лабораторий, библиотек и
архивов, наконец, без доведенной до совершенства техники связи плодотворная научная
работа и соответствующий результат сегодня просто немыслимы. Любое ослабление этой
тенденции или противодействие ей есть реакция.
В отличие от «науки» в философии дела обстоят совершенно иначе. Когда здесь
произносят слово «философия», имеют в виду лишь творчество великих мыслителей,
которое обладает своим собственным временем и законами и в том, что касается
сообщения. Стремление как можно скорее что-то создать и боязнь того, что это будет
слишком поздно, здесь не актуальны в силу одной особенности, присущей всякой
подлинной философии: ее современники всегда понимают ее неправильно. Философ
должен перестать быть современником даже по отношению к самому себе. Чем
принципиальнее и революционнее оказывается его философия, тем сильнее она нуждается
в воспитании того человека и того поколения, которые должны ее принять. Поэтому и по
сей день мы стараемся понять, например, основное содержание философии Канта и
освободиться от превратных ее истолкований, характерных для его современников и
сторонников.
Так же и Ницше тем малым и потаенным, что он сам сообщает о своем учении о
вечном возвращении, не стремиться добиться полного понимания, но готовит перемену в
основном настрое, благодаря которой его учение, наконец, станет понятным и
действенным. Своих современников он хочет сделать лишь отцами и делами тех, кто
должен прийти. («Also sprach Zarathustra» II. Teil, «Auf den gluckseligen Inseln»).
Поэтому сначала мы разберемся с теми сообщениями, которые делает сам Ницше,
и при этом будем довольствоваться лишь предварительным пояснением, а затем
приступим к обзору того, о чем он не торопился рассказать.118
Первое сообщение Ницше об учении о вечном возвращении
Так как для философского сообщения принципиально важно, в каком контексте и
как именно оно делается, мы должны, во всем своем дальнейшем стремлении постичь
учение о возвращении, хорошо усвоить тот факт, что впервые Ницше говорит о нем в
конце «Веселой науки», увидевшей свет в 1882 году; в более позднем и хорошо известном
втором издании отрывок под номером 341 находится в конце четвертой книги: это
предпоследний отрывок данного сочинения, в котором говорится о вечном возвращении
(V, 265 f). То, о чем там говорится, принадлежит «Веселой науке» и звучит так:
«Величайшая тяжесть. — Что, если бы однажды днем или ночью в твое
уединеннейшее одиночество подкрался некий демон и сказал бы тебе: „Эту жизнь, как ты
ее теперь живешь, должен будешь прожить еще раз и еще бессчетное количество раз; и
ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, всякая мысль и
любой вздох и все несказанно малое и великое твоей жизни должно будет снова вернуться
к тебе, и все в том же порядке и той же последовательности — также и вот этот паук и
этот лунный свет между деревьями, и вот это мгновение и я сам. Вечные песочные часы
бытия переворачиваются вновь и вновь — и ты вместе с ними, пылинка пыли!» — Разве
не бросился бы ты навзничь, скрежеща зубами и проклиная демона, который так говорит?
Или однажды тебе довелось пережить чудовищное мгновение, когда ты ответил бы ему:
«Ты — бог, и никогда не слышал я ничего более божественного!» Если бы эта мысль
овладела тобой, она бы преобразила тебя, каков ты есть, и, быть может, сокрушила;
вопрос, сопровождающий все и вся: «хочешь ли ты этого еще раз и еще бессчетное
количество раз?» величайшей тяжестью лег бы на твои поступки! Или насколько хорошо
должен был бы ты относиться к самому себе и к жизни, чтобы не жаждать больше
ничего, кроме этого последнего утверждения и скрепления печатью?»
И вот это Ницше предлагает нам в конце своей «Веселой науки?» Перед нами
мрачная перспектива всего состояния бытия, вселяющего страх. Где же здесь
«веселость»? Быть может, скорее, ужас? Конечно, и чтобы убедиться в этом, достаточно
лишь бросить взгляд на заголовок следующего, 342 отрывка, завершающего эту книгу. Он
гласит: «Incipit tragoedia». Начинается трагедия. Разве можно такое знание назвать
«веселой наукой»? Демоническая напасть, а вовсе не наука, ужас, а не «веселье»! Однако
здесь важно не то, что случайно приходит нам в голову, когда мы видим — «Веселая
наука»; важно только то, что думает Ницше.
Но что же значит «веселая наука»? Здесь слово «наука» не является наименованием
когда-то существовавшей и доныне наличествующей специальной науки и ее
установлений в том виде, как они сформировались в прошлом. «Наука» означает
установку на сущностное знание, волю к этому знанию. Хотя каждому знанию с
необходимостью принадлежат те или иные сведения (и для Ницше в его эпоху это, прежде
всего, сведения естественнонаучные), однако они не составляют сущности подлинного
знания. Оно заключается в соответствующем принципиальном отношении человека к
сущему и, следовательно, в определенном способе существования истины и в той
решительности, которая полагается этим принципиальным отношением. «Наука» — здесь
это слово звучит так же, как «страсть», страсть обоснованного господства над тем, что
пред-стоит нам, а также над тем, как мы противо-стоим этому предстоящему и
связываем его с большими и важными целями.
«Веселая» наука? Веселость, о которой здесь говорится,— не пустая забава и
поверхностное мимолетное удовольствие, когда кто-нибудь, например, находит
«развлечение» в ничем не нарушаемом занятии научными вопросами; речь идет о том
веселье превознесенности, которую самое тяжкое и ужасное больше не потрясает, то есть,
если говорить о знании, ее больше не потрясает самое сомнительное, она скорее только
крепнет от него, утверждая его в его необходимости.
Только так понимая «веселую науку», можно постичь весь ужас мысли о вечном119
возвращении и, следовательно, его самого в его существенном содержании. Теперь мы
понимаем, почему Ницше впервые сообщает эту демоническую мысль в конце «Веселой
науки»: то, что здесь упоминается в конце, по существу, есть не конец, а начало «Веселой
науки»; ее начало и одновременно конец — вечное возвращение того же самого, то, что
«Веселая наука» призвана постичь в начале и в конце, дабы быть подлинным знанием.
«Веселая наука» — для Ницше это есть не что иное, как наименование «философии»,
наименование того, что прежде всего учит вечному возвращению того же самого.
Для правильного понимания учения о вечном возвращении одинаково важен как
тот факт, что впервые Ницше сообщает о нем в конце «Веселой науки», так и то, как
именно он при этом заранее характеризует мысль о возвращении. Упомянутый отрывок
(n. 341) озаглавлен как «Величайшая тяжесть». Мысль как тяжесть! Что мы
представляем при слове «тяжесть»? Тяжесть мешает колебанию, привносит покой и
прочность, сводит все силы воедино, собирает их и наделяет определенностью. В то же
время тяжесть влечет тебя вниз и потому ты всегда делаешь усилие, чтобы оставаться
наверху, в ней кроется опасность соскользнуть вниз и остаться там. Следовательно,
тяжесть — это препятствие, которое хочет, чтобы его постоянно «брали», чтобы его
перепрыгивали. Однако тяжесть не порождает новых сил, она просто изменяет
направление их движения и таким образом создает новые законы движения для уже
имеющихся сил.
Но каким образом «мысль» может быть тяжестью, то есть становиться
определяющей во всех названных способах упрочения, собрания воедино, влечения,
препятствования и изменения направления? И что она должна определять? Кому она
должна быть свойственной, быть присущей, и кто должен поднять ее, чтобы самому не
остаться внизу? Ницше говорит об этом в конце данного отрывка: эта мысль в качестве
вопроса («хочешь ли ты этого еще раз и еще бессчетное количество раз?») всегда и всюду
тяготела бы над нашими поступками. Под «поступками» здесь подразумевается не просто
практическая деятельность и не какие-то нравственные поступки, а скорее вся полнота
отношений человека к сущему и к самому себе. Для стояния в средоточии сущего в его
целом (Mitteninnestehen) мысль о вечном возвращении должна быть «тяжестью», то есть
быть определяющей.
Однако теперь мы тем более вправе спросить: как мысль может иметь
определяющую силу? «Мысль»! Да разве может такая мимолетность стать центром
тяжести? Разве для человека не является определяющим как раз обратное, а именно то,
что его окружает, его обстоятельства, его «пища», согласно Фейербаху, сказавшему, что
человек есть то, что он «ест»? А рядом с пищей и место обитания, которое, согласно
распространенным в ту пору учениям английской и французской социологии, является
«средой» — воздух и общество? Все, что угодно, только не «мысли»! Ницше возразил бы
так: да, именно «мысли», потому что они определяют человека еще больше, они решают,
чем он будет питаться, где будет жить, каким воздухом дышать, в каком обществе
находиться; в мысли человек решает, принимает ли он именно эти обстоятельства и
сохраняет ли их или предпочитает другие, истолковывает ли выбранные обстоятельства
так или по-другому, так или как-то иначе справляется с ними. Тот факт, что это решение
часто совершается при всяком отсутствии мысли, говорит не против ее господства, а в
пользу него. Среда для себя ничего не проясняет, среды как таковой просто нет. В этой
связи Ницше говорит: («Der Wille zur Macht», n. 70; 1885-1886): «Против учения о
влиянии Milieu и внешних причин: внутренняя сила бесконечно выше».
Сердцевина «внутренней силы» — мысли, и если мысль о вечном возвращении
того же самого касается не чего попало, не того или этого, но сущего в его целом, как оно
есть, если эта мысль продумывается на самом деле, то есть как вопрос ввергает нас в
сущее и тем самым выводит из него, если эта мысль о вечном возвращении предстает как
«мысль мыслей» (XII, 64), а именно так однажды и назвал ее Ницше,— тогда разве не
станет она для каждого человека «тяжестью», причем не какой-то тяжестью среди других,120
а «величайшей тяжестью»!
Но почему именно так? Что такое человек? Быть может, он — существо, которое
нуждается в тяжести, которое всегда берет на себя тяжесть и должен ее брать? С какой
опасной необходимостью здесь надо считаться? Тяжесть может увлекать вниз, может
принижать человека и, когда тот оказывается внизу, может оказаться излишней, так что
человек внезапно остается без тяжести и больше не может судить о том, что является его
высотой, перестает замечать, что он находится внизу, начинает считать себя самого
средоточием и мерой, в то время как на самом деле все это лишь его заурядность.
Быть может, мысль об этой тяжести пришла к Ницше случайно, без какой-либо
подготовки с его стороны, или она пришла потому, что все прежние виды тяжести
увлекли человека вниз и затем исчезли? Опыт необходимости новой величайшей тяжести
и ощущение того, что все вещи утратили свой вес, образуют единство.
«Наступает время, когда нам придется платить за то, что мы в течение двух
тысячелетий были христианами: мы утратили тяжесть, которая позволяла нам жить,—
мы уже не знаем, ни откуда, ни куда идем» («Der Wille zur Macht», n. 30; 1888).
Путь этот пока еще неясный для нас отрывок лишь намекнет нам на то, что мысль
Ницше о новой величайшей тяжести своими корнями уходит в исторический контекст
двух тысячелетий. Отсюда и та манера, с которой он впервые о ней сообщает: «Что, если
бы однажды днем…» — то есть в виде вопроса и возможности. Речь идет о том, что эта
мысль не подается напрямую самим Ницше. Разве мог бы кто-либо из сегодняшних
людей, которые не знают «ни откуда, ни куда» и к которым Ницше должен причислить и
