того, что познание не обладает никакими иными формами мысли кроме конечных категорий. В обоих этих отношениях сказанные антиномии заслуживают тщательной критики, которая ближе осветила бы их основоначало и метод, а также освободила бы главный вопрос, о котором идет речь, от той бесполезной формы, в какую он втиснут.

Прежде всего я замечу, что Кант хотел придать видимость полноты своим четырем космологическим антиномиям посредством принципа разделения, заимствованного им от его схемы категорий. Но более глубокий взгляд на противоречивую или, правильнее, на диалектическую природу разума обнаруживает, что вообще каждое понятие есть единство противоположных моментов, которым можно, следовательно, придать форму взаимно противоречивых положений. Становление, существование и т. д. и каждое иное понятие могло бы представить собою свою особую антиномию, и таким образом получилось бы столько же антиномий, сколько есть понятий. Древний скептицизм не уклонялся от труда указывать противоречие или антиномию во всех понятиях, которые он находил в науке.

Далее Кант понимал антиномии, как принадлежности не самых понятий, а ставшей уже конкретною формы космологических определений. Дабы получить антиномии чистыми и рассматривать их в их простом понятии, мыслимые определения должны быть взяты не в их применении к представлению мира, пространства, времени, материи и т. д. и в смешении с этим представлением, но без такого конкретного содержания, которое не имеет никакой силы и значения, и рассмотрены чисто для себя, так как исключительно в самих сказанных определениях заключаются сущность и основание антиномий.

Кант понимает антиномии так, что «они суть не искусственные софистические ухищрения, но противоречия, на которые разум должен необходимо наталкиваться» (по выражению Канта) — взгляд, представляющий собою важность. «Естественною видимостью антиномий разум, если он усматривает ее основание, хотя не обессиливает, но все же продолжает вводиться в заблуждение». И именно критическое их разрешение при помощи так названной трансцендентальной идеальности воспринимаемого мира дает лишь тот результат, что это противоречие становятся чем-то субъективным, причем оно конечно остается такою же видимостью, т. е. неразрешенным. Его истинное разрешение может состоять лишь в том, что оба его определения, поскольку они противоположны и вместе с тем необходимо присущи одному и тому же понятию, могут сохранять значение не в своей односторонности, каждое для себя, а имеют свою истину лишь в своем снятии, в единстве своего понятия.

При ближайшем рассмотрении кантовы антиномии не содержат в себе ничего, кроме совершенно категорического утверждения одного из каждых двух противоположных моментов определения изолированно от другого. Но при этом такое простое категорическое или, правильнее, ассерторическое утверждение облечено в превратную, искаженную оболочку рассуждения; вследствие чего получается видимость доказательства, и простой ассерторический характер утверждения должен оказаться прикрытым и незаметным, как это и обнаружится при ближайшем рассмотрении.

Относящаяся сюда антиномия касается так названной бесконечной делимости материи и основывается на противоположении моментов непрерывности и дискретности, содержащихся в понятии количества.

Ее тезис по изложению Канта гласит так:

Каждая сложная субстанция в мире состоит из простых частей, и нигде не существует ничего кроме простого или составленного из него.

Здесь простому атому противополагается составленное из него, что является очень отсталым определением сравнительно с непрерывностью. Субстрат, который дан этим отвлеченностям, именно субстанции в мире, означает не что иное, как вещь, как она воспринимается чувственно и собственно для антиномии не имеет никакого значения; здесь точно так же могло бы быть взято и пространство или время. Поскольку тезис гласит лишь о составе вместо непрерывности, он есть собственно тем самым аналитическое или тожественное суждение. Что сложное есть само по себе и для себя не одно, но лишь внешним образом сочетанное, и что оно состоит из другого, является его непосредственным определением. Но другое относительно сложного есть простое. Поэтому является тожесловием сказать, что сложное состоит из простого. Если только спрашивается, из чего состоит нечто, то требуется указание некоторого другого, сочетание коего образует это нечто. Если сказать, что чернило состоит из чернила, то смысл вопроса о составе из другого искажается, он не получает ответа и только повторяется. Дальнейший вопрос заключается в том, должно ли состоять или нет то, о чем идет речь, из какого-либо нечто. Но сложное есть конечно то, что должно быть сочетанным и состоящим из другого. Если то простое, которое есть другое относительно сложного, понимается, лишь как относительно простое, которое само по себе снова состоит из чего-либо, то вопрос остается таким же, каков он был. Представлению, правда, предносится лишь то или иное сложное, относительно которого то или иное нечто есть его простое, хотя бы оно само для себя было и сложным. Но здесь идет речь о сложном, как таковом.

Что касается кантова доказательства тезиса, то оно, как все кантовы возражения против противоречивых положений, представляет собою апагогический обход, который оказывается совершенно излишним.

«Предположим (начинает он), что сложные субстанции состоят не из простых частей; в таком случае, если всякая сложность мысленно снята, то не было бы никакой сложной части; а так как (по только что сделанному предположению) нет и никакой простой части, то нет и простой части, т. е. не останется ничего, следовательно не дано никакой субстанции».

Этот вывод совершенно правилен: если нет ничего кроме сложного, и если отбросить мысленно всякую сложность, то не останется ничего. С этим можно согласиться, но этот тожественный излишек мог бы быть оставлен в стороне, и доказательство могло быть прямо начато с того, что следует за сим, а именно:

«Или невозможно мысленно снять всякую сложность, или после этого снятия должно остаться нечто пребывающее без сложности, т. е. простое».

«Но в первом случае сложное опять-таки не состояло бы из субстанций (ибо при их предположении сложность есть лишь случайное отношение субстанций[20 — К излишеству доказательства присоединяется здесь и излишество слов: т. к. при предположении их (т. е. субстанций) сложность есть лишь случайное отношение субстанций.], без которого они должны пребывать, как сами для себя сохраняющиеся сущности). Но так как это противоречит предположению, то остается возможным лишь второй случай: именно, что субстанциально сложное в мире состоит из простых частей».

В скобки заключено, как нечто прибавочное, то основание, в котором главная суть, пред которым все предыдущее совершенно излишне. Дилемма состоит в следующем: постоянное есть или сложное, или не оно, а простое. Если бы постоянным было первое, т. е. сложное, то это постоянное не было бы субстанциями, так как для них сложность есть лишь случайное отношение; но субстанции суть постоянное, следовательно постоянное есть простое.

Отсюда ясно, что и без апагогического подхода к тезису: сложная субстанция состоит из простых частей — может быть непосредственно отброшено это основание, как доказательство, так как сложность есть лишь случайное отношение субстанций, которое, следовательно, внешне для них и самой субстанциальности не касается. Если правильно допущена случайность сложности, то сущность есть конечно нечто простое. Но эта случайность, в которой вся суть, не доказана, а принята прямо и притом мимоходом, в скобках, как нечто само собою понятное и второстепенное. Конечно само собою понятно, что сложность есть определение случайное и внешнее; но если нужно было говорить лишь о такой случайной совокупности вместо непрерывности, то не стоило труда основывать на этом антиномию, или, правильнее сказать, ее нельзя было установить: предположение простоты частей есть в таком случае, как сказано, лишь тожесловие,

В апагогическом обходе мы находим таким образом то самое утверждение, которое должно быть выведено. Вкратце доказательство может быт поэтому изложено так:

Предположим, что субстанции состоят не из простых частей, но обладают только сложностью. Но всякая сложность может быть мысленно снята (ибо она есть случайное отношение); следовательно, после такого снятия вовсе не остается субстанций, если они не состоят из простых частей. Но субстанции должны быть, так как мы их признали; для нас не может исчезнуть все, но нечто должно остаться, ибо мы предположили такое пребывающее, названное нами субстанциею; следовательно это нечто должно быть простым.

Для полноты нужно посмотреть и на заключение; оно гласит так:

«Оттюда непосредственно следует, что вещи мира в их совокупности суть простые сущности, что сложность есть лишь их внешнее состояние, и что разум должен мыслить элементарные субстанции, как простые сущности».

Здесь мы видим, что внешность, т. е. случайность сложности, приводится, как следствие после того, как ранее в доказательстве она введена в скобках и служила его средством.

Кант очень протестует против мнения, будто в противоречивых предложениях антиномий он ищет лишь обманчивых призраков для того, чтобы (как могут сказать) занимать относительно них положение адвоката. Но рассматриваемое доказательство следует обвинять не столько в обманчивой призрачности, сколько в бесполезной вымученной запутанности, служащей лишь к тому, чтобы достигнуть внешнего вида доказательности и не допустить вполне ясного понимания того, что долженствующее являться заключением приведено в скобках, как основа доказательства, что тут вообще нет никакого доказательства, а есть только предположение.

Антитезис гласит:

Никакая сложная вещь в мире не состоит из простых частей, и нигде не существует в них ничего простого.

Доказательство ведется так же апагогически и в своем роде так же неудовлетворительно, как и предыдущее.

«Предположим, говорится в нем, что сложная вещь, как субстанция, состоит из простых частей. Так как всякое внешнее отношение, стало быть и всякая сложность состава из субстанций, возможны лишь в пространстве, то из скольких частей состоит сложное, из стольких же частей должно состоять и занимаемое им пространство. Но пространство состоит не из простых частей, а из пространств. Следовательно, каждая часть сложного должна занимать некоторое пространство».

«Но совершенно первые части всякого сложного просты».

«Следовательно, простое занимает пространство».

«Но так как всякое реальное, занимающее пространство, заключает в себе находящееся одно вне другого многообразное, следовательно сложно по составу и именно из субстанций, то простое должно быть субстанциально сложным. Чтó противоречиво».

Это доказательство может быть названо целою сетью (употребляя встречающееся в другом месте выражение Канта) ошибочных приемов.

Прежде всего апагогический оборот его есть ни на чем необоснованная видимость. Ибо признание того, что все субстанциальное пространственно, пространство же не состоит из простых частей, есть прямое утверждение, принятое за непосредственное основание доказуемого, и с принятием которого нет нужды и в доказательстве.

Далее это апагогическое доказательство, начинаясь с предложения, «что всякая сложность из субстанций есть внешнее отношение», странным образом сейчас же опять его забывает. А именно далее рассуждение ведется так, что сложность возможна лишь в пространстве, пространство же не состоит из простых частей, и, стало быть, реальное, занимающее пространство, сложно. Но если сложность принимается за внешнее отношение, то сама пространственность (а также и все прочее, что еще может следовать из определения пространственности), в которой единственно должна быть возможна сложность, тем самым есть внешнее отношение для субстанций, не касающееся их самих и не затрагивающее их природы.