инобытие духа; из этого инобытия пробуждается или возвращается в себя дух в себе и для себя, дух, сознающий свое единство абсолютным. Абсолютный идеализм Гегеля превращается при таком понимании в абсолютный спиритуализм.
При этом возникает, однако, необходимость ближе определить понятие духа, чем то сделано самим Гегелем, и при такой попытке более близкого определения выясняются прорехи его философии, приводящие в конечном результате к ее крушению. Заключением всей системы, ее высшим, наиболее конкретным понятием, истиною и идеи и природы служит дух, сознавший свое единство с абсолютным, абсолютный дух, каким оказывается индивидуальный дух человека. Правда, Гегель указывает на то, что он берет за высшее тот дух, который единственно открывается на опыте. Но как бы то ни было, возникает вопрос о том, что же такое есть дух вне этого индивидуального духа. Решение этого вопроса может быть или антропологическое, или теистическое, или пантеистическое. Мы можем рассуждать так: и природа, и предшествующие ей логические категории суть лишь отображения человеческого духа, мыслимые — первые, как его проекция вне сознания, а вторые, как его отвлеченные формы; единственною истинною реальностью с этой точки зрения оказывается духовное существо человека. Или же можно рассуждать так: есть внеприродный и сверхчеловеческий дух или Бог, который создал природу и установил путь ее развития до человеческого духа, способного сознать свое единство с Богом. Или же, наконец, мы можем понимать Бога не как Создателя природы, а как общее одухотворяющее ее начало, проявляющее себя в форме инобытия и путем развития проясняющееся до человеческого сознания. Из приведенных выписок видно, что Гегель более склонялся к теизму, хотя несомненно оказывается возможным истолковать его учение и в антропологическом, и в пантеистическом смысле. Таким образом, учение Гегеля можно понимать и как атеизм, и как теизм, и как пантеизм, каковое различие в его понимании и обнаружилось в школе Гегеля после его смерти. Это различие в понимании зависит именно от того, что понятие духа остается у Гегеля в полной неопределенности. Если дух, как нечто реальное, есть только сознательный дух человека, то абсолютное, которое в нем реализуется, есть чистая отвлеченность, а природа есть лишь субъективное представление, не имеющее внутренней самобытности. Но при этом условии самое развитие духа упраздняется, становится лишь создаваемым им для себя призраком; реальный дух является готовым, проектирует вне себя образ природы и развивает отвлеченные, не имеющие сами по себе никакой силы движения и развития категории логики. Философия возвращается к ограниченному субъективизму, к отрицанию возможности постижения абсолютного, так как самое это абсолютное есть призрак — призрак чувственности в виде природы, призрак рассудка в виде категорий логики; рациональное миропонимание упраздняется, так как источник субъективного духа со всем его содержанием становится непонятным. Если, с другой стороны, принять теистическое или пантеистическое решение вопроса о духе, то, следовательно, отдельно от мира или слитно с ним есть сверхчеловеческая творческая сила. Но так как наше сознание и в частности наша мысль лишены творческой силы, то не только отожествление человеческого духа с этою силою невозможно, но ложным оказывается положение Гегеля, будто мысль и бытие тожественны; ибо сущее проникнуто силою творчества, которой мысль не имеет. А с отрицанием этого тожества система Гегеля распадается. Получается тот вывод, что сущее с его созидающею, творческою силою есть нечто за пределами мысли, т. е. восстановляется отрицаемая Гегелем вещь в себе.
Насколько для всех построений Науки логики существенно признавать за пределами мысли творческую силу, видно из того, что с упразднением этой силы упраздняется и сам диалектический процесс развития понятия. Процесс этот состоит в том, что полагается а, ему противополагается b, и оба они примиряются в с. Но ясно, что это примирение состоит вовсе не в том, что мы находим третий термин с и подводим под него первый и второй термин а и b, называя их его моментами. Примирение достигается тем, что мы находим в с самую силу такого примирение а и b, при которой оба они снимаются в с; таково требование и самого Гегеля. Между тем у Гегеля мы этой силы не находим, а находим лишь игру все в новые и новые термины. Бытие и небытие примиряются в становлении; но как они примиряются, т. е. как бытие отожествляется с небытием, остается неизвестным. Бытие в широком значении этого слова и сущность примиряются в понятии; но в чем примиряющая сила понятий, также неизвестно. Субъект и объект примиряются в идее; но как они выводятся из нее, как ее подчиненные моменты, это также не выясняется. Вся диалектика Гегеля вращается лишь в области слов. И понятно почему. Чтобы а отожествлялось с b, нужно, чтобы в а была обнаружена та основная, элементарная сила изменения, которая способна перевести а в b. Этой силы в данном нашей мысли содержании понятий мы нигде не находим. Мы сознаем что в пространстве сопоставлены, а во времени сменяются различные данные, но того, что объединяет сопоставленные или сменяющиеся данные в вещь или в процесс, мы не сознаем: оно лежит за пределами сознания, в области трансцендентной для него реальности. Следовательно, если задача диалектики есть объединение различных данных сознания, то эта задача неразрешима для мысли, пока последняя не признает за своими пределами чего-то трансцендентного, недосягаемой для нее по содержанию, но мыслимой сущею, вещи в себе.
Идеализм Гегеля последовательно превращается в спиритуализм, а спиритуализм оказывается бессильным разрешить проблему мира. Ибо последняя разрешается через признание творческой силы, а дух, как нечто известное нам, такой силы не имеет; если же дух есть нечто нам не известное, то он уже не есть дух, а так и остается чем-то нам неизвестным, для чего нет названия. Гегель совершенно правильно указал на путь очищения мысли, как на средство достижения абсолютного; но его чистая мысль не вполне чиста, ибо в ней осталось опытное, феноменальное содержание, именно она сама. Его чистая мысль есть мысль о мысли, т. е. о явлении абсолютного, а не о самом абсолютном. Оставив же в чистой мысли ее саму содержанием мысли, он отожествил мысль и абсолютное, и это коренное заблуждение привело к крушению всю его философию.
Но если философия Гегеля испытала законное крушение, то в читателе настоящего предисловия естественно может возникнуть вопрос, — стоит ли после этого изучать ее. На это мы ответим словами самого Гегеля: «…следует отвергнуть превратное представление, будто (какая-либо) система должна быть признана совсем ложною, а истинная система напротив — лишь противоположною ложной… На эту (разбираемую) точку зрения не следует поэтому смотреть, как на некоторое мнение, как на субъективный, произвольный образ представления и мышления некоторого неделимого, как на заблуждение умозрения; напротив, последнее на своем пути необходимо перемещается на эту точку зрения, и поскольку оно делает это, система совершенно истинна. Но эта точка зрение не есть высшая. Тем не менее система не может вследствие того быть признаваема ложною…; но в ней должно считаться ложным лишь признание ее точки зрения за высшую. Истинная система не может поэтому находиться к ней лишь в отношении противоположности, ибо это противоположное было бы само односторонним. Напротив, как высшее, она должна содержать в себе низшее».
Как такая необходимая и потому относительно истинная ступень развития философии, философия Гегеля сохраняет и ныне великую ценность. Изучение ее уже потому ценно, что, если оно еще и не открывает высшей истины, то все же способствует оценке низшей истины. А после Гегеля всплывало на поверхность множество таких учений, которые по отношению к философии Гегеля были несомненно низшими истинами, но которые, однако, нередко были возвышаемы над нею именно потому, что знание ее долгое время находилось в пренебрежении.
Предисловие к первому изданию
Полное изменение, которое претерпел между нами в последние лет двадцать пять философский образ мышления, и высшая точка зрения, которой в этот период времени достигло самосознание духа относительно сказанного изменения, оказали до сих пор еще мало влияния на состояние логики.
То, что до этого периода времени именовалось метафизикою, истреблено, так сказать, с корнем и стеблем и исчезло из ряда наук. Где еще слышны и где еще смеют раздаваться голоса прежней онтологии, рациональной психологии, космологии и даже прежнего естественного богословия? Такие исследования, как например, о нематериальности души, о механических и конечных причинах, — где они еще могут встретить интерес? Да и прежние доказательства бытия Бога излагаются лишь исторически или с целью поучения и возвышения духа. Следует признать за факт, что интерес отчасти к содержанию, отчасти к форме прежней метафизики, отчасти к тому и другой вместе утрачен. Как ни замечательно, если народ утрачивает, напр., науку своего государственного права, свои настроения, свои нравственные привычки и добродетели, но не менее замечательно, если он теряет свою метафизику, если его занимающийся своею чистою сущностью дух уже не находит в ней своего действительного существования.
Экзотерическое учение кантовой философии, по которому рассудок не должен превосходить области опыта, ибо в противном случае познавательная способность становится теоретическим разумом, который сам по себе создает лишь призраки, послужило с научной стороны оправданием отказа от умозрительного мышления. Это популярное учение пошло навстречу зову новой педагогики, современной потребности, обращающей взор к непосредственной нужде, которая гласит, что как для познания опыт есть первое, так и для умелости в общественной и частной жизни теоретическое умствование даже вредно, и существенным, единственно полезным является вообще упражнение и практическое развитие. И так как наука и опытный здравый смысл подали друг другу руку, чтобы потрудиться над уничтожением метафизики, то получилось, по-видимому, странное зрелище — образованного народа без метафизики, как бы вообще многообразно разукрашенного храма без Святого Святых. Богословие, бывшее ранее того хранителем умозрительных таинств и — хотя бы зависимой от них — метафизики, пренебрегло этою наукою ради чувства, практической популярности и исторической учености. Соответственно такому изменению исчезли там и сям те одинокие, которые, принесенные в жертву своим народом и удаленные от мира с тою целью, чтобы имели в нем место содержание вечного и исключительно ему, не ради пользы, а ради благодати, посвященная жизнь; исчезновение, которое может быть рассматриваемо еще в другой связи, отличной от вышеупомянутой, но представляющей по существу тожественное явление. Таким образом, после изгнания этого мрака, этого бесцветного занятия погруженного в себя духа самим собою, существование превратилось, по-видимому, в веселый мир цветов, между которыми, как известно, нет черных.
Логика не испытала такой печальной участи, как метафизика. Правда, тот предрассудок, будто она учит мыслить — в чем полагалась ранее ее польза, а тем самым и ее цель, подобно тому, как если бы изучение
