его непреходящими
свойствами, которыми оно руководствуется. Согласно старому понятию платонизма вся
эта сфера таким образом упрочившегося и постоянного является областью «бытия»,
областью «истинного». Рассмотренное в контексте перспективы, это бытие представляет
собой лишь односторонне упрочившийся, однако полагающий некую норму облик и,
следовательно, он тем более является просто видимостью; бытие, истинное есть просто
«В органическом мире начинается заблуждение. „Вещи», «субстанции»,
«свойства», «деятельности»,— все это нельзя вносить в неорганический мир! Это
своеобразные заблуждения, благодаря которым существуют организмы» (XIII, 69).
Итак, в органическом мире, в мире плотствующей жизни, к которой относится и
человек, начинается «заблуждение». Это не значит, что живое существо, в отличие от
неорганической природы, может заблуждаться: просто то, что каждый раз появляется в
некоем нормативном горизонте живого существа как его упрочившийся, сущий мир,
сущее в своем бытии оказывается лишь неким обликом, простой видимостью.
Человеческая логика нивелирует, упрочивает и делает обозримым его окружение. Бытие,
истинное, то, что она «у-станавливает» (упрочивает) есть лишь видимость, но видимость,
кажимость, которая в силу сущностной необходимости принадлежит живому существу
как таковому, то есть себя-пронизыванию и себя-упрочению в постоянном чередовании.
Так как реальное в себе перспективно, кажимость сама принадлежит реальности. Истина,
то есть истинно сущее, то есть постоянное, упроченное, будучи закоснением той или иной
перспективы, всегда представляет собой лишь ставшую властной кажимость, то есть
заблуждение. Поэтому Ницше говорит («Wille zur Macht», n. 493):
«Истина есть вид заблуждения, без которого не мог бы существовать
определенный род живых существ. Ценность для жизни является последним основанием»
Истина, то есть истинное как постоянное, есть некий род видимости,
оправдывающий себя как необходимое условие утверждения жизни. Однако в результате
более глубокого размышления становится ясно, что всякий облик и всякая видимость
становится возможной только тогда, когда вообще нечто обнаруживается и проявляется.
Изначально такое проявление становится возможным благодаря самому перспективному.
Оно предстает как подлинное явление, как самообнаружение. Когда Ницше употребляет
слово «видимость», оно, по большей части, многозначно. Он тоже это знает:
«Есть роковые слова, которые на первый взгляд, выражают познание, а на самом
деле препятствуют ему; к ним относится слово „видимость», «явление»» (XIII, 50).
Ницше не смог совладать с роком, который сокрыт в этом слове, то есть в самом
предмете. Он говорит: «„Видимость», как я ее понимаю, есть действительная и
единственная реальность вещей» (XIII, 50). Это не означает, что реальность есть нечто
кажущееся: просто бытие реальности в себе перспективно, оно представляет собой
обнаружение, возможность видимости, оно в себе есть проявление; реальность есть
«Таким образом, я не противопоставляю „видимость» «реальности», но, напротив,
понимаю видимость как реальность, которая противостоит превращению в воображаемый
«мир истины». Определенным наименованием для этой реальности была бы «воля к
власти», причем представленная изнутри, а не с точки зрения ее неуловимой, текучей
Протеевой природы» (XIII, 50, самое позднее — 1886 г.).
Реальность, видимость есть видимость в смысле перспективной возможности
видимости. Однако к реальности в то же время принадлежит множество перспектив и,
таким образом, возможность появления какого-либо облика и его упрочения, то есть
истина как вид видимости в смысле «голой» видимости. Если истина воспринимается как109
видимость, то есть как голая видимость, как заблуждение, тогда это означает, что истина
есть нечто, с необходимостью принадлежащее перспективному проявлению, есть
упрочившаяся видимость, некий облик. Ницше часто отождествляет этот облик с ложью:
«Правдолюбец кончает осознанием того, что он всегда лжет» (XII, 293). Иногда Ницше
даже определяет это проявление, это перспективное как видимость в смысле иллюзии и
обмана и противопоставляет его истине (которая, в сущности, тоже есть заблуждение) как
«бытию».
Теперь мы видим, что творчество как формы и образы, эстетическое чувство
благополучия в отношении к образам точно так же укоренены в сущности жизни.
Следовательно, необходимо на самом глубоком уровне связать искусство и именно
искусство с перспективной видимостью и возможностью видимости. Искусство в
подлинном смысле есть искусство большого стиля, оно хочет наделить силой
возрастающую жизнь, хочет не успокоить ее, а дать ей возможность раскрыться,
преобразить ее: 1) утвердить в ясности бытия; 2) осуществить эту ясность как возвышение
самой жизни.
Жизнь в себе перспективна. Она растет и увеличивается вместе с ростом и
возвышением перспективно явленного мира, с возрастанием явления, то есть проявления
того, в чем она преображается. «Искусство — это просто искусство и ничего более!»
(«Wille zur Macht», n. 833, II). Искусство глубочайшим и высочайшим образом являет
реальность (которая в себе есть проявление) в проблеске преображения. Если
«метафизическое» означает не что иное, как сущность реальности, которая, в свою
очередь, заключена в проявлении, тогда мы можем понять то предложение, которым
завершается раздел «Воли к власти», посвященный искусству (n. 853): «Искусство как
подлинная задача жизни, искусство как ее метафизическая деятельность…». Искусство
есть самая подлинная и глубочайшая воля к видимости, а именно к проблеску
преображающего, в котором становится зримой высшая законность бытия. Истина же
напротив представляет собой тот застывший ракурс видимости, который закрепляет
жизнь и удерживает ее в одной определенной перспективе. Будучи такой фиксацией,
«истина» предстает как умиротворение жизни и, следовательно, как препятствие ее
развитию, как ее разрушение: «У нас есть искусство, дабы мы не погибли от истины»
(«Wille zur Macht», n. 822).
Если жизнь всегда возрастает, «с истиной невозможно жить». «Воля к истине», то
есть к какому-то закосневшему облику, «уже симптом вырождения» (XIV, 368). Теперь
становится ясно, что значит последний из пяти основных положений об искусстве,
который гласит: искусство более ценно, чем истина.
Искусство и истина суть способы перспективного проявления, однако ценность
реального определяется тем, в какой мере оно удовлетворяет сущности реальности, в
какой мере совершает проявление видимости и усиливает реальность. Искусство как
преображение сильнее способствует возрастанию жизни, чем истина как фиксация
определенного облика.
Теперь мы также видим, в какой мере соотношение искусства и истины становится
разладом для Ницше и его философии как «перевернутого» платонизма. Разлад
происходит только там, где разобщающиеся величины должны разойтись из единства
сопринадлежности и через него. Единство сопринадлежности дается через единую
реальность, через перспективную видимость. К ней принадлежит сложившийся облик и
наметившийся проблеск как преображение. Для того чтобы реальное (живое) могло быть
реальным, ему, с одной стороны, необходимо упрочиться в определенном горизонте, то
есть остаться в облике истины. Для того же, чтобы это реальное могло оставаться
реальным, ему, с другой стороны, необходимо одновременно преобразиться,
возвысившись над собой, превзойти себя в проблеске того, что создается в искусстве, то
есть выступить против истины. Изначально в одинаковой мере принадлежа к сущности
реальности, истина и искусство расходятся друг с другом и начинают друг другу110
Но так как для Ницше видимость, проникнутая перспективой, содержит в себе
также нечто непроизвольное, иллюзию, обман, он вынужден сказать:
«Воля к видимости, к иллюзии, к обману, к становлению и изменению глубже,
„метафизичнее» [то есть в большей степени соответствует сущности бытия], чем воля к
истине, к действительности, к бытию» (XIV, 369).
Еще решительнее об этом говорится в «Воле к власти» (853,I), где видимость
отождествляется с «ложью»:
«Нам необходима ложь, чтобы через эту реальность, эту „истину» прийти к победе,
то есть, чтобы жить… Сама необходимость лжи для жизни является одной из
особенностей ужасного и стоящего под вопросом существования».
Истина и искусство одинаково необходимы реальности, и как одинаково
необходимые они находятся в разобщении. Однако это соотношение становится ужасным
только тогда, когда мы понимаем, что творчество, то есть метафизическая деятельность
как искусство, обретает еще одну необходимость в тот миг, когда постигается величайшее
событие,— смерть морального Бога. Теперь, с точки зрения Ницше, существование можно
вынести только в творчестве. Только соотнесение реальности с властью ее закона и ее
высшими возможностями еще гарантирует бытие. Однако творчество как искусство есть
воля к видимости, оно не находится в единстве с истиной.
Искусство как воля к видимости есть высшая форма воли к власти. Воля же как
основная черта сущего, как сущность реальности, в себе есть то же бытие, которое во-лит
самое себя, стремясь стать становлением. Таким образом, в воле к власти Ницше пытается
осмыслить старое противостояние бытия и становления как их изначальное единство.
Бытие как постоянство должно позволить становлению быть становлением. Тем самым
становится ясно, откуда возникает мысль о «вечном возвращении».
В 1886 году, в самом разгаре работы над задуманным главным произведением,
появилось новое издание первого сочинения Ницше — «Рождения трагедии из духа
музыки» (1872 год). Теперь у него было другое наименование: «Рождение трагедии, или
эллинство и пессимизм. Новое издание с опытом самокритики» (ср. I, 1—14). Задача,
выполнить которую впервые отважилась эта книга, для Ницше оставалась той же самой.
Он говорит о ней словами, которые с тех пор цитировались довольно часто, но так же
часто понимались неверно. Правильное толкование вытекает из всей этой лекции в ее
целостности. Сказанное Ницше, при его правильном понимании, может служить
смысловым стержнем в характеристике начала и направления того вопрошания, которое
содержится в лекции. Ницше пишет (I,4): «Тем не менее я не хочу совсем умолчать о том,
насколько теперь она кажется мне неприятной и как она чужда мне теперь, по прошествии
шестнадцати лет,— перед моим возмужалым, в сто раз более избалованным, но ничуть не
охладевшим взором, которому не стала более чуждой и сама та задача, к решению
которой впервые отважилась приступить эта дерзкая книга,— взглянуть на науку под
углом зрения художника, а на искусство — под углом зрения жизни…».
Полвека прошумело над Европой с тех пор, как были написаны эти слова. На
протяжении всех этих десятилетий сказанное вновь и вновь истолковывалось неверно,
причем как раз теми, кто старался противостоять запустению и выкорчевыванию науки.
Сказанное понимали так: наука больше не должна быть сухой и скучной, не должна
«покрываться пылью» в стороне от «жизни», ее надо оформлять «художественно»,
увлекательно, со вкусом, чтобы она нравилась. Все это потому, что художественно
оформленная наука должна быть связанной с жизнью, оставаться рядом с «жизнью»,
которой она должна приносить непосредственную пользу.
Поколение, которое училось в немецких университетах с 1909 по 1914 годы, в
первую очередь слышало именно такое истолкование сказанного. Уже это неверное
истолкование помогало нам, но в ту пору не было никого, кто мог бы дать нам правильное
толкование, так как для этого было необходимо вновь задаться вопросом об основной111
проблеме западноевропейской философии, вопросом, который раскрывает вопрошание о
бытии как действительное вопрошание.
Для правильного понимания приведенных слов («взглянуть на науку под углом
зрения художника, а на искусство — под углом зрения жизни») необходимо указать на
четыре момента, которые после нашего обсуждения больше не кажутся нам чуждыми.
1. Под «наукой» здесь подразумевается знание как таковое, отношение к истине.
2. Дважды упомянутый «угол зрения», (художника и жизни) показывает, что
«перспективный характер» бытия становится существенным.
3. Отождествление художника и искусства прямо говорит о том, что искусство
надо понимать с точки зрения художника, творчества, большого стиля.
4. Под «жизнью» здесь подразумевается не животное и растительное бытие и не
непосредственная цепкая и назойливая сутолока повседневности: «жизнь» — это
наименование для бытия в его новом истолковании, согласно которому оно есть
становление. «Жизнь» понимается не «биологически» или «практически», но
метафизически. Отождествление бытия и жизни является также не чрезмерным
превознесением биологического, хотя нередко так оно и выглядит, а его преобразованным
истолкованием, сделанным на основании более высокого понимания бытия, которое,
правда, не преодолено в старой схеме «бытия и становления».
Сказанное Ницше означает, что искусство как основное событие сущего, как
подлинно творческое начало надо понимать с точки зрения сущности бытия. Однако
понятое таким образом,
