видит наступление нового дня. Разум, то есть в данном случае
знание и вопрошание человека, пробуждается для самого себя.
«5. „Истинный мир» — идея, ни к чему больше ненужная, даже более не
обязывающая, — ставшая бесполезной, ставшая лишней идея, следовательно,
опровергнутая идея: так упраздним же ее!»
На этом этапе Ницше уже обозначает первый шаг своего собственного пути в
философии. Теперь выражение «истинный мир» он пишет в кавычках. Это больше не те
слова, содержание которых он сам мог бы подтвердить. «Истинный мир» упраздняется, но
обратим внимание на причину: потому что он стал бесполезным, лишним. В
предрассветных сумерках вырисовывается новый критерий: утверждается то, что никогда
и ни при каком отношении не затрагивает человеческого существования, не притязает на
него, и поэтому: «Светлый день; завтрак; возвращение bon sens и веселости; краска стыда
Платона; дьявольский шум всех свободных умов». Здесь Ницше думает о перемене в себе
самом, той перемене, о которой вполне красноречиво говорят заголовки написанных в ту
пору сочинений: «Человеческое, слишком человеческое» (1878 г.), «Странник и его тень»
(1880 г.), «Утренняя заря» (1881 г.) и «Веселая наука» (1882 г.). Платонизм преодолен,105
поскольку сверхчувственный мир как мир истинный упразднен, но зато остается
чувственный мир, находящийся во власти позитивизма. Стоит поспорить и с ним, так как
Ницше не хочет ни оставаться в рассветных сумерках, ни довольствоваться
дополуденным временем. Несмотря на упразднение сверхчувственного мира как мира
истинного все еще остается незанятым место, отведенное для высшего, и остается
строительный чертеж с рассечением на высшее и низшее: позитивизм. Здесь снова
возникает вопрос.
«6. Мы упразднили истинный мир: какой же мир остался? Быть может,
кажущийся? … Нет! Вместе с истинным миром мы упразднили и кажущийся!».
Добавление шестого этапа показывает, что Ницше должен (и как именно) стать выше себя
самого и простого упразднения сверхчувственного. Об этом сразу же говорят
взволнованный стиль и манера письма, как только ясность сделанного им шага сменяется
полным сиянием, в котором исчезает всякая тень. Поэтому: «Полдень; мгновение самой
короткой тени; конец самого долгого заблуждения; кульминационный пункт
человечества; INCIPIT ZARATHUSTRA». Начало последнего этапа его собственной
философии.
Описание всех шести этапов истории позитивизма задумано таким образом, что
«истинный мир», о существовании которого и праве на существование идет речь, каждый
раз соотносится с определенным видом человека, тем видом, который относится к этому
миру. Поэтому «перевертывание» платонизма и, в конце концов, выход из него изменяют
самого человека. При завершении платонизма решается вопрос об изменении человека.
Именно так надо понимать слова о «кульминационном пункте человечества», понимать
как высшую точку этого решения — решения о том, должен ли с завершением платонизма
завершиться и прежний человек, не должен ли прийти ему на смену такой человек,
которого Ницше называет «последним человеком», или его тоже можно преодолеть, и
тогда будет положено начало «сверхчеловеку»: «Incipit Zarathustra». Под
«сверхчеловеком» Ницше подразумевает не какое-то чудесное сказочное существо, но
человека, который превосходит прежнего. Однако прежний человек есть тот,
существование которого и его отношение к бытию определяется платонизмом в какойлибо его форме или смешением нескольких форм. Последний человек есть необходимое
следствие непреодоленного нигилизма. Большую опасность Ницше усматривает в том,
что дело может закончиться последним человеком, простым результатом всей истории
платонизма, увеличивающимся распространением и опошлением последнего человека.
«Противоположность сверхчеловека — последний человек: я создал его одновременно со
сверхчеловеком» (XIV, 262).
Это значит, что конец как конец становится виден только из начала. Или наоборот:
кто такой сверхчеловек, станет ясно только тогда, когда обозначится последний человек
как таковой.
Теперь остается уяснить максимальное противопоставление Платону и платонизму
и увидеть, каким образом Ницше занимает свое место. Что происходит, когда вместе с
истинным миром упраздняется и кажущийся?
«Истинный мир», сверхчувственное, и кажущийся мир, чувственное, вместе
составляют то, что противостоит чистому ничто: образуют сущее в целом. Когда оба мира
упраздняются, тогда все низвергается в пустое ничто. Ницше не может этого допустить,
ибо он стремится к преодолению нигилизма в любой форме. Когда мы вспоминаем, что
Ницше хочет через свою физиологическую эстетику утвердить искусство на
плотствующей жизни, вспоминаем, как именно он собирается это сделать, тогда мы
видим, что речь идет о признании чувственного мира, а не о его упразднении. Однако
согласно дословному прочтению последнего этапа истории платонизма «кажущийся мир
упраздняется». И это действительно так. Но согласно истолкованию платонизма
«кажущийся мир» — это просто мир чувственный. Благодаря его упразднению
открывается путь для принятия чувственного начала, а вместе с ним и нечувственного106
мира духа. Достаточно вспомнить о том, что Ницше говорит в 820 разделе «Воли к
власти»: «Я желаю себе самому и всем тем, кто живет, дерзает, жить без опасений
совестливого пуританина,— желаю все большего одухотворения и разнообразия своих
чувств; да, мы хотим благодарить чувства за их утонченность, полноту и силу и дать им
лучшее от духа, что мы имеем». Таким образом, нет необходимости ни в упразднении
чувственного, ни в упразднении нечувственного. Напротив, необходимо покончить с
превратным толкованием и поношением чувственного, равно как и с превознесением
сверхчувственного. Необходимо подготовить путь для нового истолкования чувственного
на основе новой иерархии чувственного и нечувственного. Эта новая иерархия не
предполагает простой перемены мест внутри старой иерархической схемы и одной лишь
высокой оценки чувственного и принижения нечувственного, не предполагает вознесения
на самый верх того, что было в самом низу. Новая иерархия и новое утверждение
ценностей означает изменение иерархической схемы, поскольку «переворачивание»
платонизма должно привести к выходу из него. Насколько широко это происходит и
может происходить у Ницше, насколько широко это приводит к преодолению платонизма
— все эти вопросы должна задать критика, причем задать их только после того, как мы
своей мыслью проследуем за глубочайшим волением мысли самого Ницше — через все
неясное, двусмысленное и половинчатое, что здесь легко можно было бы поставить ему в
укор.
Новое истолкование чувственности и волнующий разлад
между искусством и истиной
Мы спрашиваем: какое новое истолкование и градация чувственного и
нечувственного возникают в результате произошедшего «переворачивания» платонизма?
В какой мере «чувственное» является подлинной «реальностью»? Какое изменение
сопутствует этому «переворачиванию»? Какое изменение лежит в его основе? Мы
должны задавать вопрос именно таким образом, потому что речь идет не о том, чтобы
сначала совершить это «переворачивание», а потом, исходя из возникшего нового
положения, спрашивать, что же получилось? «Переворачивание» скорее получает
движущую силу и направление движения из нового вопроса и его основополагающего
опыта, в котором истинно сущее, реальное или «реальность» должны быть определены
Нельзя сказать, что мы не готовы к таким вопросам, если вспомнить, что ради
этого мы прошли дорогой целой лекции.
Прежде всего, четкое и строгое соотнесение всех вопросов с искусством должно
было воочию обозначить новую реальность. В частности, изложение ницшевской
«физиологической эстетики» было задумано так, чтобы теперь у нас возникла
необходимость основательнее разобраться во всем, что было там сказано, дабы
проследить за основным направлением его истолкования чувственного, то есть увидеть,
как Ницше, после того, как кажущийся и истинный миры платонизма были упразднены,
обретает место для своей мысли.
Основополагающей действительностью для искусства, согласно Ницше, является
опьянение. В противоположность Вагнеру он понимает это чувство раскрывающейся
силы, полноты и попеременного возрастания всех способностей как бытие-превыше-себя
и, таким образом, как к-самому-себе-возвращение в высшей прозрачности бытия, а не как
слепое, головокружительное парение. В то же время Ницше видит в этом разверзание
бездны «жизни», кроющихся в ней противоречий, но не как некоего нравственного зла, не
как чего-то отрицаемого, а как того, что он принимает. «Физиологическое», чувственноплотское содержит в себе это «превыше-себя». Этот внутренний настрой «чувственного»
пояснялся через подчеркивание связи опьянения с красотой и творчества и наслаждения
произведением искусства — с формой. Для него характерны постоянство, порядок,
перспектива, граница и закон. Чувственное в себе направлено на перспективу, порядок, на107
то, что поддается управлению, на упроченное. Теперь нам остается все, что здесь сказано
о сущности «чувственного», постичь в его принципиальных связях, чтобы увидеть, каким
образом для Ницше чувственное составляет подлинную реальность.
Живое открыто иным силам, но, противостоя им, оно в то же время упорядочивает
их согласно форме и ритму, чтобы тем самым оценивать их в перспективе возможного их
вбирания в себя или отвержения. Согласно такому углу зрения все встречающее нас
истолковывается в контексте жизненной силы этого живого. Этот угол зрения и
намечаемый им горизонт заранее определяют, что вообще попадает в поле зрения живого
существа и что не попадает. Ящерица, например, улавливает в траве еле слышный шорох,
но не слышит тут же сделанного пистолетного выстрела. Следовательно, живое существо
как бы «истолковывает» свое окружение и вместе с тем — все происходящее, причем не
мимоходом, а в качестве основного процесса самой жизни: «перспективное — основное
условие всякой жизни» (VII, 4).
Имея в виду этот основной настрой всего живого, Ницше говорит (XIII, 63):
«Главная особенность органического существа — новое множество, которое само есть
событие».
Живое отличается чуткой прозорливостью, окружающей живое существо «линией
горизонта», внутри которой что-либо может перед ним появиться. В «органическом»
содержится множество влечений и сил, каждая из которых имеет свою перспективу.
Множество перспектив отличает органическое от не-органического, но и у последнего
есть своя перспектива, только в ней — в привлечении и отталкивании — однозначно
устанавливаются «отношения силы» (XIII, 62). Механическое представление о
«безжизненной» природе — лишь гипотеза, предполагающая исчисление, она не видит
того, что и здесь соотношения сил и тем самым те или иные связи устанавливаются
определенной перспективой. Каждая точка приложения той или иной силы имеет в себе
определенную перспективу. Отсюда ясно, что нет никакого неорганического мира» (XIII,
81). Все «реальное» проникнуто жизнью, оно «перспективно» в себе самом и
утверждается в своей перспективе по отношению к другому. Именно в этом ракурсе мы
понимаем наброски Ницше, сделанные в 1886—1887 годах: «Основной вопрос:
принадлежит ли перспективное к сущности? И, быть может, между различными
сущностями существует только некая форма созерцания, некое отношение? Быть может,
различные силы находятся в определенном отношении, так что это отношение связано с
определенной оптикой восприятия? Это было бы возможно, если бы все бытие было бы
чем-то принципиально воспринимающим» (XIII, 227 f). Не надо никаких пространных
доказательств, чтобы дать понять, что такое осмысление сущего сродни взгляду
Лейбница, с той лишь разницей, что Ницше исключает его богословскую метафизику, то
есть платонизм. Все сущее в себе есть перспективно-воспринимающее, то есть в
очерченном теперь понятии — «чувственное».
Чувственное больше не является «кажущимся», больше не является затемненным,
оно есть единственно реальное, то есть «истинное». Что же получается из видимого? Оно
само принадлежит к сущности реального. В этом легко убедиться, вспомнив о
перспективной природе действительного. Следующее предложение поясняет нам природу
видимости в контексте перспективно выстроенного действительного: «С началом
органического миром начинается неопределенность и видимость» (XIII, 228, ср. также
229). В единстве органической сущности содержится множество влечений и
способностей, каждое из которых имеет свою перспективу, противоборствующую другой.
При наличии такой множественности утрачивается однозначность той единственной
перспективы, в которой находится соответствующее действительное. Налицо
многозначность того, что проявляется в нескольких перспективах, и тем самым —
неопределенность: то, что кажется то таким, то другим и, следовательно, принимает то
один, то другой облик. Однако этот облик только тогда предстает как видимость в смысле
просто видимости, когда то, что обнаруживается в какой-либо перспективе, упрочивается108
и утверждается как единственное мерило в ущерб другим, попеременно напрашивающимся перспективам.
В результате этого для живого существа в том, что его окружает, появляются четко
очерченные вещи и «предметы», появляется постоянное с теми
