же самого (а также о нем как
об основном учении) говорится в конце второй части «Заратустры» (1883 г., осень), в
разделе «Об избавлении», а затем в двух отрывках третьей части (1884 г., январь).
Первый из этих двух отрывков озаглавлен так: «О призраке и загадке». Не о какомто призраке, не о какой-то загадке о чем-то среди многого другого, но о той загадке,
которую увидел Заратустра: о той загадке, в которой сущее в его целом сокрыто как
«призрак, представший перед самым одиноким», призрак, который становится видимым
только «в уединеннейшем одиночестве». Но почему «загадка»? Загадка нечто содержит и
что-то скрывает, и в этом она проявляется, поскольку разгадывается. Однако
разгадывание существенно отличается от вычисления. При вычислении с помощью уже
имеющейся «нити» мы постепенно продвигаемся от известного к неизвестному, в
разгадывании же совершается прыжок—без какой-либо путеводной нити и без ступеней
той лестницы, на которую всякий может взбираться во всякое время. Постижение загадки
— это прыжок, особенно тогда, когда она касается сущего в целом: здесь нет какого-либо
отдельного сущего или разнообразия сущих, из которых когда-либо можно было бы
выявить целое. Разгадывание этой загадки вообще предполагает дерзновенный выход в
открытость потаенного, в непроторенное и неизведанное, в открытость (???????)
сокрытого, в истину. Такое отгадывание есть дерзновение истины сущего в его целом, ибо
Ницше сознает свое особое место в истории философии. Во время создания «Утренней
зари», приблизительно в 1881 году, он записывает (XI, 159):
«Новое в нашем сегодняшнем отношении к философии — это убежденность,
которой не было ни у одной эпохи: убежденность в том, что мы не имеем истины. Все до
нас „имели истину»: даже скептики».
С этим перекликается сказанное позднее, которым он характеризует собственное127
мышление в рамках данной позиции. В набросках к «Заратустре» однажды Ницше сказал:
«Мы испытуем истину! Быть может, от этого человечество погибнет! Что ж, пусть
так!» (XII, 410).
Однако здесь мы совсем неправильно поняли бы и загадку, и ее разгадывание, если
бы предположили, что главное — найти решение, благодаря которому тотчас прояснится
все сомнительное. Разгадывая эту загадку, надо, напротив, понять, что ее как загадку
упразднить просто нельзя:
«Глубокая неприязнь к тому, чтобы раз и навсегда почить в каком-либо общем
рассмотрении мира. Чары противоположного способа мышления: не позволять, чтобы
исчезла тяга к загадке».
«Веселая наука» (V. Buch, n. 375; 1887) говорит о «склонности к познанию, которая
не торопится как-нибудь полегче отделаться от проблематичного характера вещей».
Таким образом, для того, чтобы понять, почему Заратустра называет себя
«отгадчиком» (III. Teil, «Von alten und neuen Tafeln», n. 3), надо самым серьезным образом
широко подойти к словам о «загадке» и «отгадывании». Какой призрак у той загадки,
которую рассказывает Заратустра? Надо обратить внимание на то, как, где, когда и кому
он ее рассказывает, если мы хотим правильно оценить «что» этой загадки. Заратустра
рассказывает на корабле, во время плавания в открытое, «неисследованное» море. Кому
он рассказывает? Не другим пассажирам, а только морякам:
«Вам, смелым искателям, испытателям, тем, кто когда-либо отправлялся в
плавание под коварными парусами по страшным морям».
Здесь уместно вспомнить одну «песню» из «Песен принца Фогельфрая» («Die
Frohliche Wissenschaft», Anhang der 2 Auflage 1887):
К НОВЫМ МОРЯМ
Только выбор мой со мной.
Мчится в пагубные сини
Генуэзский парус мой.
Все блестит мне быстротечно,
Полдень спит в объятьях дня —
Только глаз твой, бесконечность,
Жутко смотрит на меня!
(Пер. К. Свасьяна)
Когда рассказывает Заратустра морякам свою загадку? Не тотчас поднявшись на
корабль: он молчит два дня, то есть начинает говорить только после того, как они выходят
в открытое море, только после того, как он сам проверил, умеют ли они по-настоящему
О чем рассказывает Заратустра? О том, как в сумерках он шел по тропе в горы — в
сумерках, на которые он обращает внимание такими словами: „Уже не одно солнце
закатилось для меня». В этом рассказе о восхождении соединяются две сферы образов,
которыми вновь и вновь проникается мышление Ницше: море и горы.
Во время этого восхождения постоянно приходится преодолевать «дух тяжести»:
он непрестанно влечет вниз и все-таки для восходящего, который несет вверх этого
«смертельного врага», он всего-навсего карлик.
Во время подъема нарастает и глубина, бездна становится бездной — не потому,
что восходящий низвергается вниз, а потому, что он поднимается вверх. Высоте
сопутствует глубина, одно возрастает вместе с другим. Поэтому уже заранее, в первом
отрывке третьей части, где соединяются образы гор и моря, говорится:128
«Откуда берутся высочайшие горы? — так спрашивал я однажды. Тогда я узнал,
что они вырастают из моря.
Это начертано на их породе и на склонах их вершин. Из самого глубинного должно
вознестись самое высокое к своей вершине».
Во время восхождения приходится совершать остановки, когда можно сравнить
между собой устремленность «вверх» и «вниз»: дух нарастающей высоты и дух влекущей
вниз тропы должны столкнуться — Заратустра, восходящий, против влекущего вниз
карлика. Поэтому во время восхождения приходится решать: «Карлик! Ты! Или я!» По
тому, как здесь выражено это решение, какое-то время кажется, что карлик (который
назван первым, причем с большой буквы) имеет преимущество. Однако вскоре, во втором
разделе, где происходит перестановка, говорится:
«Стой, карлик! — сказал я.— Я! Или ты! Я же сильнее из нас двоих: ты не знаешь
бездонной мысли моей. Ее — ее бы ты не вынес!»
Поскольку Заратустра мыслит бездну, мысль мыслей, всерьез воспринимая
глубину, он поднимается ввысь и оставляет карлика позади:
«Тут мне стало легче: назойливый карлик спрыгнул с моих плеч! Съежившись, он
сел на камень против меня.
Как раз там, где мы остановились, лежал путь через ворота».
Теперь Заратустра описывает эти ворота и, описывая, рисует загадку.
В воротах сходятся две дороги: одна выходит из них, другая входит. Они
сталкиваются друг с другом. Каждая нескончаемо устремляется в свою вечность. На
воротах написано: «Мгновение».
Ворота под названием «Мгновение» с бесконечно разбегающимися в разные
стороны путями — это образ времени, убегающего вперед и назад в вечность. Само время
воспринимается с точки зрения «мгновения», с точки зрения «сейчас», от которого одна
дорога ведет в еще-не-сейчас, то есть дальше в будущее, а другая — в уже-не-сейчас, в
прошлое. Поскольку для карлика, сидящего неподалеку от Заратустры, бездоннейшая
мысль последнего должна стать наглядной благодаря созерцанию ворот, поскольку в этом
образе зримо символизируются время и вечность, вся картина в целом означает, что
мысль о вечном возвращении того же самого теперь связывается с областью времени и
вечности. Однако эта картина, эти ворота представляют собой лишь облик загадки, а не ее
разрешение. Благодаря тому, что этот «образ» становится видимым, зримым, загадка
сразу же обрисовывается в поле зрения, та самая загадка, которую предстоит разгадать.
Разгадывание начинается с вопроса: Заратустра сразу же спрашивает карлика о
воротах и дорогах. Первый вопрос касается дороги — какой именно, не уточняется,
поскольку то, о чем теперь спрашивается, в равной мере можно отнести к обеим дорогам.
Если бы кто-нибудь пошел все дальше и дальше по одной из этих дорог, «то думаешь ли
ты, карлик, что эти два пути противоречили бы себе вечно?» То есть вечно убегали бы
друг от друга, постоянно расходились?
«Все прямое лжет,— презрительно пробормотал карлик.— Всякая истина крива,
Карлик разрешает затруднение, причем специально оговаривается, что он
разрешает его, «презрительно» бормоча. Для него эта трудность вовсе не такова, чтобы
тратить на нее силы и слова, ибо если обе дороги убегают в вечность, они стремятся к
одному и тому же и, следовательно, где-то там они встречаются и смыкаются в
непрерывный путь. То, что нам кажется двумя расходящимися прямыми дорогами, на
самом деле лишь видимый отрезок большого круга, который никогда не размыкается.
Прямое — это видимость. На самом деле течение представляет собой круг, то есть сама
истина (сущее как оно протекает в истине) есть нечто кривое. Круговращение времени и
тем самым непрестанное возвращение во времени того же самого, свойственного всякому
сущему, есть способ существования сущего в целом. Оно существует как вечное
возвращение. Карлик разгадал загадку так.129
Однако рассказ Заратустры получает интересное развитие:
«Дух тяжести,— гневно сказал я,— не притворяйся, что это так легко! Или я
оставлю тебя сидеть, где ты сидишь, хромой уродец,— а ведь я нес тебя наверх!»
Вместо того, чтобы обрадоваться, что карлик продумал его мысль, Заратустра
говорит «гневно». Таким образом, карлик все-таки не уловил смысл загадки; он слишком
легко нашел ответ. Следовательно, когда мы просто говорим: «Все движется по кругу»,
мы еще не постигаем до конца мысль о вечном возвращении того же самого. В том месте,
где Э. Бертрам называет учение о возвращении «дразнящим иллюзионом», он приводит
слова Гете в качестве предостережения, то есть как некое более высокое понимание,
которое должно властвовать над мыслью о вечном возвращении: «Чем больше
поддаешься познания недугу, тем больше понимаешь: все движется по кругу». Это как раз
и есть мысль о круговращении, как ее понимает карлик, который, по словам Заратустры,
обошелся с этим слишком легко, как следует не вникнув в огромную мысль Ницше.
Того, кто понимает эту разящую мысль так, как ее понимает карлик, мыслитель
оставляет сидеть, как хромого уродца, там, где он сидит. Заратустра оставляет карлика,
хотя он нес его «наверх», то есть поднял на такую высоту, с которой тому открылся бы
иной обзор, если бы он действительно мог видеть, то есть не оставаться карликом.
И все же Заратустра задает карлику второй вопрос. Теперь он относится не к
дорогам, а к самим воротам, к «мгновению»: «Взгляни,— продолжал я,— на это
Всю картину вновь надо осмыслить с точки зрения «Мгновения» и в связи с ним.
«От этих врат Мгновения уходит долгий вечный путь назад: позади нас лежит вечность».
Все конечные вещи, которые могут совершать свое движение и которым поэтому нужен
лишь какой-то конечный промежуток, чтобы завершить свой бег, должны тем самым
проходить через эту вечность, то есть через эту дорогу. Здесь в форме вопроса Ницше так
скупо резюмирует существенно важную мысль своего учения, что сама по себе она едва
ли понятна, тем более что основные предпосылки не очевидны, хотя и обозначаются.
1) Бесконечность времени в направлении будущего и прошлого. 2)
Действительность времени, которое не является «субъективной» формой восприятия. 3)
Конечность вещей и их движения.
Исходя из этих предпосылок можно сказать, что все, что вообще может быть, как
сущее уже когда-то было в прошлом, ибо в бесконечном времени ход конечного мира с
необходимостью уже совершился.
Итак, если «все уже было, что думаешь ты, карлик, об этом Мгновении? Не
должны ли были и эти ворота уже — быть однажды?» Но если все вещи связаны между
собой так тесно, что мгновение влечет их за собой, не должно ли тогда оно влечь и самое
себя? И если мгновение всегда начинается на этом пути, не должны ли тогда и все вещи
еще раз пройти по этой дороге? Медлительный паук, лунный свет (ср. «Веселая наука»,
отрывок 431), я и ты, стоящие в воротах,— «не должны ли мы вечно возвращаться?».
Кажется, что в своем втором вопросе Заратустра говорит то же самое, что содержалось в
ответе карлика на первый вопрос. Так кажется, но на второй вопрос карлик уже не
отвечает. Вопрос задан так возвышенно, что от карлика Заратустра уже не ждет ответа.
Эта возвышенность состоит в том, что
