основополагающего настроения, уместно задать
вопрос: что является определяющим в этом основополагающем настроении и для него,
чт? позволяет говорить об этом настроении как об эстетическом?
Учение Канта о прекрасном.
Его превратное истолкование Шопенгауэром и Ницше
Заранее в общих чертах нам известно, что подобно тому как «истинное» является
определяющим для мыслящего и познающего образа действий, а «благое» — для
нравственной установки, «прекрасное» является определяющим для эстетического
состояния.
Что Ницше говорит о прекрасном и красоте? Он дает нам только отдельные
положения и ссылки, издает, так сказать, возгласы. Нигде мы не найдем ни одного
выстроенного и обоснованного изложения. Для того, чтобы получить полное,
содержательное представление о взглядах Ницше на красоту, нам пришлось бы предаться
рассмотрению эстетических воззрений Шопенгауэра, так как, давая определение
прекрасному, Ницше мыслит и оценивает, идя от обратного и тем самым прибегая к
переиначиванию взглядов последнего. Однако такой прием оказывается роковым всякий
раз, когда намеченный противник сам утрачивает почву и начинает колеблется. Так54
обстоят дела с эстетическими взглядами Шопенгауэра, которые он излагает в третьей
книге своего основного труда «Мир как воля и представление». Все это нельзя назвать
эстетикой, которая хотя бы отдаленно напоминала эстетику Гегеля. С точки зрения
содержания Шопенгауэр окормляется от тех, кого поносит,— от Шеллинга и Гегеля. Не
ругает он только Канта, но зато совершенно не понимает его. Шопенгауэр играет главную
роль в возникновении и подготовке превратного понимания кантовской эстетики, того
понимания, которому поддается и Ницше и которое доныне встречается на каждом шагу.
Можно сказать, что до сих пор кантовская «Критика способности суждения», в которой
речь идет об эстетике, распространяла свое влияние, будучи неверно понимаемой,—
событие, принадлежащее к истории философии. Только Шиллер сумел уловить
существенное в учении Канта о прекрасном и искусстве, но и его представление было
отодвинуто на второй план эстетическими учениями XIX века.
Превратное понимание кантовской эстетики касается его высказывания о
прекрасном. Определение прекрасному он дает во 2—5 параграфах «Критики способности
суждения». «Прекрасно» то, что нравится как таковое. Прекрасное есть предмет «одного
лишь» удовольствия. Согласно Канту такое удовольствие, в котором прекрасное
открывается нам как прекрасное, «свободно от всякого интереса». Вот что он пишет:
«Вкус есть способность судить о предмете или о способе представления на
основании удовольствия или неудовольствия, свободного от всякого интереса. Предмет
такого удовольствия называется прекрасным» (Кант И. Критика способности суждения.
СПб. 2001. С. 154).
Итак, эстетическое отношение, то есть отношение к прекрасному, есть
«удовольствие, свободное от всякого интереса». Согласно расхожему представлению
отсутствие интереса есть равнодушие по отношению к какой-либо вещи или человеку: в
наше отношение к ним мы ничего не привносим от нашей воли. Если отношение к
прекрасному, если удовольствие определяется как «лишенное интереса», тогда, согласно
Шопенгауэру, эстетическое состояние представляет собой угасание воли, успокоение
всяческого стремления, чистое отдохновение, чистое нежелание-ничего-больше, чистое
погружение в безучастность.
И что же Ницше? Он говорит: эстетическое состояние есть опьянение. Это явная
противоположность прежде всего «свободному от интереса удовольствию» и тем самым
самое резкое противостояние Канту в определении отношения к прекрасному. В этом
ракурсе мы понимаем и следующее замечание Ницше (XIV, 132):
«Со времен Канта всякие разговоры об искусстве, красоте, познании, истине
загублены и осквернены понятием „свободный от интереса»».
Со времен Канта? Если это означает «из-за» Канта, тогда нам надо сказать: нет!
Если же это значит: со времен превратного толкования Канта Шопенгауэром — тогда,
конечно же, да! И тем самым «превратно истолкованными» оказываются собственные
усилия Ницше.
Что имеет в виду Кант, определяя прекрасное как предмет удовольствия,
«свободного от интереса»? Что значит «свободный от всякого интереса?» «Интерес»
восходит к латинскому mihi interest: что-то для меня важно; проявлять интерес к чемулибо значит хотеть иметь что-либо для себя, иметь, чтобы владеть им, чтобы им
пользоваться, иметь в своем распоряжении. Проявляя интерес к чему-либо, мы связываем
это нечто с тем, к чему мы тем самым устремляемся и что хотим иметь. Проявление
интереса к чему-либо всегда соотносится с представлением о чем-то другом. Вопрос о
сущности прекрасного Кант ставит так: чем должно определяться отношение, через
которое мы что-либо считаем прекрасным, чтобы это прекрасное обнаружилось как
прекрасное? Какова определяющая причина обнаружения чего-либо именно как
прекрасного? Прежде чем, продвигаясь вперед, сказать, что именно является этой
определяющей причиной и что тем самым есть прекрасное как таковое, Кант сначала
говорит о том, что никогда не может и не должно напрашиваться в качестве таковой55
причины: интерес. Суждение «это прекрасно» никогда не предполагает интереса с нашей
стороны. Это значит, что для того, чтобы признать что-либо прекрасным, мы должны
позволить рассматриваемому нами предстать перед нашим взором в его собственном
звании и достоинстве. Мы не можем заранее связывать его с чем-то другим, с нашими
целями и замыслами, с возможным наслаждением и выгодой. Кант говорит о том, что
отношение к прекрасному как таковому является свободной благосклонностью; мы
должны рассматриваемое нами как таковое предоставить самому себе, должны позволить
и пожелать ему быть тем, чем оно является и что открывает нам.
Поэтому теперь мы спрашиваем: является ли безразличием и угасанием воли это
свободное пожелание, это предоставление прекрасному возможности быть тем, что оно
есть? Или, быть может, эта свободная благосклонность предстает как высшее напряжение
всего нашего существа, как освобождение нас самих во имя освобождения того, что имеет
в себе свое собственное достоинство — дабы оно имело его в чистом виде? Можем ли мы
сказать, что эта кантовская «свобода от интереса» действительно является «погублением»
и даже «осквернением» эстетического отношения и не является ли она на самом деле его
великим открытием и признанием?
Превратное истолкование кантовского учения о «свободном от всякого интереса»
удовольствии выражается в двояком заблуждении.
1) Определение «свободный от всякого интереса», которое Кант дает лишь в
качестве подготовительного, намечающего дальнейший путь момента и которое даже с
точки зрения языка достаточно ясно говорит о негативном, воспринимается как
единственное и к тому же позитивное высказывание Канта о прекрасном и до сего дня
преподносится как кантовское истолкование прекрасного.
2) Кроме того, это методологически неправильно истолкованное определение в
плане содержания не мыслится в соотнесении с тем, что продолжает существовать в
эстетическом отношении, когда интерес к предмету упраздняется. Превратное
истолкование «интереса» ведет к ошибочному представлению о том, что с упразднением
интереса прерывается всякая сущностная связь с предметом. На самом деле верно
обратное. Сама сущностная связь с предметом появляется как раз благодаря «свободе от
интереса». Налицо непонимание того, что только теперь предмет предстает в чистом виде,
что это его появление и есть прекрасное. Слово «прекрасное» подразумевает обретение
этой видимости в таком предстоянии.
В качестве решающего момента этому двойному заблуждению предшествует
нежелание по-настоящему поразмыслить над тем, что Кант считал основополагающим в
осмыслении сущности прекрасного и искусства. Приведем характерный пример того, как
и сегодня упомянутое, свойственное XIX веку превратное толкование Канта, упрямо
преподносится как нечто само собой разумеющееся. Вильгельм Дильтей, который,
наверное, как никто другой из его современников страстно занимался историей эстетики,
в 1887 году писал, что тезис Канта об удовольствии, лишенном всякого интереса, «с
особым блеском изложил Шопенгауэр» (Ges. Schr. VI, 119). На самом деле это должно
означать, что последний самым роковым образом превратно его истолковал.
Если бы Ницше, вместо того, чтобы просто доверяться Шопенгауэру, сам
обратился к Канту, он узнал бы, что только Кант сумел постичь существенное в том, что
он на свой лад хотел усмотреть в прекрасном как решающее. Тогда в дальнейших строках
приведенного отрывка (XIV, 132) он не противопоставлял бы себя Канту, говоря: «Для
меня прекрасное (в историческом контексте) есть выражение того, что больше всего
достойно почитания, как это видно на примере самых почитаемых людей эпохи». Ведь
именно это (то, что должно при своем появлении почитаться чистым почитанием) и есть
для Канта сущность искусства, даже если, в отличие от Ницше, он сразу и не
распространяет его на все исторически значимое и величественное.
И когда Ницше говорит («Der Wille zur Machr», n. 804), что «прекрасное вообще не
существует точно так же, как добро вообще, как истинное вообще», это тоже совпадает с56
мнением Канта.
Однако ссылка на Канта, сделанная в связи с изложением ницшевского понимания
прекрасного, должна не только покончить с прочно укоренившимся превратным
истолкованием кантовского учения, но и дать возможность понять то, что Ницше сам
говорит о красоте, на основании его изначального, исторического контекста. Сам Ницше
этого контекста не видел, и здесь сказывается ограниченность, которую он разделяет со
своими современниками в их отношении к Канту и немецкому идеализму. Сколь
непростительным стало бы наше безразличие к тому, что господствующее превратное
истолкование кантовской эстетики продолжает существовать, столь неверным стало бы
наше стремление свести ницшевское представление о красоте и прекрасном к
кантовскому. Напротив, теперь нам надо дать возможность ницшевскому определению
прекрасного вырасти на своей собственной почве и при этом уловить, какой внутренний
разлад оно приобретает.
Ницше тоже определяет прекрасное как то, что нравится, но все зависит от
понимания удовольствия и того, что нравится. То, что нам нравится, мы воспринимаем
как согласное с нами, со-ответствующее. То, что кому-то нравится, что со-гласно с ним
(einem zu-sagt), зависит от того, кто таков тот самый, кому это должно со-ответствовать, с
кем оно должно быть со-гласным. Кто он таков, определяется тем, что он требует от себя.
В таком случае «прекрасным» мы называем то, что соответствует тому, что мы от себя
требуем. В свою очередь, это требование определяется тем, как мы расцениваем самих
себя, на что отваживаемся и что себе полагаем как то предельное, которое мы, быть
может, еще в состоянии вынести.
Именно в таком смысле мы понимаем высказывание Ницше о прекрасном и оценке
чего-либо как прекрасного (n. 852):
«Нюх на то, с чем бы мы могли справиться, если бы оно по-настоящему нас задело,
будь то опасность, проблема, искушение,— этот нюх определяет также наше эстетическое
„да» („Это прекрасно» есть утверждающее принятие)».
То же самое в 819 отрывке:
«Прочное, мощное, непреложное, жизнь, которая широко и властно покоится и
хранит свою силу, которая „нравится», то есть соответствует тому, за кого ты сам себя почитаешь».
Прекрасное есть то, что мы ценим и чтим как про-образ нашей сущности, то, чему
мы из глубины нашего существа дарим, говоря вслед за Кантом, свою «свободную благосклонность». В другом месте Ницше говорит (XIV, 134):
«„Упразднение интереса и ego» есть бессмыслица и неточное наблюдение:
напротив, восторг от возможности теперь быть в своем мире, не ведать страха перед
чужим!»
Спору нет, «упразднение интереса» так, как это понимает Шопенгауэр,—
бессмыслица. Однако то, что Ницше называет восторгом от возможности быть в нашем
мире, есть как раз то самое, что Кант понимает под словами «удовольствие рефлексии».
Здесь, как и в случае с понятием «интереса», важно, чтобы кантовские основополагающие
понятия «удовольствия» и «рефлексии» были разъяснены в контексте его философской
работы и ее трансцендентального развертывания и не подгонялись под повседневные
представления. Сущность «удовольствия рефлексии» как основного отношения к
прекрасному Кант разъясняет в 57 и 59 параграфах «Критики способности суждения».
В соответствии с весьма «неточным наблюдением», посредством которого Ницше
постигает сущность интереса, ему следовало бы «свободную благосклонность» Канта
охарактеризовать как интерес в высшей степени, и тогда со стороны Канта было бы
выполнено то, что Ницше требует от отношения к прекрасному. Однако, еще глубже
постигая сущность интереса и потому исключая его из эстетического отношения, Кант не
превращает это отношение в нечто исполненное равнодушия, но создает возможность,
при которой отношение к
