из «Веселой науки»,
озаглавленный как «Incipit tragoedia», гласит:
«Incipit tragoedia. — Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, он покинул свою
родину и озеро Урми и пошел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим
одиночеством и в течение десяти лет не уставал от этого. Но наконец изменилось сердце
его — и однажды утром встал он вместе с зарею, ступил навстречу солнцу и так говорил к
нему: „Ты, великое светило! К чему свелось бы твое счастье, если бы у тебя не было тех,
кому ты светишь! Десять лет восходило ты сюда, к моей пещере: ты пресытилось бы
светом своим и этой дорогой, если бы не было меня, моего орла и моей змеи; но каждое
утро мы ждали тебя, принимали от тебя преизбыток твой и благословляли тебя за то.
Взгляни! Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меда, мне
нужны руки, простертые ко мне, я хотел бы одарять и наделять, пока мудрецы среди
людей не стали бы вновь радоваться безумию своему, а бедные — богатству своему. Для
этого я должен спуститься вниз: как делаешь ты каждый вечер, нисходя за море и неся
свет свой на другую сторону мира, ты, преисполненное богатства светило! — я должен,
подобно тебе, закатиться, как называют это люди, к которым я хочу спуститься. Так
благослови же меня, ты, спокойное око, без зависти взирающее даже на самое большое
счастье! Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла из нее и
всюду несла отблеск твоей отрады! Взгляни! Эта чаша снова хочет опустеть, и Заратустра
снова хочет стать человеком»,— Так начался закат Заратустры».
Впоследствии это завершение «Веселой науки» без каких либо изменений станет
началом опубликованной в следующем году первой части книги «Так говорил
Заратустра». Только название озера, «Урми», было заменено на «озеро своей родины».
Начинается трагедия Заратустры и тем самым начинается его закат. У него даже есть
история, он есть подлинная история, а не конец. Придавая форму своему произведению,
Ницше исходит из глубоких познаний о великой греческой трагедии, в которой не просто
«психологически» подготавливается «трагический конфликт» и завязываются сюжетные124
узлы: в тот момент, когда она начинается, все, что обычно воспринимают как «трагедию»,
уже произошло и теперь совершается «всего лишь» закат. Однако, говоря «всего лишь»,
мы ошибаемся, так как именно теперь начинается подлинное, и всякий поступок,
совершенный без этого «духа» и «мысли»,— ничто.
Второе сообщение об учении о возвращении
Книга «Так говорил Заратустра», причем во всей ее полноте, представляет собой
второе сообщение об учении о вечном возвращении. Теперь о нем не говорится
мимоходом как о какой-то возможности и тем не менее о нем опять-таки не говорится
тотчас и напрямик. Создавая образ Заратустры, Ницше создает образ мыслителя и того
иного человека, который по отношению к прежнему человеку начинает трагедию, полагая
трагический дух в само сущее. Заратустра — героический мыслитель, и в силу того, что
он представлен именно так, то, о чем думает этот мыслитель, должно быть сопредставлено как трагическое, то есть как высшее «да» по отношению к предельному
«нет». Согласно изречению, приведенному в начале этой лекции как ключевому к ней,
вокруг героя все становится трагедией. Для того, чтобы сделать эту трагедию зримой,
Ницше должен сначала создать героя, вокруг которого она и кристаллизуется. Причина
возникновения образа этого героя — мысль о вечном возвращении, причем и там, где об
этом специально не говорится, ибо мысль мыслей и ее учение требуют неповторимого
учителя. В образе учителя опосредствованно излагается учение.
Как в первом сообщении, рассказывающем о вечном возвращении, так и, тем
более, во втором как именно сообщено оказывается более важным, чем что, ибо прежде
всего речь идет о том, чтобы стать людьми, которых это учение не может сокрушить.
Прежний человек не может по-настоящему помыслить это учение; для этого ему
пришлось бы возвыситься над собой и преобразиться — до сверхчеловека. Говоря о
сверхчеловеке, Ницше ни в коем случае не имеет в виду существо, более человеком не
являющееся. «Сверх» как «над» соотносится со вполне определенным человеком, который
только тогда становится зримым в своей определенности, когда возвышается над собой,
становясь человеком преображенным. Только тогда, обернувшись, можно увидеть
прежнего человека во всем его миновавшем качестве, то есть только тогда он становится
видимым. Этот человек, которого надо преодолеть,— человек сегодняшний и к тому же, с
точки зрения преодолевающего его человека, то есть с точки зрения нового начала, он —
«последний человек». Последний человек — это человек «срединного счастья», который
хотя и с превеликой хитростью все постигает и вершит, но при этом все умаляет, делает
посредственным и пошлым. Вокруг такого человека все вещи с каждым днем умаляются,
и поэтому даже то, что он еще считает великим, становится все меньше и меньше.
Что касается сверхчеловека, то это не некое сказочное существо, он есть тот, кто
познает и преодолевает этого последнего человека как такового: он есть именно сверхчеловек, то есть тот, кто превосходит «последнего» человека и тем самым кладет на него
печать как на человека последнего, человека минувшего. Поэтому для того, чтобы с
самого начала выявить эту противоположность, Ницше уже в предисловии к первой части
книги «Так говорил Заратустра» (пятый отрывок) заставляет учителя вечного возвращения
того же самого в его первой речи говорить о том, что является «самым презренным», о
«последнем человеке»:
«„Я буду говорить им о самом презренном, а это и есть последний человек».
И так говорил Заратустра к народу:
Настало время, чтобы человек поставил себе цель свою. Настало время, чтобы
человек посадил росток высшей надежды своей.
Его почва еще достаточно богата для этого. Но когда-нибудь эта почва станет
бедной и бесплодной, и ни одно высокое дерево не будет больше расти на ней.
Горе! Близится время, когда человек не пустит стрелы томления своего выше125
человека и тетива лука его разучится звенеть!
Говорю вам: нужно еще носить в себе хаос, чтобы смочь родить танцующую
звезду. Говорю вам: в вас еще есть хаос.
Горе! Близится время, когда человек больше не родит звезды. Горе! Близится время
самого презренного человека, который уже не может презирать себя самого.
Смотрите! Я показываю вам последнего человека».
С этим можно сравнить раздел «Об умаляющей добродетели» из третьей части
книги, где в конце второго отрывка о последнем человеке говорится так:
«„Мы поставили наш стул посередине,— так говорит мне ухмылка их,— одинаково
далеко от умирающего гладиатора и довольных свиней».
Но это — посредственность, даже если ее и называют умеренностью».
Тот факт, что речь о последнем человеке как о человеке самом презренном,
находится в начале, тот факт, что Заратустра сразу же говорит о своем отвращении к нему,
с точки зрения всего произведения обладает еще более глубоким смыслом. Здесь
Заратустра только в начале своего пути, того пути, на котором он должен стать тем, что он
есть. Он сам сначала должен учиться и, помимо прочего, учиться презрению. Пока
презрение проистекает из отвращения к презираемому, оно еще не высшее презрение;
презрение из отвращения само еще презренно:
«Из одной только любви воспарит презрение мое и предостерегающая птица моя:
но не из болота! (III. Teil, „Vom Vorubergehen»).
«О душа моя, я учил тебя презрению, но не тому, что приходит, как червоточина, а
великому, любящему презрению, которое больше всего любит там, где больше всего
презирает» (III. Teil. «Von der Gro?en Sehnsucht»).
Создавая образ Заратустры, Ницше очерчивает пространство того
«уединеннейшего одиночества», о котором говорится в конце «Веселой науки», того
одиночества, которое приносит мысль мыслей, но так, что Заратустра решается идти в том
направлении, которое в «Веселой науке» именуется лишь как одна из возможностей
наряду с прочими, а именно «хорошо относиться к жизни», то есть принимать ее в ее
самой острой боли и в ее самом радостном веселье.
Сообщение тяжелейшей мысли о величайшей тяжести прежде всего требует
создания образа мыслителя, продумывающего эту мысль, учителя, наставляющего на нее.
Однако само учение при этом не замалчивается. Оно излагается в третьей части
произведения (1883—1884 гг.), однако и там, где о нем говорится напрямую, о нем всетаки говорится поэтически, в притчах, которые раскрывают смысл и истину в образе, то
есть излагают в чувственном и, следовательно, как символ. Прибегая в «Заратустре» к
символизации мысли о возвращении, Ницше наряду с прочими важными побудительными
причинами следует тому подходу, суть которого он приблизительно в это же время (1882-
1884) изложил так:
«Чем отвлеченнее истина, которой хочешь научить, тем большими чувствами надо
ее облечь» (XII, 335).
Между тем мы неправильно истолковали бы «Заратустру», если бы захотели
извлечь учение о вечном возвращении как некую «теорию» из всего произведения, пусть
даже в виде притч, ибо глубинной задачей этой книги остается создание образа учителя и
через него — оформление самого учения. Однако не утрачивает своей значимости и тот
факт, что образ учителя можно постичь только из учения, постичь из того, что освещается
в истине этого учения, из того, как определяется бытие сущего, поскольку это учение
касается сущего в целом. Тем самым становится ясно, что толковать «Заратустру» как
произведение можно только в контексте всей метафизики Ницше.
После публикации «Заратустры» Ницше порой тяжело переносил тот факт, что он
вообще отважился предать гласности свой самый сокровенный и высший опыт, однако со
временем он научился переносить и эту боль, сознавая, что публикация была необходима
и что превратное ее истолкование тоже неизбежно. Однажды он выразил это в следующем126
наброске:
«Необходимая сокрытость мудреца: осознание того, что его вовсе не обязательно
поймут; его макиавеллизм, его холодность по отношению к современному» (XIII, 37;
1884).
В этом произведении нелегко понять не только его «содержание», коль скоро оно
таковое имеет, но и сам его характер. Легко можно решить, что перед нами философская
мысль, выраженная поэтически, однако в ракурсе расхожих представлений нельзя решить,
где здесь поэзия, а где собственно мысль, потому что это заново определяется только
самим произведением или же только возвещается. И когда мы говорим, что это
произведение является средоточием философии Ницше, одновременно сохраняет силу и
то, что оно стоит совершенно вне середины, что оно «эксцентрично». Когда мы говорим,
что оно — высочайшая вершина, на которую вознеслась мысль Ницше, мы забываем или,
точнее, мало знаем о том, что как раз после «Заратустры», в период между 1884 и 1889
годами, он в своем мышлении совершил еще несколько важных шагов, которые привели
его к новым переменам.
В «Заратустре» есть подзаголовок: который гласит: «Книга для всех и ни для кого».
То, о чем говорит эта книга, обращено к каждому, ко всем, но каждый никогда не имеет
права, в силу того, что он именно таков, по-настоящему читать эту книгу, если прежде
того и одновременно с чтением он сам не меняется; то есть эта книга — ни для кого из
всех нас, каковы мы есть: книга для всех и ни для кого, следовательно, книга, которую
никогда нельзя запросто «прочесть» или посметь это сделать.
Все это надо сказать для того, чтобы мы знали, сколь поверхностным и полным
оговорок останется наш подход, если теперь, приступая к первому описанию второго
сообщения о вечном возвращении, мы лишь кратко укажем на «притчи», которые более
непосредственно, чем прочие речения, раскрывают мысль о нем.
«О призраке и загадке»
