голосу долга;
— хорошим называют человека мягкого, миролюбивого, но также храброго,
несгибаемого, строгого;
— хорошим называют того, кто не принуждает себя, но также героя
самопреодоления;
— хорошим называют бескорыстного друга истины, но также человека
благочестивого, прославляющего существующее положение вещей;
— хорошим называют повинующегося себе самому, но также человека кроткого;
— хорошим называют человека аристократического, благородного, но также того, у
кого нет презрения и высокомерия;
— хорошим называют человека добросердечного, избегающего борьбы, но также
жаждущего борьбы и победы;
— хорошим называют того, кто всегда хочет быть первым, но также того, кто ничего
не хочет иметь прежде других». (Из ненапечатанного, относящегося ко времени работы
над «Веселой наукой», 1881/1882; XII, 81).
Больше нет цели, в которой и через которую могли бы собраться воедино все силы
исторического вот-бытия народов и ради которой они бы раскрылись; такой цели нет, то
есть цели, преисполненной такой силы, через которую эта цель подчинила бы себе все
вот-бытие без остатка и творчески раскрыла бы его. Такое целеполагание Ницше
понимает как метафизическую задачу упорядочения сущего в его целом, а не только как
предварительное обозначение того, куда и зачем. Однако подлинное целеполагание
одновременно должно обосновывать цель. Это обоснование не может исчерпаться
«теоретическим» выявлением значимых для целеполагания разумных оснований,
исчерпаться тем, что такое целеполагание «логически» необходимо. Обоснование цели
есть обоснование в смысле пробуждения и высвобождения тех сил, которые наделяют
намеченную цель мощью обязательности, все превосходящей и над всем властвующей.
Только так историческое вот-бытие может исконно возрастать в той области, которая
открыта и выявлена этой целью. В конечном счете, то есть изначально сюда относится
возрастание тех сил, которые содействуют формированию новой области, продвижению в
нее, развитию раскрывающегося в ней, а также воодушевляют на это формирование и
придают ему смелость.
Все это Ницше имеет в виду, когда говорит о нигилизме, о целях и целеполагании.
Однако в начинающемся разрушении всех видов порядка на всей Земле он также
усматривает необходимую широту воздействия такого целеполагания. Оно не может
затрагивать только отдельные группы, классы и секты, а также какие-то отдельные
государства и народы, оно, по меньшей мере, должно быть всеевропейским. Это, однако,
не означает, что оно должно быть интернациональным, ибо творческому целеполаганию и
подготовке к нему присуще то, что, будучи историческими, они начинает непрестанно
действовать лишь в единстве полностью исторического вот-бытия человека в образе
какого-то отдельного народа. Это не означает обособления от других народов или их
подавления. Целеполагание — это спор, начало борьбы. Однако подлинная борьба — это
такая борьба, в которой борющиеся попеременно превосходят друг друга и развивают в
себе силу для такого превосходства.
Такое размышление над историческим событием нигилизма и условиями его
радикального преодоления, размышление над необходимой для этого основополагающей
метафизической позицией, а также осмысление путей и способов выявления и подготовки
этих условий Ницше иногда называет «большой политикой». Это звучит как «большой81
стиль». Осмыслив то и другое в их изначальном единстве, мы оградим себя от превратного
истолкования их сущности. Как «большой стиль» не является «эстетической культурой»,
так «большая политика» не является эксплуататорским, насильственным империализмом.
Большой стиль может создаваться только большой политикой и большая политика
обретает свой глубочайший закон волеизъявления в большом стиле. Что же Ницше
говорит о большом стиле?
«Откуда рождается большой стиль? Из владычества над своим счастьем и
несчастьем» (Мысли и наброски к самостоятельному продолжению «Заратустры» 1885
года; XII, 415).
Владычествовать над своим счастьем! Это самое трудное. Владычествовать над
несчастьем просто необходимо. Но владычествовать над своим счастьем…
В десятилетие с 1880 по 1890 годы в мышлении и вопрошании Ницше,
совершающемся в горизонте «большой политики», мерилом является «большой стиль».
Нам надо помнить об этом мериле и размахе его вопрошания, чтобы понять, что он
предпринимает в первых двух книгах «Воли к власти», где речь идет о признании того
факта, что для целеполагания недостает глубинной силы вот-бытия, ее уверенности и
мощи. Почему в сущем недостает этой силы, необходимой для творческого обретения им
своего статуса? Ответ: потому что с давних пор она непрестанно ослабевала и
превращалась в свою противоположность. Основное ослабление глубинной силы вотбытия возникает в результате поношения и принижения целеутверждающей силы самой
«жизни». Однако это поношение творческой жизни снова обусловлено тем, что над
жизнью утверждалось нечто, делавшее желанным ее отрицание. Желанное, идеал есть
сверхчувственное, толкуемое как подлинно сущее. Такое истолкование сущего
совершается в философии платонизма. Учение об идеях предстает как обоснование
идеала, то есть нормативного преимущества сверхчувственного в определении и
преодолении чувственного.
Здесь обнаруживается новое истолкование платонизма, которое берет начало в
принципиально важном опыте переживания нигилизма и усматривает в платонизме
изначальную и определяющую причину появления этого нигилизма, непризнания жизни.
Для Ницше христианство есть не что иное, как «платонизм для народа», платонизм,
который на самом деле оборачивается нигилизмом. Однако упоминанием о ницшевском
неприятии нигилистической тенденции в христианстве его общее отношение к этому
историческом явлению не исчерпывается. Ницше слишком проницателен, но и слишком
горд, чтобы не видеть и не признавать, что существенно важная предпосылка его позиции,
а именно честность и самодисциплина вопрошания уже много веков является следствием
христианского воспитания. Приведем лишь два подтверждения этому из множества
имеющихся:
«Честность как следствие долговременных нравственных привычек; самокритика
нравственности в то же время предстает как нравственный феномен, как событие
нравственности» (XIII, 121).
«Мы больше не христиане: мы выросли из христианства, и не потому, что жили
слишком далеко от него, а потому, что жили от него слишком близко, более того, потому
что мы из него родом, и сегодня именно наше более строгое и более утонченное
благочестие запрещает нам быть христианами» (XIII, 318).
В горизонте размышления над нигилизмом «перевертывание» платонизма
приобретает иное значение. Это не просто почти механическая замена одной
познавательно-теоретической точки зрения, точки зрения платонизма, на другую,
позитивистскую. «Перевертывание» платонизма прежде всего означает ниспровержение
сверхчувственного как идеала. Сущее, то есть то, что есть, не может оцениваться в
соответствии с тем, что должно быть или может быть. В то же время «перевертывание» в
противоположность философии идеала, в противоположность полаганию
долженствующего быть (Gesollte) и долженствованию означает поиск и определение того,82
что есть, решение вопроса о том, что есть само сущее. Если долженствующее быть
представляет собой сверхчувственное, тогда сущее, постигнутое как свободное от
долженствования, как то, что есть, может быть лишь чувственным. Однако определение
его сущности не дано, а задано, хотя сфера истинного сущего, сфера истинного и тем
самым сущность истины устанавливаются в том случае, если истинное, как и прежде в
платонизме, необходимо обретается на пути познания.
При этом «перевертывании» платонизма, которое вызвано и направляется волей к
преодолению нигилизма, сохраняется как нечто само собой разумеющееся общая с
платонизмом убежденность в том, что истину, то есть истинно сущее надо искать на пути
познания. Так как согласно произошедшему «перевертыванию», чувственное становится
истинным и как сущее должно определить основную область для нового утверждения вотбытия, вопрос о чувственном и тем самым определение истинного и истины приобретает
Хотя с формальной точки зрения полагание истины, истинно сущего как
чувственного уже является «перевертыванием» платонизма, поскольку последний
утверждает сверхчувственное как подлинно сущее, тем не менее это «перевертывание», а
вместе с ним и толкование истинного как чувственно данного необходимо понимать в
ракурсе преодоления нигилизма. В этом же направлении движется и нормативное
истолкование искусства, если оно утверждается как противоборство нигилизму.
Возражая платонизму, надо задать вопрос: что есть истинно сущее? Ответ:
истинное есть чувственное.
Борясь с нигилизмом, надо утверждать творческую жизнь, то есть прежде всего
искусство; искусство же творит из чувственного.
Теперь становится ясно, почему искусство и истина, соотношение которых
является для Ницше вселяющим ужас разладом, вообще могут и должны вступать в какоето иное соотношение, которое представляет собой нечто большее, чем просто отношение
сравнения, заявляющее о себе при культуро-философском истолковании того и другого.
Искусство и истина, творчество и познавание фокусируются в одном ведущем ракурсе,
направленном на спасение и оформление чувственного.
В контексте преодоления нигилизма, то есть в контексте полагания принципиально
новых ценностей искусство, истина и тем самым осмысление их сущности становятся
одинаково важными. В соответствии со своей сущностью они сходятся воедино в новом
историческом вот-бытии.
Но какова природа их соотношения?
Пределы и контекст платонова размышления над
соотношением искусства и истины
Искусство, осмысленное, согласно призыву Ницше, с точки зрения художника,
творца, обретает свою действительность в опьянении плотствующей жизни. По своей
сущности художественное оформление (Gestalten) и изображение (Darstellen)
утверждается в области чувственного; искусство есть утверждение чувственного. Однако
согласно учению платонизма подлинно сущим является сверхчувственное. Таким
образом, платонизм и Платон должны отвергнуть искусство, отвергнуть чувственное как
не-сущее и не-долженствующее-быть (Nicht-sein-sollendes), как ?? ??. В платонизме, для
которого истина — это сверхчувственное, отношение к искусству, по-видимому,
становится отношением исключения, противоположности, разобщенности и,
следовательно, разлада. Однако если философия Ницше представляет собой
переиначивание платонизма, если тем самым истинное является утверждением
чувственного, тогда истина есть то же самое, что утверждает искусство, а именно
чувственное. Для «перевернутого» платонизма отношение искусства и истины может
быть лишь отношением согласованности и единодушия. Если в учении Платона надо83
предполагать наличие разлада между искусством и истиной, что, вообще-то говоря
сомнительно, потому что не всякое отстояние можно понимать как разлад, то в таком
случае в переиначивании платонизма и, следовательно, в упразднении этой философии
такой разлад должен бы был исчезнуть.
Тем не менее Ницше говорит о том, что упомянутое отношение представляет собой
разлад и даже такой, который вселяет ужас. О вселяющем ужас разладе он говорит не до
предпринятого им переиначивания платонизма, а как раз в то время, когда это
переиначивание для него уже совершилось. В 1888 году в «Сумерках идолов» он пишет:
«Причины, по которым „этот» мир [то есть мир чувственный] был охарактеризован
как кажущийся, напротив утверждают его реальность — другая реальность совершенно
недоказуема» (VIII, 81).
В то самое время, когда он утверждает, что единственно истинным реальным, то
есть истинным является чувственный мир, он так пишет о соотношении искусства и
истины: «И доныне [то есть осенью 1888 года] я со священным ужасом стою перед этим
разладом».
Где отыскать путь, по которому можно было бы прийти к глубинному смыслу этих
знаменательных слов о соотношении искусства и истины? Мы непременно должны
добраться до него, потому что только в нем мы сможем разглядеть основополагающую
метафизическую установку Ницше в ее подлинном свете. Мы хорошо сделаем, если
станем исходить из той философской позиции, в которой разлад между искусством и
истиной выступает, по меньшей мере, как возможный,— из платонизма.
Вопрос о том, с необходимостью ли в платонизме совершается противостояние
истины, истинно сущего искусству и тому, что в нем изображается, и действительно ли,
таким образом, это противостояние существует, можно разрешить только обратившись к
творчеству самого Платона. Если здесь на самом деле имеется такое противостояние,
тогда оно должно найти свое выражение в тезисе, который, сопоставляя искусство и
истину, говорит противоположное тому, что говорит Ницше, давая оценку их
соотношению.
Ницше говорит: искусство более ценно, чем истина. В таком случае Платон должен
сказать, что искусство менее ценно, чем истина, то есть менее ценно, чем познание
истинно сущего, менее ценно, чем философия. Таким образом, в философии Платона,
которую обычно считают расцветом греческой мысли, речь должна идти о принижении
искусства. И это у греков, которые как никакой другой западный народ утверждали и
обосновывали искусство! Удивительно и тем не менее бесспорно. Следовательно, прежде
всего мы должны, пусть в самых общих чертах, показать, каким образом у Платона
