и самом спокойном виде. Здесь
привычное и расхожее различие между «чистой теорией» и полезной «практикой» больше
не имеет смысла. Однако Ницше знал и то, что тяжелый удел людей творческих — не
нуждаться в других, дабы тем самым освободиться от собственного маленького «я»:
«Бывало ли так, чтобы великий человек был своим собственным приверженцем и
любимцем? Ведь он как раз уходил от себя в сторону, ступая на сторону величия!» (XII,
346; 1882-84).
Это, однако, не исключает, но скорее предполагает, что подлинный мыслитель не
расстается с тем гранитом, той исконной породой своей основной мысли, которая
находится в нем самом.
«Тот ли ты, кто как мыслитель остается верен своим словам,— не как крючкотвор,
но как солдат приказу?» (XIII, 39; ср. XIII, 38).
Благодаря этим замечаниям мы застрахованы от того, чтобы превратно истолковать
сказанное Ницше о самом себе, то есть о задаче, живущей в нем, идет ли речь только о
вдумчивом самоанализе или о выставлении своего «я» перед чужим взором.
Упомянутая биография девятнадцатилетнего юноши заканчивается вопросом: «И
где то кольцо, которое его [человека] еще объемлет? Быть может, это мир? Или Бог?»
Ответ на вопрос о кольце, которое, вращаясь, объемлет сущее в его целом, Ницше дал
почти два десятка лет спустя своим учением о вечном возвращении того же самого.
«О, как не вожделеть мне вечности и брачного кольца колец — кольца
возвращения?» («Also sprach Zarathustra» III. Teil, «Die sieben Siegel. (Das Ja- und AmenLied)»; 1884).
В одном из самых ранних набросков к учению о возвращении сказано:
«Четвертая книга: дифирамбически-объемлющее: „Annulus aeternitatis». Желание115
все пережить еще раз и переживать вечно» «Sils-Maria, 26. August 1881» (XII, 427).
Ответ на поставленный вопрос (является ли это кольцо миром, Богом, ни тем и ни
другим или же обоими в их изначальном единстве) становится равнозначным толкованию
учения о вечном возвращении того же самого.
Прежде всего сказанного необходимо выслушать, что сам Ницше говорит о том,
как пришла ему мысль о вечном возвращении. Это сообщение содержится в уже
упомянутом сочинении «Ессе homo. Как становятся сами собою» (1888 г.), которое
впервые появилось в 1908 году (теперь XV, l ff). Третий раздел сочинения озаглавлен:
«Почему я пишу такие хорошие книги». В нем характеризуется ряд опубликованных
Ницше сочинений. Глава, посвященная «Заратустре» («Так говорил Заратустра. Книга для
всех и ни для кого»), начинается так:
«Теперь я расскажу историю Заратустры. Основная концепция этого произведения,
мысль о вечном возвращении, эта высшая форма утверждения, которая вообще может быть
достигнута,— относится к августу 1881 года: она набросана на листе бумаги с надписью:
„6000 футов по ту сторону от человека и времени». В тот день я шел вдоль озера
Сильваплана через леса; у мощного пирамидального нагроможденного скопища камней,
неподалеку от Сурлея, я остановился. Там и пришла мне эта мысль». (XV, 85).
Область Верхнего Энгадина, в которую Ницше впервые вступил летом 1881 года и
тотчас воспринял как дар своей жизни, область, которая с тех пор стала одним из его
главных рабочих мест,— в этом краю ему и пришла мысль о вечном возвращении. (Тот,
кому незнаком этот край, может найти его описание в начале книги К. Ф. Мейера «Юрг
Йенач». См.: С. F. Meyer. Jurg Jenatsch. Русский перевод 1918 г.— прим. пер.). Эта мысль
появилась не в результате разбора и анализа всего прежде сказанного: она просто пришла,
но пришла так, как приходят все великие мысли, потому что — подспудно — была
подготовлена и выстрадана долгой работой. Забегая вперед, скажем, что то, что Ницше
здесь называет «мыслью», на самом деле представляет собой набросок картины сущего в
его целом по отношению к тому, каким образом это сущее есть то, что оно есть. Такой
набросок раскрывает сущее так, что через все вещи его вид и вес изменяются. Поистине
мыслить такую важную мысль значит вступать в ту новую ясность, которую эта мысль
раскрывает, видеть все вещи в ее свете и обнаруживать, что ты всею своею волей готов
принять все сокрытые в ней решения. Мы, однако, привыкли считать такие мысли
«просто» мыслями, считать чем-то недействительным и недейственным. На самом же деле
мысль о вечном возвращении того же самого означает потрясение всего бытия. Горизонт,
в который всматривается мыслитель, больше не является сферой его «личных
переживаний», это нечто отличное от него самого, нечто такое, что прошло под ним и
через него и отныне есть то, что больше не принадлежит ему, мыслителю, но остается тем,
чему принадлежит он сам. Этому событию не противоречит тот факт, что поначалу и даже
довольно долгое время мыслитель хранит такое знание как свое собственное, потому что
он должен стать вместилищем его раскрытия. Поэтому сначала Ницше почти ничего не
говорит о своем постижении «вечного возвращения того же самого», а если и говорит, то
только немногим Друзьям, да и то намеками. Так, например, 14 августа 1881 года он
пишет из Сильс-Мария своему помощнику и другу:
«Привет, дружище! Августовское солнце стоит над нами, год убегает, в горах и
лесах становится все тише и умиротвореннее. На моем горизонте появились такие мысли,
которых я еще не видел,— об этом я ничего не хочу говорить, но хочу хранить в себе
неколебимый покой. Я, пожалуй, должен прожить еще несколько лет!»
В ту пору Ницше решил хранить молчание в течение ближайших десяти лет и
всецело готовиться к раскрытию мысли о вечном возвращении. Хотя уже в следующем и
последующих годах он несколько раз нарушил это молчание, все-таки в этих
произведениях он говорит о главной мысли или напрямую лишь краткими намеками, или
опосредствованно утаиванием и притчами. Это молчание о самом существенном
проистекает из той позиции, которую несколько лет спустя (в 1886 году) он116
охарактеризовал следующим образом:
«Мы охладеваем к познанному нами, как только делимся этим с другими» (Jenseits
von Gut und Bose», n. 160).
Когда его пронзила «мысль о вечном возвращении», уже прошло какое-то время с
тех пор, как окончательно совершилась утвердившаяся в нем перемена его основного
настроя. О подготовке к такой перемене говорит заголовок сочинения, напечатанного
незадолго до этого (в том же 1881 году) — «Утренняя заря». Ключевым здесь является
изречение из индийской Ригведы: «Как много утренних зорь, которые еще не просияли».
Об окончательном закреплении произошедшей перемены в настрое, который определяет
его судьбу, говорит заголовок сочинения, появившегося в следующем, 1882 году —
«Веселая наука (la gaya scienza)». Согласно прелюдии эта работа разделена на четыре
книги. Во втором издании (1887 г.) появляется пятая книга, а также приложение и
предисловие. В конце первого издания «Веселой науки» Ницше впервые открыто говорит
о вечном возвращении, и поэтому кажется, что он не только уже через год нарушает
задуманное им молчание, но и охладевает к тому, что познал, потому что сообщает о нем.
Однако это сообщение очень примечательно. Оно лишь мимоходом появляется в конце
«Веселой науки», причем мысль о вечном возвращении не преподносится как учение. Она
подается как некая особая идея, как игра с возможным представлением. Это не столько сообщение, сколько утаивание. Это же касается и следующего ближайшего по времени
высказывания о вечном возвращении. Оно появляется два года спустя, в 1884 году, в
третьей части «Заратустры». Хотя здесь Ницше прямо и более подробно говорит о вечном
возвращении того же самого, однако снова говорит лишь поэтически, словами,
исходящими из уст поэтического персонажа — Заратустры (VI, 223 ff). И, наконец, третье
и последнее сообщение Ницше о самой важной для него мысли дается очень скудно и
только в форме вопроса. Оно содержится в сочинении «По ту сторону добра и зла»,
появившемся в 1886 году.
Обозрев эти три высказывания, мы видим, что это очень мало для мысли, которая
призвана стать основной во всей его философии. Такое скудное сообщение сродни
сокрытию и, по существу, оно и есть настоящее сокрытие, ибо тот, кто вообще
безмолвствует, тем самым как раз выдает свое молчание, но тот, кто говорит скудно и
неясно, как раз таит то, о чем умалчивается.
Если бы мы ограничились тем, что опубликовал сам Ницше, мы никогда не смогли
бы постичь того, что он уже знал, к чему готовился, о чем постоянно думал, хотя и
скрывал эти раздумья. Только знакомство с рукописным наследием рисует более ясную
картину. Подготовительные наброски к учению о вечном возвращении в разрозненном
виде напечатаны в посмертных томах (Gro?oktavausgabe, Band XII-XVI).
Для того чтобы по-настоящему углубиться в главные мысли подлинно ницшевской
философии, в первую очередь необходимо проводить различие между тем, что сообщил
об этом сам Ницше, и тем, о чем он умолчал. Различие между непосредственным
сообщением, которое, как кажется, находится лишь на переднем плане, и тем умолчанием,
которое, на первый взгляд, отступает на задний план, просто необходимо как по
отношению к философским высказываниям вообще, так и по отношению к
высказываниям Ницше в особенности. При этом ни в коем случае нельзя сразу же
проводить какое-то различие по степени важности тех или иных сообщений, как если бы
невысказанное обладало меньшей значимостью.
С публикациями из области какой-либо специальной науки дело обстоит совсем не
так, как с философскими сообщениями. Нам надо как следует уяснить это различие,
потому что мы слишком легко склоняемся к тому, чтобы оценивать философские
сообщения в контексте научных публикаций. В XIX веке специальная наука стала сродни
промышленности: изготовленный продукт необходимо как можно скорее пустить в дело,
чтобы он стал полезным для других и чтобы на сделанное тобой открытие не заявил права
кто-нибудь еще или же не потратил силы на уже совершенную тобой работу. Это117
особенно важно тогда и там, когда и где (как, например, в современном исследовании
природы) приходится считаться с целым рядом широкомасштабных и дорогостоящих
экспериментов. Поэтому совершенно правильно, что, наконец, у нас стали
организовываться места, где можно сразу представить общую картину того, какие
диссертации и сообщения о результатах проведенных опытов, по какому именно вопросу
и в каком направлении уже делались. В качестве примера обратной картины мимоходом
упомянем следующее: известно, что сегодня русские идут на большие затраты для
проведения исследований в области психологии, тех исследований, которые у нас и в
Америке проводились уже пятнадцать лет назад, но о которых они ничего не знали,
будучи изолированными от зарубежной науки.
В соответствии с общей картиной истории развития человечества на Земле
становление технической промышленности, начавшееся полтора века назад, тоже, наряду
с прочими факторами, определяет дальнейшую судьбу современной науки. Поэтому слово
«наука» постепенно наполняется смысловым содержанием, отвечающим французскому
понятию science, под которым подразумеваются математическо-технические дисциплины.
Сегодня большие отрасли промышленности и их «генеральный штаб» лучше
«университетов» осведомлены о «научных» неотложных проблемах; кроме того, они уже
располагают большими средствами и лучшими силами, потому что на самом деле
находятся ближе к «действительному».
Однако то, что называют «наукой о духе», не возвращается вспять и не становится
составной частью более ранних «изящных искусств»: эта наука преобразуется в орудие
«политико-мировоззренческого» воспитания. Только слепцы и фанатики еще могут верить
в то, что картина разделения наук и занятий ими, сложившаяся за десятилетие,
пришедшееся на период между 1890 и 1900 годами, сохранится на вечные времена,
подмалеванная соответствующим образом. Уже предначертанный технический стиль
науки Нового времени не претерпевает каких-либо изменений через полагание новых
целей для этой техники; напротив, благодаря этому он только окончательно укрепляется и
вступает в свои права. Без технического оснащения больших
