необходимость, сообщает сознание бесконечной свободы в противоположность телеологии, которая выдвигает, как нечто абсолютное, маловажное и даже презренное, только бесконечно стесняя тем самым общую мысль, которая может даже вызывать отвращение.
Формальный недостаток, ближайшим образом свойственный этой телеологии, состоит в том, что она приводит лишь к внешней целесообразности. Так как понятие тем самым полагается, как нечто формальное, то ее содержание есть также нечто внешним образом данное в многообразии объективного мира, данное в тех же определенностях, которые составляют содержание и механизма, но как нечто внешнее, случайное. Вследствие такой общности содержания форма целесообразности составляет для себя исключительно существенное в телеологии. В виду сего, даже если не принимать еще во внимание различения внешней и внутренней целесообразности, отношение цели оказалось вообще в себе и для себя истиною механизма. Телеологии свойствен вообще более высокий принцип – понятие в своем осуществлении, которое в себе и для себя есть бесконечное и абсолютное; принцип свободы, совершенно уверенный в своем самоопределении и абсолютно освобожденный от механизма.
Одна из величайших заслуг Канта в философии состоит в различении, которое он установил между относительною или внешнею и внутреннею целесообразностью; к последней он отнес понятие жизни, идею, и тем самым положительно возвысил философию над определениями рефлексии и относительным миром метафизики, что критика разума сделала лишь несовершенно, в весьма превратном направлении и только отрицательно. Уже было упомянуто, что противоположность телеологии и механизма есть ближайшим образом более общая противоположность свободы и необходимости. Кант провел противоположность в этой форме при изложении антиномий разума и именно, как третье противоречие трансцендентальных идей. Я приведу его изложение, на которое было уже указано ранее, совершенно кратко, так как существенное в нем столь просто, что не требует подробного изложения, и так как вид и способ кантовых антиномий подробнее разъяснен в другом месте.
Тезис рассматриваемой здесь антиномии гласит: причинность по законам природы не есть единственная, из коей могут быть выведены все явления мира. Необходимо еще для их объяснения признавать причинность, действующую посредством свободы.
Антитезис: нет никакой свободы, но все в мире совершается исключительно по законам природы.
Доказательство, как и при прочих антиномиях, происходит, во-первых, апагогически, через допущения противоположности каждого тезиса; во-вторых для обнаружения противоречивости этого допущения принимается наоборот и предполагается правильным противоположное ему, т.е. доказуемое предложение. Без всего обхода доказательства можно бы было поэтому обойтись; оно состоит не в чем ином, как в ассерторическом утверждении обоих противоположных предложений.
А именно для доказательства тезиса надлежит прежде всего предположить: нет никакой иной причинности, кроме действующей по законам природы, т.е. до механической необходимости вообще, включая в нее и химизм. Это предложение противоречит себе, так как закон природы состоит именно в том, что ничто не происходит без достаточной а priori определенной причины, которой поэтому свойственна абсолютная самодеятельность; т.е. противоположное тезису допущение противоречиво потому, что оно противоречит тезису.
Для доказательства антитезиса следует предположить: существует свобода, как некоторый особый вид причинности, такое состояние, с которого просто начинается ряд его последствий. Но так как такое начало предполагает состояние, не имеющее со своим предшествовавшим никакой причинной связи, то оно противоречит закону причинности, который делает единственно возможными единство опыта а самый опыт; т.е. допущение свободы, противоречащее антитезису, невозможно потому, что оно противоречит антитезису.
Та же самая антиномия возвращается по существу в критике телеологической силы суждения, как противоположность того взгляда, по коему всякое произведение материальных вещей совершается по чисто механическим законам, и того, по которому некоторое их произведение по этим законам невозможно. Кантово разрешение этой антиномии таково же, как и общее разрешение прочих антиномий; а именно оно состоит в том, что разум не может доказать ни того ни другого предложения, так как мы по чисто эмпирическим законам природы не можем иметь никакого определяющего принципа а priori возможности вещей; что поэтому далее оба они должны считаться не объективными предложениями, а субъективными правилами; что я, с одной стороны, должен постоянно рефлектировать о всех событиях природы по принципу чистого механизма природы, но что это не препятствует по случайному поводу обсуждать некоторые природные формы по другому правилу, именно по принципу конечных причин; как будто эти два правила, долженствующие служить притом лишь для человеческого разума, не состоят между собою в той же противоположности, как и вышеупомянутые предложения. При такой точке зрения, как указано выше, совсем не исследуется именно то, что единственно представляет собою философский интерес, именно какому из обоих принципов в себе и для себя присуща истина; а при таком взгляде на дело нет никакой разницы в том, должны ли эти принципы считаться объективными, что значит здесь – внешне осуществляющимися определениями природы, или просто правилами субъективного познания; все это познание собственно говоря субъективно, т.е. случайно, так как оно по случайному поводу пробегает то к одному, то к другому правилу, смотря по тому, какое из них считается подходящим для данного объекта, вообще же не спрашивает об истине самых этих определений, все равно суть ли они определения объектов или познания.
Но как ни неудовлетворительно по своей существенной точке зрения кантово рассмотрение телеологического принципа, во всяком случае достойно внимания то положение, какое Кант отводит этому принципу. Приписывая его рефлектирующей силе суждения, он делает его некоторым связующим средним членом между общностью разума и единичностью воззрения; далее он различает эту рефлектирующую силу суждения от определяющей, которая просто подчиняет частное общему. Такое общее, которое есть только подчиняющее, есть отвлеченное, становящееся конкретным лишь в некотором другом, в частном. Напротив цель есть конкретное общее, имеющее в нем самом момент частности и внешности, и которое поэтому есть деятельность, стремление отталкивать себя от самого себя. Понятие, как цель, есть, конечно, некоторое объективное суждение, одно определение которого есть субъект, т.е. конкретное понятие, определенное через себя самого, а другое – не только предикат, но и внешняя объективность. Но отношение цели не есть еще потому некоторое рефлектирующее суждение, рассматривающее внешние объекты лишь с точки зрения некоторого единства, как будто какой-то рассудок дал их на потребу нашей познавательной способности; оно есть в себе и для себя сущее истинное, судящее объективно и абсолютно определяющее внешнюю объективность. Отношение цели есть тем самым нечто большее, чем суждение, оно есть умозаключение самостоятельного свободного понятия, совпадающего с самим собою через объективность.
Цель оказалась третьим относительно механизма и химизма; она есть их истина. Так как она сама находится еще внутри сферы объективности или непосредственности целостного понятия, то она еще причастна внешности, как таковой, и ей противостоит некоторый объективный мир, с коим она соотносится. С этой стороны механическая причинность, объемлющая собою вообще и химизм, является перед этим отношением цели, которое внешне, но подчиняет себе ее (причинность), снятою в себе и для себя. Что касается ближайшего за сим отношения, то механический объект, как непосредственная целостность, безразличен к своему определению, а тем самым и к тому, чтобы быть определяющим. Эта внешняя определенность теперь доразвилась до самоопределения, и тем самым отныне положено в объекте лишь внутреннее или, что то же самое, лишь внешнее понятие; цель есть ближайшим образом само это внешнее относительно механизма понятие. Таким образом и относительно химизма цель есть самоопределяющее, которое возвращает обусловливающее его внешнее становление определения к единству понятия. Отсюда явствует природа подчинения обеих предыдущих форм объективного процесса; то другое, которое было для них бесконечным прогрессом, есть ближайше внешним образом положенное для них понятие, которое и есть цель; субстанция есть не только понятие, но и внешность есть существенный для них, составляющий их определенность момент. Механическая или химическая техника по характеру своему – быть определенною извне – сама предлагает себя на службу отношению цели, которое теперь и должно быть рассмотрено ближе.
А. Субъективная цель
В центральности объективной сферы, которая есть безразличие к определенности, субъективное понятие ближайшим образом вновь нашло и положило отрицательный объединяющий пункт; в химизме же – объективность определений понятия, только через которую оно положено, как конкретное объективное понятие. Отныне его определенность и его простое различение имеет в нем самом определенность внешности, и его простое единство есть тем самым единство, отталкивающее себя от самого себя и тем самым сохраняющееся. Поэтому цель есть субъективное понятие, в смысле существенного стремления и побуждения положить себя внешним образом. Тем самым она избавлена от погибели. Она не есть ни самообнаруживающаяся сила, ни некоторая субстанция и причина, проявляющая себя в акциденциях и действиях.
Сила есть лишь нечто отвлеченно внутреннее, пока она не обнаружила себя; иначе сказать, она имеет существование лишь в том обнаружении, к которому она должна быть возбуждена. То же справедливо о причине и субстанции; так как они имеют действительность лишь в акциденциях и в действии, то их деятельность есть переход, против которого они не сохраняют своей свободы. Правда цель может также быть определена, как сила и причина, но эти выражения сохраняют здесь лишь небольшую часть своего значения; если они высказываются о ней по своей истине, то это может быть сделано лишь таким способом, который снимает их понятие; она есть некоторая сила, которая сама возбуждает себя к обнаружению, некоторая причина, которая есть причина самой себя, или действие которой есть непосредственно причина.
Если целесообразное приписывается некоторому рассудку, как было упомянуто выше, то при этом принимается во внимание определенность содержания. Но последнее должно быть вообще понимаемо, как разумное в своем осуществлении. Оно потому обнаруживает разумность, что оно есть конкретное понятие, удерживающее объективное различение в своем абсолютном единстве. Поэтому оно есть по существу умозаключение в нем самом. Оно есть равное себе общее, и именно как содержащее отталкивающую себя от себя отрицательность, ближайшим образом оно есть общая и тем самым еще неопределенная деятельность; но так как последняя есть отрицательное отношение к себе самой, то она непосредственно определяет себя и сообщает себе момент частности, который, как равным образом рефлектированная в себя полнота формы, есть содержание в противоположность к положенному различению формы. Также непосредственно эта отрицательность через свое отношение к самой себе есть абсолютная рефлексия формы в себя и единичность. С одной стороны, эта рефлексия есть внутренняя общность субъекта, а с другой стороны – рефлексия во вне; и тем самым цель есть еще нечто субъективное, и деятельность ее направлена к внешней объективности.
А именно цель есть в объективности возвратившееся к себе самому понятие; определенность, которую она дает себе в ней, есть определенность объективного безразличия и внешности определения; ее отталкивающая себя от себя отрицательность поэтому такова, что моменты ее, поскольку они суть лишь определения самого понятия, имеют
