отныне надо соблюдать условия, необходимые для
понимания загадки, условия, которым карлик не соответствует — потому что он карлик.
Эти новые условия заключены в том, о чем теперь вопрошается в контексте «мгновения».
Однако такое вопрошание требует определения собственной позиции в самом
«мгновении», то есть во времени и его временении.
Потом карлик исчезает и причиной тому — мрачное, тяжелое событие. Заратустра
рассказывает:
«Я увидел молодого пастуха, корчившегося, задыхавшегося, с перекошенным
лицом; изо рта у него висела черная тяжелая змея».
Она впилась ему в горло. Заратустра попытался вырвать змею, но безуспешно.130
«Тогда во мне что-то закричало: „Откуси! Откуси! Откуси ей голову!»»
Это событие и образ тяжело осмыслить, однако они очень тесно связаны с
попыткой продумать упомянутую тяжелейшую мысль. Пока мы отметим только одно:
после того как Заратустра задал свой второй вопрос, для карлика не осталось места; он
больше не принадлежит к сфере этого вопроса, потому что больше не может его слышать,
ибо по мере того как дело все больше касается содержания загадки, само вопрошание,
отгадывание и раздумье становятся все загадочнее, все огромнее и превосходят самого
вопрошающего. Таким образом, не каждый имеет право спрашивать о чем угодно. Не
ожидая ответа от карлика и сам не давая никакого приглаженного, заранее выверенного
ответа, Заратустра продолжает свой рассказ: «Так говорил я и говорил все тише, ибо
страшился своих собственных мыслей и умыслов». Тяжелейшая мысль становится для
него страшной, потому что за тем, как мыслят себя в круговращении, он усматривает
нечто совсем иное, он продумывает эту мысль не так, как ее понимают карлики.
Звери Заратустры
Здесь мы прервем толкование отрывка «О призраке и загадке», чтобы вернуться к
нему позднее, когда, рассмотрев сущность нигилизма как той сферы, где присутствует
мысль о возвращении, мы лучше подготовимся к пониманию дальнейшего. Мы пропустим
остальные отрывки третьей части и коснемся лишь немногого из отрывка под названием
«Выздоравливающий».
После своего морского путешествия Заратустра снова возвращается в одиночество
гор, к своей пещере и животным. Эти животные — орел и змея. Оба — его животные, они
принадлежат ему в его одиночестве, и когда это одиночество говорит, это говорят его
животные. Однажды (в сентября 1888 года, в Сильс-Мария, в заключении утерянного
предисловия к «Сумеркам идолов», в котором в ретроспективном плане речь шла о
«Заратустре» и о «По ту сторону добра и зла») Ницше записал: «Любовь к животным —
во все времена по этому узнавали отшельников…» (XIV, 417). Однако животные
Заратустры — не первые попавшиеся, они образно представляют сущность самого
Заратустры, то есть его призвания: быть учителем вечного возвращения. Потому эти
животные — орел и змея — появляются не во всякое время. Впервые Заратустра видит их
в самый полдень, который во всем произведении также является источником важной
символизирующей силы.
Когда в полуденное время Заратустра говорит в сердце своем, он внезапно слышит
резкий крик птицы и вопросительно смотрит в небо:
«И он увидел орла: описывая широкие круги, он несся по воздуху, а с ним — змея,
но не как добыча, а как подруга, ибо она обвивала своими кольцами шею его» (Vorrede, n.
10).
Этот высокий образ сияет тому, кто может видеть! Чем глубже мы постигаем
произведение «Так говорил Заратустра», тем проще и неисчерпаемее становится этот
Орел описывает широкие круги в вышине. Кружение — это символ вечного
возвращения, но то кружение, которое набирает высоту и остается в ней.
Шею орла кольцами обвивает змея, и здесь снова эти кольца — символ кольца
вечного возвращения. Но не только: змея кольцами обвивает шею того, кто описывает
широкие круги в вышине — самобытная и важная, но для нас пока что темная связь,
благодаря которой этот образ раскрывает все свое богатство. Змея не удерживается как
добыча, в когтях, но, как подруга, свободно обвивает шею орла и вместе с ним кругами
возносится ввысь! Осмысляя это образное представление вечного возвращения того же
самого (кружение в кольце и замыкание колец в кружении), мы должны учесть и то, что
представляют собой сами животные.
Орел — самое гордое животное. Гордость — это зрелая решимость удерживать131
себя в своем собственном сущностном достоинстве, которое берет начало в поставленной
задаче, это уверенность в том, что больше не смешаешь себя с другими (Sich-nicht-mehrverwechseln). Гордость есть пребывание наверху (Obenbleiben), определяющее себя из
этой высоты, из верховного бытия (Obensein), есть нечто принципиально иное, чем
высокомерие и самомнение. Последнему необходимо иметь связь с низшим как с тем, от
чего можно отталкиваться и от чего, следовательно, неизбежно приходится зависеть,
потому что высокомерие и самомнение в самих себе не имеют ничего, что позволяло бы
им представлять это верховное бытие. Они могут вознестись, лишь отталкиваясь от того,
что находится ниже их, они могут вознестись только к чему-то такому, что на самом деле
не есть наверху, но скорее лишь воображается таковым. Иное дело — гордость.
Орел — самое гордое животное, он живет в самой вышине и из нее, и даже тогда,
когда спускается в глубины, они все равно всегда остаются высотами гор и их ущелий,
никогда они не становятся равниной, где все уравнивается и ничто не выделяется.
Змея — самое умное животное. Ум означает власть над действительным знанием,
над тем, как это знание снова и снова заявляет о себе, как удерживается в себе, что являет
собой поначалу и как пополняется потом, как не замыкается в себе. Этот ум имеет силу
перемещать и преобразовывать, а не просто опускаться до низменной лжи, он властвует
над личиной, остается верен себе, умеет видеть задний план в игре с тем, что находится на
переднем плане, властвует над игрой бытия и видимости.
Итак, у Заратустры два животных — самое гордое и самое умное. Они
объединяются и отправляются на разведку. Это значит, что они ищут того, кто
соответствует их складу и уровню, того, кто вместе с ними может жить в одиночестве.
Они отправляются в путь, чтобы узнать, жив ли еще Заратустра, жив ли он в своей
готовности к своему закату. Тем самым подчеркивается, что орел и змея — не домашние
животные, которых берут в дом и приучают ко всему вокруг. Они чужды всему
привычному, обыденному и хорошо знакомому в расхожем смысле слова. Эти животные
прежде всего определяют то уединеннейшее одиночество, которое отличается от
обычного представления о нем, поскольку обычно считают, что одиночество от всего нас
освобождает и делает независимыми; обычно принято думать, что в одиночестве «больше
ничто не мешает». Однако в уединеннейшем одиночестве над нашей задачей и над нами
самими как раз и начинает тяготеть все самое скверное и опасное, что не может коснуться
других вещей и людей; оно должно пройти сквозь нас, но не для того, чтобы
упраздниться, а для того, чтобы мы на основе подлинного знания, свойственного высшему
уму, осознали его как принадлежащее нам. Именно это знание — самое тяжелое; слишком
легко можно убежать от него и раствориться в отговорках и уловках, в обычной глупости.
Это высокое понимание одиночества надо иметь в виду для того, чтобы правильно
понять символизирующую роль обоих животных отшельника Заратустры и его самого и
не исказить ее каким-нибудь романтическим пониманием. Выносить уединеннейшее
одиночество не значит держать при себе этих животных для общения и
времяпрепровождения; это значит иметь силу, находясь рядом с ними, оставаться верным
самому себе и не давать им покинуть тебя. Поэтому в завершении предисловия к
«Заратустре» говорится:
«„Попрошу же я свою гордость всегда сопутствовать моему уму! И если однажды
мой ум покинет меня — ах, он любит улетать! — пусть тогда моя гордость улетит вместе
с моим безумием!»
Так начался закат Заратустры».
Необычайный закат, начинающийся тем, что Заратустра вверяет себя высшим
возможностям становления и бытия, которые соединяются в воле к власти, то есть
образуют единство.
Нам было необходимо указать, что олицетворяют собой оба животных — орел и
змея — как животные Заратустры: 1) их кружение и кольца — круг и кольцо вечного
возвращения; 2) их сущность, гордость и ум — основная позиция и вид знания,132
характерные для учителя вечного возвращения; 3) животные его одиночества — высшие
требования, предъявленные самому Заратустре, требования, которые становятся тем
неумолимее, чем меньше они предъявляются как некая норма, правило и предостережение
и чем отчетливее они говорят о главном в непосредственном присутствии их символов.
Символы говорят только для того, кто обладает творческой силой к оформлению чувства.
Как только поэтическая, то есть высшая творческая сила угасает, символы умолкают: они
низводятся до уровня «фасада» и «бутафории».
«Выздоравливающий»
Выяснив, что собой представляют животные Заратустры, мы теперь лучше готовы
к тому, чтобы понять отрывок, в котором, в сравнении с уже проанализированным нами
отрывком «О призраке и загадке», яснее говорится о вечном возвращении и который
таинственным образом этому отрывку соответствует. Речь идет об отрывке, который в
третьей части занимает четвертое место от ее конца и озаглавлен как
«Выздоравливающий». В этом отрывке звери Заратустры говорят ему о том, что они сами
символизируют: говорят о вечном возвращении. Они обращаются к Заратустре, вокруг
которого собрались, и остаются в его одиночестве до определенного момента, когда
оставляют его одного и осторожно удаляются. Их пребывание с ним означает, что они все
еще пытаются что-то узнать о нем, пытаются узнать, действительно ли он стал тем, каков
он есть, на самом ли деле в своем становлении он отыскал свое бытие. Однако
становление Заратустры начинается вместе с его закатом. Сам же закат приходит к своему
завершению вместе с выздоровлением Заратустры. Налицо отношения глубочайшего
противоборства, и только тогда, когда мы уловим их, мы приблизимся к тяжелейшей
мысли.
В соответствии с предварительным разъяснением, на стадии которого мы
находимся, основное внимание уделяется характеристике учения о возвращении. Однако
и тут мы должны держаться стиля произведения, все осмыслять на основании того, что
происходит и как происходит. Кроме того, учение, как оно излагается, мы должны
понимать в связи с тем, кто есть Заратустра, как учитель предстает по отношению к
учению и как учение определяет учителя. Это значит, что именно там, где учение в самом
чистом виде выражается в своих тезисах, нельзя забывать об учителе, о том, кто учит и
говорит.
Как обстоят дела с Заратустрой в начале отрывка «Выздоравливающий» и что
здесь происходит? После упомянутого морского путешествия он возвращается в свою
пещеру и однажды утром, вскоре после возвращения, вскакивает со своего ложа и, как
безумный, начинает кричать и махать руками, «как будто кто-то лежал на ложе и не хотел
подыматься с него». Заратустра говорит ужасным голосом, чтобы пробудить этого «когото» и заставить его бодрствовать в будущем. Этот другой — его бездоннейшая мысль,
которая хотя и находится рядом с ним, но остается ему самому еще как бы чуждой, его
собственная последняя глубина, которую он еще не вознес на свою высочайшую высь.
Эта мысль еще рядом с ним на ложе — она еще не стала единой с ним, еще не вошла в его
плоть и поэтому не стала подлинно продуманной. Тем самым показывается, что теперь
должно произойти: все содержание и вся мощь этой тяжелейшей мысли должны теперь
подняться и выявиться. Заратустра приступает к ней и называет ее «заспавшимся червем».
Смысл образа вполне прозрачный: заспавшийся червь, лежащий на земле как что-то
чужое, являет собой противоположность свившейся кольцами змее, которая в
бодрствовании дружбы широкими кругами
