не поймем, в чем заключается наша

метафизическая задача.

Единство воли к власти,

вечного возвращения и переоценки9

Учение о вечном возвращении того же самого и учение о воле к власти образуют

глубочайшее единство. В плане истории единое этого учения осмысляет самое себя как

переоценка всех прежних ценностей.

Но в какой мере учение о вечном возвращении того же самого и учение о воле к

власти сущностно едины? Этот вопрос, будучи вопросом решающим, впоследствии

заставит нас разобраться с ним более обстоятельно, и потому теперь мы даем на него

ответ, который выглядит лишь как некое предыстолкование.

Выражение «воля к власти» характеризует основную особенность сущего; всякое

сущее, которое есть, есть, поскольку оно есть, воля к власти. Тем самым говорится о том,

какой характер имеет сущее как сущее. Однако это вовсе не дает ответа на первый и

настоящий вопрос философии, но отвечает только на последний предвопрос. Для того,

кто, присутствуя при завершении западноевропейской философии, вообще еще может и

должен задаваться философским вопрошанием, решающим вопросом уже оказывается не

вопрос о том, как себя являет сущее и каким образом характеризуется бытие сущего, но

вопрос о том, что есть само это бытие? Это вопрос о «смысле бытия», а не только о бытии

сущего, и при этом «смысл» в своем понятии точно очерчивается как то, из чего и на

основании чего является и вступает в истину вообще бытие как таковое. То, что сегодня

предлагают в качестве онтологии, не имеет ничего общего с подлинным вопросом о

бытии. Мы имеем дело с весьма ученым и весьма проницательным членением и

противопоставлением унаследованных в истории философии понятий.

Что такое сама воля к власти и как она проявляется? Ответ: это вечное

возвращение того же самого.

Случайно ли это учение пронизывает все планы главного философского

произведения и в решающий момент заявляет о себе? Что имел в виду Ницше, когда в

одном из своих планов, озаглавленных просто как «Вечное возвращение» (XVI, 414),

первую часть начал с заголовка «Тяжелейшая мысль»? Да, вопрос о бытии — тяжелейшая

мысль философии, потому что оно в одно и то же время и максимально открыто ей, и

предельно удалено от нее, это мысль, перед которой философия стоит или падает.

Мы слышали: основная особенность сущего есть воля к власти, воление и потому

становление. И все-таки как раз на этом Ницше и не останавливается, как обычно думают,

когда сравнивают его с Гераклитом. Напротив, в том месте, которое недвусмысленно

выделено как резюме, он говорит («Wille zur Macht», n. 617): «Рекапитуляция: впечатать

в становление черты бытия — вот в чем высшая воля к власти». Это значит, что

становление есть только тогда, когда оно укоренено в бытии как бытии: «…Что все

возвращается, это есть предельная степень приближения мира становления к миру бытия:

— вершина созерцания». С помощью своего учения о вечном возвращении Ницше на свой

лад продумывает лишь одну мысль, которая, будучи сокрытой, но все-таки оставаясь

подлинно движущей, пронизывает своей неодолимостью всю западноевропейскую

философию. Продумывая эту мысль, Ницше вместе со своей метафизикой возвращается к

началу западноевропейской философии или, точнее говоря, к началу как его привыкла

видеть западноевропейская философия в ходе своей истории, и этому привыканию

содействует и сам Ницше, несмотря на свое, как правило, исконное понимание

досократовской философии.

В расхожем общественном сознании Ницше предстает как революционер, который

отрицает, разрушает и пророчествует,— и действительно, всего этого нельзя у него

отнять; это не просто роль, которую он играет, но сокровенная необходимость его эпохи.

Однако главное в революционере — не преобразование как таковое, а то, что, преобразуя,

он тем самым выявляет решающее и существенное. В философии это всякий раз немногие

великие вопросы. Ницше мыслит и созерцает, когда он на «вершине созерцания»

продумывает «тяжелейшую мысль», продумывает бытие, то есть волю к власти, как

вечное возвращение. Но что это означает — во всей широте и сути? Вечность не как

останавливающееся «теперь» и не как истечение этого «теперь» в некое бесконечное, но10

как «теперь», возвратно ввергающееся в самое себя — что это как не потаенная сущность

времени? Мыслить бытие, волю к власти как вечное возвращение, продумывать эту

тяжелейшую мысль философии значит мыслить бытие как время. Ницше продумывал эту

мысль, но продумывал не как вопрос о бытии и времени. Эту мысль продумывали также

Платон и Аристотель, когда постигали бытие как ????? (присутствие), но так же мало, как

и Ницше, усматривали в ней вопрос.

Задавая этот вопрос, мы не мним себя умнее Ницше и всей западноевропейской

философии, которую он «лишь» продумывает до конца. Мы знаем, что тяжелейшая мысль

философии стала лишь еще тяжелее, что восхождение на вершину созерцания еще не

совершено и, быть может, эта вершина вообще не найдена.

Если мы включаем ницшевскую волю к власти, то есть его вопрос о бытии сущего,

в орбиту вопроса о «бытии и времени», это, конечно, не означает, что труд Ницше

соотносится с книгой, которая тоже озаглавлена как «Бытие и время», и истолковывается

и соразмеряется с тем, что в данной книге сказано. Саму эту книгу можно оценивать лишь

по тому, насколько она справляется или не справляется с поставленным ею вопросом. Нет

никакого иного мерила, кроме самого вопроса, лишь этот вопрос существенен, а не книга,

которая к тому же только подводит к этому вопросу, но не вводит в него самого.

Тот, кто не считает, что подлинно философское осмысление вечного возвращения

возможно только в едином его осмыслении с вопросом воли к власти, не понимает

метафизического содержания учения о воле к власти во всей его значимости и полноте.

Правда, нельзя сказать, что связь между вечным возвращением как высшим определением

бытия и волей к власти как основной чертой всего сущего лежит на поверхности. Поэтому

Ницше и говорит о «тяжелейшей мысли» и «вершине созерцания». Все это, однако,

нисколько не мешает сегодняшним толкователям учения о вечном возвращении лишать

это учение его подлинно философского смысла и тем самым не давать самим себе

возможности окончательно разобраться во всем богатстве ницшевской метафизики. В

качестве примера такого подхода к данному учению приведем двух не зависящих друг от

друга свидетелей — А. Боймлера и К. Ясперса: A. Baeumler, «Nietzsche. Der Philosoph und

Politiker», 1931; K. Jaspers, «Nietzsche, Einfuhrung in das Verstandnis seines Philosophierens»,

1936. Оба автора по-разному и по разным причинам придерживаются отрицательной, то

есть, по нашему мнению, неверной точки зрения на учение о вечном возвращении.

То, что Ницше называет тяжелейшей мыслью и вершиной созерцания, Боймлер

определяет как всецело личное «религиозное» убеждение Ницше и далее говорит: «Это

может означать только одно: или учение о вечном возвращении, или учение о воле к

власти» (S. 80). Такой вывод, наверное, обосновывается следующим рассуждением: воля к

власти есть становление, бытие постигается как становление; перед нами старое учение

Гераклита о том, что все течет, и об этом же учит Ницше; с другой стороны, мысль о

вечном возвращении отвергает безграничное течение становления и тем самым привносит

противоречие в метафизику Ницше. Таким образом, философию Ницше может определять

или как учение о воле к власти, или как учение о вечном возвращении. Боймлер говорит

(S. 80): «Эта мысль, рассмотренная из системы Ницше, поистине не имеет значения».

Далее на 82 странице он продолжает: «Теперь основоположник религии Ницше совершает

египтизацию Гераклитова мира». Таким образом, получается, что учение о вечном

возвращении якобы означает прекращение становления. Принимая такое решение,

Боймлер исходит из того предположения, что Гераклит учил о вечном течении вещей в

смысле непрестанного движения вперед. С некоторых пор, однако, мы знаем, что такое

понимание Гераклитова учения негреческое. Однако такой же спорной, как данное

толкование Гераклита, является и мысль о том, что ницшевскую волю к власти тоже

можно безоговорочно понимать как становление в смысле течения вперед. В конце

концов, такое понимание становления настолько поверхностно, что мы не можем тотчас

приписать его Ницше. Отсюда следует, что вовсе не обязательно тезис «бытие есть

становление» противоречит тезису «становление есть бытие». Именно это и есть учение11

Гераклита. Однако даже если допустить, что между двумя учениями — учением о воле к

власти и учением о вечном возвращении — существует противоречие, можно вспомнить,

что со времен Гегеля наличие противоречия не обязательно упраздняет истину

метафизического положения, но, напротив, доказывает ее. Таким образом, если вечное

возвращение и воля к власти противоречат друг другу, быть может, это противоречие как

раз является вызовом, заставляющим нас продумать эту тяжелейшую мысль, вместо того,

чтобы бежать во что-то «религиозное». Однако даже если допустить, что неустранимое

противоречие действительно есть и заставляет выбирать что-то одно, или волю к власти,

или вечное возвращение, то почему в таком случае Боймлер восстает против тяжелейшей

мысли Ницше и вершины созерцания и делает выбор в пользу воли к власти? Ответ прост:

его размышления о связи между двумя учениями никак не соотносятся с областью

действительного вопрошания, учение о вечном возвращении, в котором он с опаской

усматривает «египтизацию», не согласуется с его пониманием воли к власти, которую он,

несмотря на разговоры о метафизике, не постигает метафизически, а толкует политически.

Учение Ницше о вечном возвращении противоречит тому, как Боймлер понимает

политику. Поэтому данное учение и «не имеет значения» для системы Ницше. Такое

толкование тем более примечательно, что Боймлер принадлежит к тем немногим, кто

выступает против психолого-биологического истолкования, предпринятого Клагесом.

Второй вариант осмысления вечного возвращения принадлежит Карлу Ясперсу.

Хотя Ясперс глубже вникает в учение Ницше и видит, что здесь сокрыта его решающая

мысль, он, несмотря на разговоры о бытии, не привносит эту мысль в сферу основного

вопроса западноевропейской философии и тем самым не устанавливает действительной

связи с учением о воле к власти. Если Боймлер не может соединить учение о вечном

возвращении с политическим толкованием Ницше, то Ясперс не может всерьез

воспринять это учение как нечто стоящее, потому что с его точки зрения в философии не

существует понятийной истины и понятийного знания.

Если все-таки допустить, что у Ницше учение о вечном возвращении является

сокровенным средоточием его метафизического мышления, то, быть может, издатель

продемонстрировал неверный или односторонний подход, предпослав своду набросков к

главному философскому произведению тот план, который определяющим заголовком

делает «Волю к власти»?

На самом деле издатель показывает большую проницательность, выбирая среднюю

из трех намеченных основных позиций внутри общего плана, так как самому Ницше сразу

же пришлось сделать решительное усилие для того, чтобы через всю целокупность сущего

выявить его основную черту как волю к власти. Это решение никогда не было для него

чем-то окончательным, но если Ницше действительно был таким мыслителем, каков он

есть, раскрытие воли к власти должно было непрестанно давать о себе знать в его

осмыслении бытия сущего, то есть, для него, в осмыслении вечного возвращения того же

самого.

Издание набросков к главному труду, выполненное в ракурсе воли к власти,

является, наверное, наилучшим из возможных, но благодаря ему мы получаем еще коечто. Никто не знает, что стало бы с этими набросками, если бы Ницше сам претворил их в

задуманный им главный труд, однако то, чем мы сегодня располагаем, столь существенно,

полно и (будучи рассмотренным в русле философии Ницше) окончательно, что создаются

предпосылки для того, о чем, собственно, и идет речь: по-настоящему осмыслить

подлинную философскую мысль Ницше. Это нам удастся еще лучше, если мы не станем

придерживаться той последовательности, в которой