осмыслении.
2. Другой момент касается того, каким образом такие ключевые слова различаются
по своему значению. Здесь можно наметить магистральные линии, внутри которых
значения слова разнятся между собой. Такая их разноликость проистекает не из
неряшливости в словоупотреблении: здесь мы имеем дело с дыханием истории. Когда
Гете или Гегель произносят слово «образование» и когда его произносит образованный
человек девяностых годов прошлого столетия, можно говорить не только о различии
формального содержания в значении данного слова, но и различном, хотя и не
несвязанном между собой мировосприятии, которое проявляется в сказанном. Когда Гете
и Гельдерлин произносят одно и то же слово «природа», в нем царствуют разные миры.
Если бы язык являлся простым скоплением опознавательных знаков, он представлял бы
собой нечто произвольное и безразличное, ограниченное простым выбором этих знаков
для их последующего использования.
Но поскольку язык как звучащее означение (Bedeuten) изначально укореняет нас в74
нашей земле, полагает в нашем мире и связует с ним, размышление над языком и его
исторической властью всегда представляет собой действие, являющееся самим
оформлением вот-бытия. Поэтому воля к изначальности, к строгости и мере слова — не
какая-то эстетическая забава, а работа в сущностном ядре нашего вот-бытия как бытия
исторического.
Но в каком смысле для прорывающихся наружу исторических значений ключевого
слова существует то, что мы называем магистральными линиями? Поясним это на
примере слова «истина». Если мы не уясним эти связи, все своеобразие, трудность и даже
привлекательность вопроса об истине останутся для нас недоступными, а вместе с ними
— и возможность понять природу своеобразнейшей потребности Ницше осмыслить
соотношение искусства и истины.
Высказывание, которое гласит, что «к достижениям Гете в области науки
принадлежит также учение о цвете», истинно. В этом предложении мы располагаем чемто истинным. Мы, как говорится, обладаем «истиной». Высказывание «дважды два —
четыре» истинно. В этом предложении мы снова имеем «истину». Следовательно,
существует много самых разных истин: определения, данные в повседневном вот-бытии,
естественнонаучные и историко-научные истины. Почему эти истины есть то, о чем
говорит их именование? Потому что они вообще и изначально удовлетворяют тому, что
принадлежит «истине». Это как раз и делает истинное высказывание истинным. Подобно
тому как сущность справедливого мы называем справедливостью, сущность малодушного
— малодушием, а сущность красивого — красотой, сущность истинного должна
называться истиной. Но истина, постигнутая как сущность истинного, лишь одна, так как
сущность чего-либо есть то, в чем сходится все, обладающее подобной же сущностью — в
нашем случае все истинное. Если истина означает сущность истинного, тогда истина лишь
одна и нельзя говорить об «истинах».
Таким образом, мы уже имеем два принципиально отличающихся друг от друга,
хотя и взаимосвязанных значения слова «истина». Если слово «истина» имеет значение,
не допускающее никакой множественности, тогда оно означает сущность истинного, если
же, напротив, это слово имеет значение, подразумевающее множественность, тогда оно
означает не сущность истинного, а то или иное истинное как таковое. Сущность какойлибо вещи можно понимать преимущественно или исключительно как нечто такое, что
соответствует всему, удовлетворяющему этой сущности. Если мы станем придерживаться
этого возможного, однако не единственного и не изначального понимания сущности как
чего-то единого, действительного для многого, тогда по отношению к сущностному слову
«истина» легко можно будет сделать следующие выводы. Так как в каждом истинном
предложении как таковом может быть высказано некое истинное бытие, в краткой мысли
и немногословном высказывании само истинное тоже может означать «истину», однако на
самом деле подразумевается истинное. Теперь истинное просто означает истину. Слово
«истина» принципиально двусмысленно. Оно обозначает как единое сущее, так и многое,
удовлетворяющее сущности. Сам язык самобытным образом тяготеет к этой
двусмысленности, и поэтому мы довольно рано и постоянно с нею сталкиваемся.
Внутренняя причина этой двусмысленности такова: поскольку мы говорим, то есть через
язык устанавливаем наше отношение к сущему, говорим из него и к нему, в большинстве
случаев мы имеем в виду само бытие. Сущее представляет собой то или иное единичное и
особенное. В то же время сущее как таковое есть некое определенное, то есть
принадлежащее определенному виду и роду, той или иной сущности; этот дом именно как
этот дом относится к роду и сущности «дома».
Когда мы имеем в виду истинное, мы привносим сюда и наше понимание сущности
истины. Мы должны это понимать, если, имея в виду истинное, призваны к тому, чтобы
узнать, что мы имеем перед собой. Хотя сама сущность не называется специально и в
первую очередь, но всегда лишь со-называется (mitgenannt) или пред-называется
(vorgenannt), тем не менее слово «истина», называющее сущность, употребляется по75
отношению к самому истинному. Имя, предназначенное для сущности, начинает тяготеть
к именованию того, что есть эта сущность. Такой уклон в этом направлении становится
возможным и осуществляется благодаря тому, что в большинстве случаев мы определяем
себя в ракурсе самого сущего, а не его сущности как таковой.
Таким образом, осмысление ключевого слова движется по двум магистральным
линиям: по линии сущности и по линии, отходящей от сущности, но все-таки
возвращающейся к ней. Этот на первый взгляд простой факт становится еще проще и тем
самым привычнее в силу того истолкования, которое так же старо, как западная логика и
грамматика. Утверждается, что сущность, и в данном случае сущность истинного, которая
всякое истинное делает таковым, есть (так как она действительна для многого истинного)
нечто многозначное и общезначимое. Истина сущности заключается не в чем ином, как в
этой общезначимости. Следовательно, истина как сущность истинного есть всеобщее, а
«истина» как нечто множественное, как «истины», как единичное истинное, как истинные
предложения есть определенные «случаи», подпадающие под это всеобщее. Нет ничего
яснее, однако надо признать, что существуют различные виды ясности и прозрачности и
среди них — прозрачность, существующая за счет того, что ее прозрачное просто пусто,
что в нем практически ничего не мыслится, благодаря чему и устраняется опасность
возникновения темноты. Так обстоит дело тогда, когда сущность вещи характеризуется
как всеобщее понятие. Тот факт, что в определенных сферах (не везде) сущность чеголибо действенна в ракурсе множества единичностей (многозначимость), представляет
собой следствие сущности (Wesen) и не затрагивает ее существенности (Wesentlichkeit).
Отождествление сущности со всеобщим как следствием сущности,
действительным лишь при определенных условиях, само по себе не было бы столь
роковым, если бы оно веками не мешало решению принципиально важного вопроса.
Сущность истинного действительна в ракурсе отдельных высказываний и предложений,
которые, будучи обособленными, по содержанию и структуре весьма разнятся между
собой. Истинное время от времени меняется, однако сущность как всеобщее (то есть
действительное для многого) является единой. Однако это всеобщее, то есть
действительное для принадлежащего ему многого, превращается просто в общезначимое,
которое теперь уже не выступает как действительное для того или иного связанного с ним
единичного, а предстает как вообще и всегда в себе действительное, неизменное, вечное,
сверхвременное.
Так мы приходим к тезису о неизменности сущности и, следовательно,
неизменности сущности истины. Такое положение логически правильно, но
метафизически неверно. С точки зрения отдельных «случаев» употребления многих
истинных предложений сущность истинного есть то, в чем множественность обретает
единство. То, в чем множественность обретает единство, должно для себя быть одним и
тем же, однако из этого никоим образом не следует, что сущность в себе никак не может
изменяться, так как если предположить, что сущность истины изменяется, тогда
изменившееся вновь и вновь, несмотря на изменение, может становиться единым, которое
сохраняет свою действительность и значимость для многого. То, что сохраняется в
изменении, есть неизменяемое сущности, которое пребывает в ее изменении. Тем самым
утверждается существенность сущности, ее неисчерпаемость, а также ее самость
(Selbstheit) и самотождественность (Selbigkeit) — в резкой противоположности пустой
самотождественности однообразного (Einerlei), которое может мыслиться как единство
сущности только до тех пор, пока сущность понимается лишь как всеобщее (Allgemeine).
Если в нашем понимании самотождественности сущности истины мы станем
руководствоваться унаследованной логикой, тогда можно будет сразу же, и в данном
случае с полным правом, сказать: представление об изменении сущности ведет к
релятивизму, так как существует лишь одна и та же истина для всего и всех; всякий
релятивизм разрушает всеобщий порядок, приводит к чистому произволу и анархии.
Однако право на такое возражение против изменения сущности истины зависит от76
обоснованности привносимого в такой ситуации представления об одном и том же (Einen
und Selbigen), что называют абсолютом, а также от решения определять суть сущности как
многозначимое. Упрек в том, что изменение сущности ведет к релятивизму, возможен
только в случае непризнания сущности абсолюта и существа сущности.
Этого промежуточного соображения пока достаточно для того, чтобы раскрыть,
что Ницше в своих размышлениях о соотношении искусства и истины понимает под
«истиной». Согласно изложенному мы в первую очередь должны спросить: в каком
смысловом направлении для Ницше движется слово «истина», когда он размышляет о
соотношении искусства и истины? Ответ таков: в этом принципиальном, вселяющем ужас
вопросе он все-таки не приходит к рассмотрению подлинного вопроса об истине в смысле
рассмотрения сущности истинного. Эта сущность предполагается как нечто само собой
разумеющееся. Истина для Ницше — не сущность истинного, а само истинное,
удовлетворяющее сущности истины. Принципиально важно понять, что подлинный
вопрос об истине, вопрос о сущности истинного, об истине сущности и тем самым вопрос
о необходимой возможности сущностного изменения Ницше не ставит и поэтому также
никогда не предпринимает попытки раскрыть сферу этого вопроса; это важно понять не
только для того, чтобы правильно оценить его позицию в вопросе соотношения искусства
и истины, но, прежде всего, для того, чтобы дать принципиальную оценку его мысли и
определить, насколько изначально то вопрошание, которое являет собой философия
Ницше в целом. Тот факт, что в его мысли вопрос о сущности истины не ставится,
является неким особым упущением, которое можно было бы вменить в вину не только
ему одному и не ему в первую очередь. Это «упущение» идет от Платона и Аристотеля и
проходит через всю историю западноевропейской философии.
Многие мыслители пытаются определить понятие истины. Декарт истолковывает
истину как определенность, Кант, не будучи независимым от такого поворота, различает
эмпирическую и трансцендентальную истину, Гегель вновь проводит важное различие
между абстрактной и конкретной истиной, то есть между истиной научной и
спекулятивной, Ницше говорит о том, что «истина» есть заблуждение — и все это
представляет собой серьезные прорывы вопрошающей мысли. И все-таки! И все-таки все
они оставляют нетронутой сущность самой истины. Как бы далеко ни отстоял Ницше от
Декарта и как бы сильно он сам ни подчеркивал это отстояние, в самом существенном он
остается близок ему. Однако мы прослыли бы педантами, если бы захотели употребление
слова «истина» ограничить какими-то строгими рамками его значения, так как, будучи
ключевым словом, оно в то же время выражает в себе всеобщее и в таком виде
растворяется в поверхностном словоупотреблении.
Надо основательнее задать вопрос о том, что Ницше понимает под истиной.
Отвечаем: он понимает истинное. Но что есть истинное? Что именно здесь удовлетворяет
сущности истины и в чем определяется сама эта сущность? Истинное есть истинно сущее,
действительное в истине. Что здесь означает «в истине»? Ответ: в истине познанное, так
как познавание (Erkennen) есть то, что по своей природе может быть истинным или
ложным. Истина есть истина познания (Erkenntnis). Познавание настолько сроднилось с
истиной, что неистинное познавание не может считаться познаванием. Однако познавание
есть способ приблизиться к сущему; истинное есть истинно познанное, действительное.
