своей самости. Как готовая к ужасу
решимость верность есть вместе с тем возможное благоговение перед единственным авторитетом, какой способен быть у свободного экзистирования,
перед возобновимыми возможностями экзистенции. Решимость была бы онтологически криво понята, захоти кто думать, будто она есть как
«переживание» действительна лишь пока «акт» решения «длится». В решимости лежит экзистентное постоянство, которое по своей сути уже
предвосхитило всякое возможное, из нее возникающее мгновение-ока. Решимость как судьба, есть свобода для возможно требуемого ситуацией отказа
от определенного решения. Этим постоянство экзистенции не перебивается, но как раз мгновенно-очно сберегается. Не постоянство образуется
впервые нанизыванием «мгновений» и из него, а последние возникают из уже простертой временности наступающе бывшествующего возобновления.
В
несобственной историчности, напротив, исходная простертость судьбы потаена. Непостоянное в качестве человеко-самости, присутствие актуализирует
свое «сегодня». Ожидая ближайшей новинки, оно уже и забыло старое. Люди уклоняются от выбора. Слепые для возможностей, они неспособны
возобновить бывшее, а удерживают и поддерживают только остаточное «действительное» бывшего миро-историчного, рудименты наличные свидетельства о
них. Потерянные в актуализации сего-дня, они понимают «прошлое» из «актуальности». Временность собственной историчности как заступающе-
взобновляющее мгновение-ока есть наоборот прекращение актуализации сего-дня и отвычка от привычек людей. Несобтвенно историчная экзистенция,
загруженная неопознаваеыми уже для нее самой пережитками «прошлого», ищет наоборот модерна. Собственная историчность понимает историю как
«возвращение» возможного и знает о том, что возможность возвращается лишь если экзистенция судьбоносно-мгновенно-очно открыта для нее в
решившемся возобновлении.
Экзистенциальная интерпретация историчности присутствия то и дело попадает нечаянно в тень. Темноты тем менее дают
себя отмести, что еще не распутаны даже возможные измерения адекватного вопрошания и во всех судит и рядит загадка бытия и, как теперь стало
ясно, движения. Тем не менее можно отважиться на набросок онтологического генезиса историографии как науки из историчности присутствия. Он
послужит подготовкой к проводимому в дальнейшем прояснению задачи историографической деструкции истории философии .
§ 76. Экзистенциальное
происхождение историографии из историчности присутствия
Что историография подобно всякой науке как способ бытия присутствия фактична и всегда
«зависима» от «господствующего мировоззрения», не нуждается в выяснении. Сверх этого факта однако необходимо спросить об онтологической
возможности возникновения наук из бытийного устройства присутствия. Это возникновение еще малопрозрачно. В данной взаимосвязи анализ призван
контурно обозначить экзистенциальный источник историографии лишь в той мере, в какой через это еще отчетливее выйдет на свет историчность
присутствия и ее укорененность во временности.
Если бытие присутствия в принципе исторично, то очевидно всякая фактичная наука останется
привязана к этому событию. Историография однако каким-то своим и преимущественным образом имеет предпосылкой историчность присутствия.
Это вроде
можно ближайшим образом прояснить через указание на то, что историография как наука об истории присутствия должна иметь «предпосылкой» исходно
историчное сущее в качестве своего возможного «объекта». Но история ведь должна не просто быть, чтобы историографический предмет стал доступен,
и историографическое познание исторично не просто как событийное поведение присутствия, но историографическое размыкание истории само по себе,
ведется ли оно фактически или нет, по своей онтологической структуре укоренено в историчности присутствия. Эту взаимосвязь подразумевает речь
об экзистенциальном происхождении историографии из историчности присутствия. Прояснить его значит методически: онтологически набросать идею
историографии из историчности присутствия. Напротив, дело не идет о том чтобы «абстрагировать» понятие историографии из фактичного на сегодня
научного производства или подогнать ее понятие под него. Ибо где гарантия, принципиально говоря, что эти фактичные приемы действительно
репрезентируют историографию в ее исходных и собственных возможностях? И даже если это так, от всякого решения о чем мы воздерживаемся, то ведь
все равно понятие можно было бы «извлечь» из факта лишь по путеводной нити уже понятой идеи историографии. Но и наоборот, экзистенциальную идею
историографии не возвысит до более высокой правоты, если историк подтвердит соответствие ей своего фактичного образа действий. Не станет она и
«ложной» оттого, что он такое оспорит.
В идее историографии как науки лежит, что раскрытие историчного сущего взято ею как особая задача. Всякая
наука конституируется первично через тематизацию. Что донаучно известно присутствию как разомкнутому бытию-в-мире, проецируется на его
специфическое бытие. Этим наброском ограничивается регион сущего. Подходы к нему получают свою методическую «директиву», структура
толковательных концепций приобретает свою разметку. Если, оставляя вопрос о возможности «современной истории», мы отведем историографии задачу
размыкания «прошлого», то историографическая тематизация истории возможна лишь когда «прошлое» уже как-то разомкнуто вообще. Еще вполне
отвлекаясь от того, доступны ли достаточные источники для историографического представления прошлого, для историографического возвращения в
него должен все-таки вообще быть открыт к нему путь. Что подобное имеет место и как это становится возможно, никоим образом не лежит на свету.
Поскольку однако бытие присутствия исторично, т.е. открыто в своей бывшести на основе экстатично-горизонтной временности, дорога для
осуществимой в экзистенции тематизации «прошедшего» вообще свободна. И коль скоро присутствие и только оно исходно исторично, все подаваемое
историографической тематизацией как возможный предмет исследования должно иметь бытийный род сбывшегося присутствия. С фактичным присутствием
как бытием-в-мире есть всякий раз и миро-история. Если первого же нет, то и мир тоже присутствовавшим был. Этому не противоречит, что прежнее
внутримирно подручное тем не менее еще не уходит и как непрошедшее присутствовавшего мира «историографически» обнаружимо для некой
современности.
Еще наличные остатки, памятники, сообщения суть возможный «материал» для конкретного раскрытия былого присутствия.
Историографическим материалом подобное может стать лишь поскольку оно по своему особому способу быть имеет миро-исторический характер. И оно
становится материалом только потому, что заранее понято в аспекте своей внутримирности. Уже набросанный, мир определяется на пути интерпретации
мироисторического, «сохранившегося» материала. Получение, проверка и удостоверение материала не впервые лишь дает ход возвращению к «прошлому»
но уже имеет своей предпосылкой историчное бытие к былому присутствию, т.е. историчность экзистенции историографа. Последняя экзистенциально
фундирует историографию как науку вплоть до ее неприметнейших, «ремесленных» приемов.
Если историография таким образом коренится в историчности,
то исходя отсюда должно поддаваться определению и что есть «собственно» предмет истории. Очерчивание исходной темы историографии должно будет
происходить в соразмерении с собственной историчностью и с принадлежащим ей размыканием присутствовавшего, возобновлением. Этим последним
сбывшееся присутствие понимается в его былой собственной возможности. «Рождение» историографии из собственной историчности означает тогда:
первичная тематизация предмета историографии набрасывает былое присутствие на самую свою ему возможность экзистенции. Историография должна
тогда иметь темой возможное? Разве не направлен весь ее «смысл» единственно на «эмпирию», на то, как оно действительно было?
Только что значит:
присутствие «эмпирично»? Если присутствие «собственно» действительно лишь в экзистенции, то его «эмпирия» конституируется как раз решительным
бросанием себя на избранную способность быть. Но тогда «эмпирически» собственно присутствовавшее есть экзистентная возможность, в которой
фактично определились судьба, исторический путь и миро-история, Поскольку экзистенция всегда есть лишь как фактично брошенная, историография
будет тем проникновеннее размыкать тихую силу возможного, чем проще и конкретнее понимает и «лишь» представляет бытие-бывшим-в-мире из его
возможности.
Если историография, сама вырастая из собственной историчности, возобновляя развертывает былое присутствие в его возможности, то
«общее» в уникальном ею уже и обнаружено. Вопрос, имеет ли историография предметом лишь ряды уникальных, «индивидуальных» случаев или также
«законы», в корне уже промахнулся. Ее тема не есть ни просто уникальное событие, ни парящее над ним общее, но фактично экзистентно бывшая
возможность. Возобновления, т.е. собственно историографического понимания ее как таковой нет, если она искажена до бледности надвременного
образца. Лишь фактичная собственная историчность способна как решительная судьба так разомкнуть былую историю, что в возобновлении «сила»
возможного вторгается в фактичную экзистенцию, т.е. настает для нее в ее будущности. Историография – подобная тут историчности
внеисториографического присутствия – берет поэтому свое начало никоим образом не в «актуальности» и с того, что лишь сегодня «действительно»,
чтобы от него нащупывать прошедшее, но историографическое раскрытие временит тоже из будущего. «Отбор» того, что станет для историографии
возможным предметом, уже предрешен в фактичном, экзистентном выборе историчности присутствия, в котором историография только и возникает и
единственно есть.
Основанное в судьбоносном возобновлении историографическое размыкание «прошлого» настолько не «субъективно», что только оно
гарантирует «объективность» историографии. Ибо объективность науки нормируется прежде всего тем, способна ли она неискаженно преднести
пониманию относящееся к ней тематическое сущее в исходности его бытия. Ни в одной науке «общезначимость» масштабов и заявки на «всеобщность»,
какой требуют люди и их понятливость, не могут быть в меньшей мере критериями «истинности», чем в собственной историографии.
Лишь поскольку
центральная тема историографии есть всякий раз возможность присутствовавшей экзистенции, а последняя фактично всегда экзистирует миро-
исторично, эта наука может требовать от себя неумолимой ориентации на «эмпирию». Потому фактичное исследование многосложно разветвляется, делая
своим предметом историю орудий, труда, культуры, духа и идей. История вместе с тем сама по себе как само-передающая существует всегда в
принадлежащей ей истолкованности, которая сама опять же имеет свою историю, так что историография большей частью пробивается к самому
присутствовавшему только через историю традиции.
Здесь заложено, что конкретное историографическое исследование может держаться во всегда
переменной близости к его собственной теме. Историк, который с самого начала «набрасывается» на мировоззрение эпохи, этим еще не доказал, что
понимает свой предмет собственно исторически, а не просто «эстетически». И с другой стороны экзистенция историка, который «лишь» издает
источники, может определяться собственной историчностью.
Так же и господство дифференцированного историографического интереса даже к
отдаленнейшим и первобытнейшим культурам само по себе еще никак не доказательство собственной историчности «времени». В конце концов всплывание
проблемы «историзма» есть яснейший признак того, что историография склонна отстранять присутствие от его собственной историчности. Последняя не
обязательно нуждается в историографии. Века без историографии не остаются как таковые уже и без истории.
Возможность, что историография вообще
способна быть «полезной» или «вредной» «для жизни», основана в том, что последняя в корне своего бытия исторична и потому как фактично
экзистирующая всегда уже решилась в пользу собственной или несобственной историчности. Ницше в своем втором несвоевременном размышлении (1874)
опознал и однозначно-проницательно сказал существенное о «Пользе и вреде историографии для жизни». Он различает три вида историографии:
монументальную, антикварную и критическую, без эксплицитной демонстрации необходимости этой троицы и основания ее единства. Трехчастность
историографии прорисована в историчности присутствия. Последняя позволяет вместе с тем понять, в каком смысле собственная историография должна
быть фактично конкретным единством этих трех возможностей. Подразделение Ницше не случайно. Начало его «Размышления» позволяет догадываться,
что он понимал больше чем давал знать.
Историческим присутствие может быть лишь на основе временности. Последняя временит в экстатично-
горизонтном единстве своих прорывов. Присутствие экзистирует как будущее собственно в решительном размыкании выбранной возможности. Решительно
возвращаясь к себе, оно возобновляюще открыто для «монументальных» возможностей человеческой экзистенции. Возникающая из такой историчности
историография «монументальна». Присутствие как
