293); это – тот же самый принцип, который в абстрактном понятии воли (см. примечание к следующему параграфу) нам встретился в качестве соотносящейся с собою отрицательности и, значит, всеобщности, определяющей себя к единичности (§ 7), всеобщности, в которой всякая особенность и определенность есть нечто снятое: это – абсолютное, само себя определяющее основание. Чтобы постигнуть эту отрицательность, нужно вообще осознать (inne haben) понятие того, чтò представляет собою субстанцию и подлинную субъективность понятия. – Так как суверенитет есть идеальность всех особенных правомочий, то легко впасть в недоразумение, которое на самом деле очень обычно и состоит в том, что суверенитет принимается за голую силу, пустой произвол, и его приравнивают к деспотизму. Но деспотизм означает вообще состояние беззакония, в котором особенная воля как таковая, будь то воля монарха или народа (охлократия), имеет силу закона или, вернее, заменяет собою закон, тогда как суверенитет, напротив, составляет в правовом, конституционном состоянии как раз момент идеальности особенных сфер и функций, означает именно, что каждая такая сфера не есть нечто независимое, самостоятельное в своих целях и способах действия и лишь в себя углубляющееся, а зависима в этих целях и способах действия от определяющей ее цели целого (которую, выражаясь более неопределенно, в общем называют благом государства). Эта идеальность проявляется двояким образом. В состоянии мира особенные сферы и функции продолжают шествовать по пути удовлетворения своих особенных целей, и частью лишь характер бессознательной необходимости вещей приводит к тому, что их своекорыстие переходит в споспешествование взаимному сохранению целого (см. § 183), частью же они снова и снова приводятся к цели целого непосредственным воздействием сверху, благодаря чему они подвергаются ограничению (см. о правительственной власти § 289) и вынуждаются вносить непосредственные вклады в дело этого сохранения. Но в состоянии нужды, будь это внутренняя или внешняя нужда, организм, в состоянии мира существующий в своих особенностях, концентрируется в простом понятии суверенитета, и последнему поручается спасение государства ценою этого, вообще говоря, правомерного момента, и тогда идеализм суверенитета государства достигает присущей ему действительности (см. ниже § 321).
§ 279
2. Этот суверенитет, представляющий собою ближайшим образом только всеобщую мысль об этой идеальности, существует лишь как уверенная в самой себе субъективность и как абстрактное и постольку не имеющее основания самоопределение воли, от которого зависит окончательное решение. Это – индивидуальное в государстве как таковое, и само государство лишь в этом своем индивидуальном есть одно государство. Но субъективность в своей истине есть лишь в качестве субъекта, личность есть лишь в качестве лица, и в государственном устройстве, выросшем и достигшем реальной разумности, каждый из трех моментов понятия обладает своей, для себя действительной, выделившейся формой. Этим абсолютно решающим моментом целого является поэтому не индивидуальность вообще, а один индивидуум, монарх.
Примечание. Имманентное развитие науки, выведение всего ее со держания из простого понятия (а без этого наука не заслуживает, по крайней мере, названия философской науки) обнаруживает ту своеобразную черту, что одно и то же понятие (здесь это понятие – воля), сначала являющееся абстрактным, потому что это – начало, сохраняется, но исключительно лишь само через себя сгущает свои определения и приобретает таким образом конкретное содержание. Так, например, основной момент личности, которая вначале, в непосредственном праве, абстрактна, проходя через свои различные формы субъективности, сам развивал себя, и здесь, в абсолютном праве, в государстве, во вполне конкретной объективности воли, он есть личность государства, его уверенность в самом себе – он есть то последнее, которое снимает все особенности в простой самости, кончает со взвешиванием оснований и противооснований, между которыми всегда можно колебаться, замыкает их посредством «я хочу», и начинает собою всякое действие и действительность, Но истиной, и именно ближайшей, непосредственной истиной личности и субъективности вообще как бесконечного, соотносящего себя с собою, является, далее, лишь лицо, для себя сущий субъект, а для себя сущее есть также непременно одно. Личность государства действительна лишь как лицо, как монарх. Личность служит выражением понятия как такового; лицо вместе с тем содержит в себе его действительность, и лишь с этим определением понятие есть идея, истина. – Так называемое моральное лицо, общество, община, семья, как бы конкретна она ни была, обладает личностью лишь как моментом, который в ней абстрактен; она не достигла в нем истины своего существования; государство же есть именно та целостность, в которой моменты понятия достигают действительности согласно их своеобразной истине. – Все эти определения как сами по себе, так и в их формациях, выяснялись нами на всем протяжении этого нашего сочинения, но здесь мы их снова повторяем, потому что, хотя охотно соглашаются принимать эти определения в их особенных формациях, однако их не узнают и не постигают именно там, где они встречаются в своем истинном положении, не разрозненно, а согласно их истине, т.е. как моменты идеи. – Понятие монарха является поэтому наиболее трудным для рассудка, т.е. для рефлектирующего рассудочного рассмотрения, ибо последнее застревает в разрозненных определениях и потому знает лишь основания, конечные точки зрения и выведение из оснований. Таким образом оно представляет себе достоинство монарха как нечто выводное не только по форме, но и по своему определению; а, между тем, его понятие, наоборот, состоит в том, что оно есть не выводное, а безусловно начинающее из себя. Ближе всего с этим совпадает представление, которое рассматривает право монарха как нечто, основанное на божественном авторитете, ибо в этом представлении содержится мысль о его безусловности. Но известно, какие недоразумения возникли в связи с этим представлением, и задача философского рассмотрения состоит в том, чтобы именно постичь в понятиях это божественное.
Можно утверждать, что народ суверенен, в том смысле, что по отношению к внешнему миру народ является самостоятельным и составляет собственное государство, например, великобританский народ; но английский или шотландский, ирландский или венецианский, генуэзский, цейлонский и т.д. народы уже перестали быть суверенными народами с тех пор, как во главе их перестали стоять собственные государи или самостоятельные высшие правительства. – Поэтому можно также сказать, что суверенитет внутри страны пребывает в народе, если говорят лишь о целом вообще, совершенно так же, как мы выше (§§ 277, 278) показали, что государство обладает суверенитетом. Но обычный смысл, в котором в новейшее время стали говорить о суверенитете народа, состоит в том, что этот суверенитет берется как противоположность суверенитету, существующему в монархе; взятый в таком противоположении, суверенитет народа принадлежит к разряду тех путанных мыслей, в основании которых лежит несчастное (wüste) представление о народе. Народ, взятый без своего монарха и непосредственно связанного с последним расчленения целого, есть бесформенная масса, уже больше не представляющая собою государства и больше уже не обладающая ни одним из определений, наличных лишь в сформированном внутри себя целом, не обладающая суверенитетом, правительством, судами, начальством, сословиями и чем бы то ни было. Благодаря тому, что в данном народе выступают такие имеющие отношение к организации, к государственной жизни моменты, он перестает быть той неопределенной абстракцией, которую чисто общее представление называет народом. – Если под суверенитетом народа понимают форму республики и, еще определеннее, форму демократии (ибо под республикой понимают также и другие разнообразные эмпирические помеси, которым помимо этого нет места в философском рассмотрении), то частью мы сказали об этом выше (§ 273, примечание) все необходимое, частью же не может больше быть речи о таких представлениях, когда перед нами стоит развитая идея. У народа, которого мы не представляем себе ни как патриархальное племя, ни как пребывающего в том неразвитом состоянии, в котором возможны формы демократии или аристократии (см. примечание в том же параграфе), ни как пребывающего в каком-либо другом произвольном и неорганическом состоянии, а мыслим как внутри себя развитую, истинно органическую целостность, суверенитет имеется как личность целого, а последняя имеется в соответствующей ее понятию реальности, имеется как личность монарха.
На вышеуказанной ступени, на которой было проведено деление форм государственного устройства на демократию, аристократию и монархию, в стадии еще остающегося в себе субстанциального единства, которое еще не дошло до своего бесконечного различения и углубления в себя, момент последнего, само себя определяющего воле-решения выступает не как имманентный органический момент государства самого по себе в его своеобразной действительности. И в этих менее развитых формациях государства также должна выситься индивидуальная верхушка, существующая либо сама по себе, как в монархиях, либо, как в аристократиях и преимущественно в демократиях, возникающая в лице государственных людей и полководцев случайно и сообразно вызываемым обстоятельствами времени особенным потребностям; ибо всякое действие, всякая действительность имеет свое начало и свое завершение в решающем единстве вождя. Но включенная в остающееся крепким соединение властей, такая субъективность решения должна оказываться частью случайной по характеру своего возникновения и проявления, частью вообще играть подчиненную роль; беспримесное, чистое решение не могло находиться ни в каком ином месте, кроме как по ту сторону подобных верхушек, – должно было быть приходящим извне определяющим fatum’ом. В качестве момента идеи оно должно было вступать в существование, но выступать как коренящееся в сфере, лежащей вне круга человеческой свободы и обнимающего ее государства. – Здесь берет начало потребность получать последнее решение относительно великих обстоятельств и в важные моменты жизни государства от оракулов, от демона (у Сократа), по внутренностям животных, пище и полету птиц. Здесь искали решения люди, которые еще не понимали глубины самосознания, люди, которые, придя от добротного субстанциального единства к этому для-себя-бытию, еще не обладали достаточной силой, чтобы его увидеть внутри человеческого бытия. – В демоне Сократа (ср. выше § 138) мы можем видеть начало указанного процесса: воля, которая раньше помещала себя лишь по ту сторону себя самой, начинает помещать и познавать себя внутри себя; здесь начинается знающая себя и, следовательно, истинная свобода. Так как эта реальная свобода идеи именно и состоит в том, чтобы каждому из моментов разумности дать его собственную, наличную, самосознательную действительность, то она-то, следовательно, и наделяет функцию сознания последней, определяющей самое себя уверенностью, которая составляет вершину в понятии воли. Но это последнее самоопределение может лишь постольку входить в сферу человеческой свободы, поскольку оно занимает положение вершины, стоящей особняком, выше всяких обособлений и условий, ибо лишь таким образом оно действительно согласно своему понятию.
Прибавление. При рассмотрении организации государства, т.е. здесь при рассмотрений конституционной монархии, не нужно принимать в соображение ничего другого, кроме необходимости идеи внутри себя; все другие точки зрения должны исчезнуть. Государство должно рассматриваться как великое архитектоническое здание, как иероглиф разума, который воплощает себя (sich darstellt)
