на единую сущность воли к
власти. Философия Ницше, как он сам свидетельствует, есть перевернутый платонизм.
Мы спрашиваем: в каком смысле благодаря этому «перевертыванию» характерное для
платонизма соотношение красоты и истины становится иным?
На этот вопрос было бы легко ответить простой перестановкой, если бы
«переворот» платонизма можно было отождествить с «постановкой на голову» тезисов,
выдвигаемых Платоном. Правда, сам Ницше нередко именно такую картину и рисует,
причем не только для того, чтобы в огрубленном варианте разъяснить то, что он имеет в
виду, но и потому, что часто он сам мыслит именно так, хотя и ищет чего-то другого.
Только позднее, незадолго до крушения его мыслительной работы ему со всей
очевидностью становится ясно, куда его влечет этот переворот платонизма. Ясность этого
осознания нарастает по мере того, как он все больше постигает необходимость такого
переворота, необходимость, вызванную задачей преодоления нигилизма. Поэтому,
разъясняя природу переворота платонизма, мы должны исходить из структуры
последнего. Для Платона сверхчувственное является истинным миром. Этот мир
возвышается над всяким прочим как полагающий меру. Чувственное находится где-то
внизу как мир кажущийся. Высшее изначально полагает меру, только оно может это
делать и потому только оно является желанным. После совершенного переворота (и
формально это легко вычислить) чувственное, кажущийся мир оказывается наверху, а
сверхчувственный, истинный мир — внизу. Оглядываясь на сказанное ранее, остается
только констатировать, что разговор об «истинном» и «кажущемся» мирах уже не ведется
на языке Платона.
Однако какой смысл в словах о том, что чувственное оказывается наверху? Оно
есть истинное, подлинно сущее. Если понимать совершенный переворот только таким
образом, тогда можно сказать, что наверху и внизу на какое-то время остались некие
пустые места, которые потом просто были заняты иным образом. Однако до тех пор, пока102
это высшее и низшее определяют структуру платонизма, он продолжает существовать как
таковой. Такой переворот не преодолевает платонизма основательно, как он должен это
сделать, будучи преодолением нигилизма. Это происходит тогда и только тогда, когда
высшее вообще упраздняется как таковое, когда не происходит прежнего утверждения
истинного и желанного, когда истинный мир — в смысле идеала — упраздняется. Что
происходит, когда истинный мир упраздняется? Быть может, тогда остается кажущийся
мир? Нет, ибо кажущийся мир может быть тем, что он есть, только как
противоположность истинному. Если последний рушится, должен низринуться и
кажущийся мир. Только тогда платонизм преодолевается, то есть «переворачивается» так,
что философское мышление «выворачивается» из него. Но где же оно тогда оказывается?
В ту пору, когда для Ницше переворот платонизма стал выходом из него, на него
обрушилось безумие. До сих пор это переиначивание не осмыслялось как последний шаг
Ницше и, равным образом, никто не видел того, что только в последний год его
творческой деятельности (1888 г.) оно совершилось с полной ясностью. Однако осознание
этих важных связей, в контексте которых и рассматривается имеющийся у нас вариант
«Воли к власти», затруднено постольку, поскольку сравниваемые отрывки взяты из того
множества рукописей, написание которых приходится на период с 1882 по 1888 годы.
Рукописи Ницше рисуют совершенно иную картину, однако даже не принимая это во
внимание, мы не можем не заметить одного раздела из написанных за несколько дней
(сентябрь 1888 г., в последний творческий год) «Сумерков идолов» (появившихся только в
1889 году), раздела, основной настрой которого отличается от уже известного нам. Раздел
озаглавлен так: «Как „истинный мир» наконец стал басней. История одного заблуждения» (VIII, 82/83; ср. «Воля к власти», 567 и 568, 1888 года).
Данный раздел занимает больше одной страницы (сохранился оттиск рукописи).
Он принадлежит к тем отрывкам, стиль и построение которых тотчас дают понять, как все
движение мысли фокусируется в новом, едином и ясном мгновении. Заголовок («Как
„истинный мир» наконец стал басней») говорит о том, что здесь должна предстать
история, в ходе которой сверхчувственное, утверждаемое Платоном как истинно сущее,
не только из высшего становится низшим, но и погружается в недействительное и
ничтожное. Ницше делит эту историю на шесть этапов, которые легко можно обозначить
как важнейшие эпохи западноевропейского мышления и которые прямо подводят к
порогу подлинно ницшевской философии.
В ракурсе поставленного нами вопроса мы хотим очень кратко проследить эту
историю, чтобы увидеть, как Ницше, несмотря на свое стремление к «переворачиванию»,
сохранял вполне ясное представление о том, что происходило прежде.
Чем однозначнее и проще, в контексте решающего вопрошания, история
западноевропейского мышления сводится к ее немногим важным этапам, тем сильнее
нарастает ее предрешающая и сковывающая власть — именно тогда, когда ее надо
одолеть. Тот, кто считает, что философское мышление может одним ударом разделаться с
этой историей, неожиданно получает удар от нее самой, причем такой, от которого он
никогда не сможет оправиться, потому что этот удар его просто ослепляет. Сначала это
происходит там, где она лишь повторяет унаследованное и смешивает унаследованные
толкования с чем-то якобы новым. Чем больше должно стать «переворачивание», тем
глубже оно будет корениться в своей истории.
Согласно этому мерилу мы и должны оценить ницшевскую краткую историю
платонизма и его преодоления. Почему здесь мы обращаем внимание на то, что и так само
собой понятно? Потому, что форма, в которой Ницше излагает эту историю, легко может
заставить думать, что речь идет о простой шутке, тогда как на самом деле на карту
поставлено совсем другое (ср. «Jenseits von Gut und Bose» n. 213).
Итак, перечислим шесть этапов истории платонизма, которая завершается выходом
из него.
«1. Истинный мир, достижимый для мудреца, для благочестивого, для103
добродетельного,— он живет в нем, он есть этот мир».
Здесь констатируется обоснование учения Платоном. О самом истинном мире, повидимому, специально ничего не говорится, говорится лишь о том, каким образом человек
относится к нему и в какой мере он достижим. Существенное определение истинного
мира заключается в том, что он достижим для человека здесь и сейчас, хотя не для
каждого и не сразу. Он достижим для добродетельного; он есть сверхчувственное. Отсюда
следует, что добродетель состоит в отвращении от чувственного, поскольку к бытию
сущего принадлежит отрицание непосредственно данного чувственного мира. Здесь в
«истинном мире» еще нет ничего «от платонизма», то есть он еще не предстает как
недостижимый, только как желанный, лишь как «идеал». Сам Платон есть то, что он есть,
и в силу этого он, не задавая вопросов, просто действует в этом мире идей как сущности
бытия. Сверхчувственное есть ????; это усмотренное истинно усмотрено глазами
греческого мышления и вот-бытия и в этом простом видении пережито как то, что
обосновывает всякое сущее как при-су-шее ему самому (ср. «Vom Wesen des Grundes»,
Abschn. II). Поэтому в скобках в качестве пояснения Ницше добавляет: «Старейшая форма
идеи, относительно умная, простая, убедительная. Перифраза положения: „я, Платон, есмь
истина». Осмысление идей и таким образом утверждаемое истолкование бытия суть
творческие начала в себе самих и из себя. Деятельность Платона — еще не платонизм.
«Истинный мир» — не предмет учения, а сила вот-бытия, сверкающее присутствующее,
чистое, ничем не окутанное сияние.
«2. Истинный мир, ныне недостижимый, но обетованный мудрецу,
благочестивому, добродетельному („кающемуся грешнику»).
Теперь с утверждением сверхчувственного как истинно сущего полагается явный
разрыв с чувственным, но опять-таки не окончательно: истинный мир недостижим только
в посюсторонней жизни, лишь во время земного существования. Тем самым оно само
обесценивается, но в то же время становится более напряженным, так как
сверхчувственное обетовано как потустороннее. Земное становится «бренным». В
сущность и существование человека приходит надломленность, которая, однако, в то же
время допускает возможность двойственности. Появляется возможность «да» и «нет»,
«не-только-но-и», видимое принятие посюсторонности, но с оговоркой, когда можно
участвовать в чем-либо в посюстороннем, но в то же время держать открытым самый
дальний черный ход. Вместо несгибаемой, а потому и не безобидной, но страстной
греческой сущности, которая утверждает себя в достижимом, здесь полагается ее
определяющий предел, который не только выносит суровость судьбы, но и одерживает
победу своим согласием — здесь начинается коварная двусмысленность. Вместо Платона
теперь господствует платонизм. Поэтому налицо «развитие идеи: она становится
утонченнее, запутаннее, непостижимее, — она становится женщиной, становится
христианской…». Сверхчувственное больше не находится в сфере человеческого вотбытия, оно не присуще ему и его чувственному: все человеческое существование
становится посюсторонним, поскольку сверхчувственное истолковывается как
потустороннее. Теперь истинный мир тем истиннее, чем сильнее он вырывается из
посюстороннего и уносится прочь от него; но в то же время он становится тем более
сущим, чем больше в нем обетования, чем ревностнее он удерживается как обетование, то
есть становится предметом веры. Сравнив этот второй этап истории с первым, мы видим,
как Ницше в описании первого этапа сознательно отъединяет Платона от платонизма и
берет его под свою защиту.
«3. Истинный мир, недостижимый, недоказуемый, не могущий быть обетованным,
но уже, как мыслимый, утешение, долг, императив».
Этот этап характеризует тот вид платонизма, который заявил о себе в философии
Канта. Теперь сверхчувственное является постулатом практического разума; даже вне
всякой доказуемости и опытного переживания он все равно постулируется как
необходимо существующий, дабы тем самым в достаточной мере обосновать104
легитимность разума. Хотя достижение сверхчувственного на пути познания подвергается
критическому сомнению, делается это, однако, лишь для того, чтобы по требованию
разума дать место вере. В существовании и структуре христианской картины мира Кант
ничего не меняет, особенность только в том, что весь свет познания падает на опыт, то
есть на математическое естественнонаучное истолкование «мира». Тому, что находится за
пределами естественнонаучного познания, не отказывают в существовании, но оно
отодвигается в сферу неопределенного и непознаваемого. Поэтому здесь: «Старое солнце,
в сущности, но проглядывающее сквозь туман и скепсис; идея, ставшая возвышенной,
бледной, северной, кенигсбергской». Перед нами превращенный мир — превращенный по
отношению к той простой ясности, в которой Платон напрямую обращается к
сверхчувственному как к усмотренному бытию. Насквозь видя несомненный платонизм
Канта, Ницше видит и то, сколь далек Кант от Платона, и, таким образом, принципиально
отличается от своих современников, которые не случайно отождествляли Канта с
Платоном, если вообще не воспринимали последнего как пострадавшего кантианца.
«4. Истинный мир — недостижимый? Во всяком случае недостигнутый. И как
недостигнутый, также неведомый. Стало быть, также не утешающий, ни спасающий, не
обязывающий: к чему может обязывать нас нечто неведомое?».
На этом четвертом этапе исторически удерживается тот вид платонизма, в котором
он упраздняется вследствие самой предшествовавшей ему кантовской философии, однако
без исконно творческого преодоления. Это эпоха, наступившая после господства
немецкого идеализма в середине прошлого столетия. Кантовская система разоблачается и
подрывается с помощью своего же собственного тезиса о теоретической непознаваемости
сверхчувственного. Если сверхчувственный мир вообще недостижим для познания, о нем
ничего невозможно знать и, следовательно, ничего нельзя решить ни за, ни против его
существования. Получается так, что сверхчувственное сохранилось в философии Канта не
в силу философских принципов познания, а вследствие неколебимых богословскохристианских предпосылок. В этой связи Ницше однажды сказал о Лейбнице, Канте,
Фихте, Шеллинге, Гегеле и Шопенгауэре так: «Все они просто Шлейермахеры» (XV,
112)**2. Сказанное двояко по смыслу: речь идет не только о том, что они, в сущности,
являются скрытыми богословами, но и о том, что они, как говорит приведенное
существительное, одновременно выступают как изготовители покрывал, которыми
окутывают вещи. В противоположность этому пусть даже грубая отсылка
сверхчувственного как неведомого туда, куда, согласно Канту, принципиально не досягает
никакое познание, является первым проблеском «честного» размышления в той
двусмыслице и «производстве фальшивых монет», которые воцарились с помощью платонизма. Поэтому: «Серое утро. Первое позевывание разума. Петушиный крик
позитивизма». Ницше
