. Через год после этого он был освобожден по ходатайству флорентийского великого герцога. Он умер в 1642 г. Его потерю оплакивала Европа, просвещенная его трудами и пылавшая гневом против приговора, вынесенного ненавистным трибуналом такому великому