в чем определенным образом предстает определяющее — к форме. Наконец,
мы постарались постичь единое чередование опьянения и красоты, творчества,
восприятия и формы как большой стиль. В нем сущность искусства становится
действительной.
Обоснование пяти положений об искусстве
Как и в какой мере теперь можно обосновать ранее намеченные тезисы об
искусстве?
Первое положение гласит: искусство есть самая известная и самая прозрачная
форма воли к власти. Хотя данное положение мы можем считать обоснованным только
тогда, когда нам известны другие формы и ступени воли к власти, то есть когда у нас
появляется возможность сравнения, однако уже теперь этот тезис можно пояснить хотя бы
на основании того, что было сказано о сущности искусства. Искусство есть самая
известная нам форма воли к власти, так как с эстетической точки зрения оно постигается
как состояние, причем такое состояние, в котором оно существует и из которого
возникает, состояние человека, то есть нас самих. Искусство принадлежит к той области, в
которой мы существуем и которая есть мы сами. Оно не принадлежит к тем сферам,
которые не есть мы сами и которые поэтому остаются для нас чем-то чуждым, например,
природа. Однако искусство не просто принадлежит к известному нам, будучи
порождением человека: оно есть самое известное. Обоснование этому кроется в
ницшевском понимании способа данности того, в чем, с эстетической точки зрения,
искусство становится действительным. Оно действительно в опьянении плотствующей
жизни. Что Ницше говорит о данности жизни?
«Вера в тело фундаментальнее веры в душу» («Wille zur Macht», n. 491).
И еще:
«Существенно: исходить из тела и пользоваться им как путеводной нитью. Оно —
гораздо более богатый феномен, который допускает более четкое наблюдение. Вера в тело
лучше обоснована, чем вера в дух» («Wille zur Macht», n. 532).
Следовательно, тело и все физиологическое ближе человеку и как принадлежащее71
ему является для него самого самым известным. Однако поскольку искусство
утверждается в эстетическом состоянии, а последнее должно пониматься физиологически,
искусство есть самая известная форма воли к власти и в то же время самая прозрачная.
Эстетическое состояние есть творчество и восприятие, которые осуществляются нами
самими. Мы не просто наблюдаем за этим событием, но сами находимся в этом
состоянии. Наше вот-бытие получает от него просветленное отношение к сущему, ту
перспективу, в которой сущее становится зримым для нас. Эстетическое состояние есть та
ясность, через которую мы постоянно прозреваем вдаль, так что здесь все становится для
нас прозрачным. Искусство есть самая прозрачная форма воли к власти.
Второе положение гласит: искусство необходимо понимать со стороны
художника. Мы уже видели, что Ницше постигает искусство с точки зрения творческого
отношения художника, но мы не видели, почему необходимо подходить к искусству
именно так. Обоснование требования, выраженного в этом тезисе, столь примечательно,
что кажется совершенно несерьезным. С самого начала искусство полагается как форма
воли к власти. Воля же к власти как самоутверждение есть непрестанное созидание;
следовательно, возникает вопрос о том, что в искусстве является творческим началом:
преизбыток или недостаток? В пределах искусства созидание действительно в
созидательной деятельности художника. Таким образом, вопрос о деятельности
художника раньше всего открывает доступ к созиданию вообще и тем самым к воле к
власти. Данное положение является следствием основного тезиса об искусстве как форме
воли к власти.
Выдвижение и обоснование этого положения не говорит о том, что Ницше имеет в
виду прежнюю эстетику, приходит к выводу, что она недостаточна и замечает, что она,
пусть не целиком и полностью, но все-таки исходит из воспринимающего человека. Видя
все это, он решается пойти по другому пути — осмыслять искусство с точки зрения его
творца. Между тем основной, первый и направляющий опыт самого искусства остается
опытом сотворения истории, и в этом и заключается его сущность. Следовательно,
необходимо принимать во внимание и творца, художника. Историческую сущность
искусства Ницше довольно рано выразил в таких словах:
«Культура всегда исходит только из сводящего воедино (zentralisierenden) значения
искусства или художественного произведения» (X, 188).
Третье положение гласит: искусство есть основное событие (свершение) в
пределах сущего в его целом. Это положение в его соотнесении с прежде сказанным
менее всего прозрачно и обоснованно, именно в рамках ницшевской метафизики как
отправной точки. Проявляется ли сущее в искусстве самым радикальным образом и в
какой мере оно проявляется именно так, можно решить только предварительно ответив на
два вопроса:
1. В чем заключается бытие сущего в сущем? Что есть само сущее в истине?
2. В какой мере в пределах сущего искусство может быть более сущим, чем всякое
прочее сущее?
Второй вопрос не кажется нам совершенно неожиданным, поскольку в пятом
положении об искусстве утверждается нечто такое, что наделяет искусство статусом
своеобразной прерогативы. Пятое положение гласит: искусство более ценно, чем истина.
«Истина» — это значит истинное в смысле истинно сущего, точнее говоря, сущего,
действенного как истинно сущее, как в-себе-сущее (an-sich-Seiende). Со времен Платона всебе-сущее есть сверхчувственное (Ubersinnliche), которое лишено всякой изменчивости и
свободно от нее. Для Ницше ценность чего-либо изменяется в соответствии с тем,
насколько это нечто способствует возрастанию действительности сущего. Тезис о том, что
искусство ценнее истины означает, что искусство как нечто «чувственное» оказывается
более сущим, чем сверхчувственное. Если прежде сверхчувственное расценивалось как
наивысшее, а искусство тем не менее является более сущим, тогда получается, что
искусство предстает в сущем как самое сущее (Seiendste), как основное свершение в72
пределах сущего в целом.
Но что означает «бытие», если по отношению к чувственному можно сказать, что
оно является более сущим? «то здесь подразумевается под «чувственным»? Как оно
связано с «истиной»? Каким образом с точки зрения ценности оно может быть даже
ценнее, чем истина? Что здесь значит «истина»? Как Ницше определяет ее сущность? Все
это на первый взгляд кажется весьма темным, и поэтому мы никак не можем признать, что
пятое положение в достаточной степени обосновано, равно как не можем увидеть, как
именно оно обосновывается; мы не видим, как можно обосновать это положение.
Эти вопросы можно задать и по отношению к другим тезисам, особенно по
отношению к третьему, который, по-видимому, можно разрешить и обосновать только
после того, как будет обосновано пятое положение. Осмысление пятого тезиса является
предпосылкой и для понимания четвертого положения, согласно которому искусство
противоборствует нигилизму, так как нигилизм, то есть платонизм полагает
сверхчувственное как истинно сущее, в соотнесении с которым всякое прочее сущее
низводится до уровня не-сущего, претерпевает поношение и объявляется ничем. Таким
образом, все зависит от разъяснения пятого положения, которое гласит, что искусство
ценнее истины. Но что есть истина? В чем заключается ее сущность?
Этот вопрос всегда предполагается как основным, так и ведущим вопросами
философии, берет в них начало и глубочайшим образом с ними связан. Это предвопрос
философии.
Волнующий раздор между истиной и искусством
Тот факт, что вопрос о сущности искусства напрямую подводит нас к предвопросу
всех вопросов, уже указывает на то, что он совершенно особым образом таит в себе
сущностные связи как с основным, так и с ведущим вопросами философии. И, напротив,
предыдущее разъяснение сущности искусства получает свое подлинное завершение
только в ракурсе вопроса об истине.
Для того чтобы с самого начала уловить связь между искусством и истиной,
необходимо вопросу о сущности истины, а также тому, как этот вопрос ставит Ницше и
как он отвечает на него, предпослать рассмотрение вопроса о том, чт? в природе
искусстве заставляет решать проблему истины.
В этой связи необходимо снова вспомнить о том, что Ницше говорит о
соотношении истины и искусства. В 1888 году, размышляя о своем первом сочинении, он
пишет:
«Я раньше всего прочего всерьез воспринял отношение искусства к истине: и
теперь еще я со священным ужасом воспринимаю этот разлад».
Итак, отношение искусства к истине есть разлад, вселяющий ужас. В какой мере?
Каким образом и в каком ракурсе искусство вступает в некое отношение с истиной? В
каком смысле для Ницше это отношение оказывается разладом? Для того, чтобы понять, в
какой мере и каким образом искусство как таковое вступает в отношение с истиной, нам
надо прежде всего яснее, чем это делалось ранее, сказать о том, что Ницше понимает под
«истиной». В предыдущих рассуждениях, правда, мы уже касались этого, но еще не
дошли до понятийного осмысления ницшевского представления об истине. Здесь
необходимо начать с одного приуготовительного размышления.
Нам необходимо основательно поразмыслить над той областью, в которой мы
начинаем свое движение, когда, выходя за рамки поверхностного словоупотребления,
произносим слово «истина», ибо без осмысления этих связей мы не отыщем предпосылок
для того, чтобы понять, в чем заключается средоточие метафизического мышления
Ницше. Одно дело, если сам Ницше, обремененный своим предназначением, не смог
прийти к достаточной ясности в этом вопросе, и совсем другое, если мы, его потомки,
отказываемся от задачи его основательного осмысления.73
Каждый раз, когда мы пытаемся прояснить значение таких ключевых слов, как
«истина», «красота», «бытие», «искусство», «познание», «история», «свобода», мы
должны учитывать два момента.
1. Причина необходимости такого прояснения заключается в том, что сущность
называемого всеми этими словами остается для нас сокрытой. Такое прояснение
становится неизбежным в тот момент, когда мы понимаем, что человеческое вот-бытие, в
той мере, в какой оно есть оно само, как бы нарочитым образом отсылается к тем
отношениям, которые называются этими ключевыми словами, и удерживается в них.
Подобное обнаруживается тогда, когда человеческое вот-бытие становится историческим,
то есть тогда, когда оно начинает противостоять сущему как таковому, чтобы обрести в
нем свой статус и обосновать свое местоположение как мерило. В зависимости от того,
насколько близко или далеко наше знание отстоит от сущности названного такими
словами, само содержание названного и сфера существования слова с необходимостью
оказываются чем-то одним, а сила именования — другим.
Если мы извне и в общих чертах соотносим такое положение дел со словом
«истина», тогда мы обычно говорим, что это слово имеет различные значения, которые,
однако, не слишком разнятся между собой и восходят к единому, смутно
предугадываемому, однако ясно не осознаваемому основанию. Самой внешней формой, в
которой мы обнаруживаем многозначность слова, является «лексическая» форма. В
словаре перечисляются различные значения слова, из которых мы можем выбирать.
Жизнь настоящего языка состоит в его многозначности. Если бы живое, колеблющееся в
своем значении слово закоснело в однозначной, механически расставленной
последовательности знаков, это означало бы смерть языка и застывание и запустение вотбытия.
Однако зачем мы говорим здесь о столь банальных вещах? Мы говорим об этом
потому, что, имея «лексическое» представление о многозначности какого-либо ключевого
слова, мы легко можем упустить из виду тот факт, что здесь все его значения и их
разнообразие историчны и потому необходимы. Следовательно, стремясь постичь
названную в каком-либо ключевом слове и тем самым уже просветленную сущность,
стремясь включить это слово как направляющее в сферу знания и соотнести его с
направлением познания, мы никогда не можем произвольно и без последствий выбирать
какое-либо его значение. Любая попытка такого рода представляет собой историческое
решение. В ведущем значении, в котором нам какое-либо ключевое слово кажется более
или менее ясным, нет ничего само собой разумеющегося, хотя привычка как будто
говорит об обратном. Ключевые слова историчны. Это значит не только то, что в их
прошлом, обозримом для нас, они исторически имеют разные значения, но и то, что они и
в настоящее время, и в будущем творят историю, сообразно тому их толкованию, которое
стало господствующим. Историчность ключевого слова, понимаемая таким образом,
