«вырывается» ввысь. Когда начинается это

вызывание (Heraufrufen) бездоннейшей мысли, звери Заратустры приходят в ужас, но не

разбегаются, они подходят ближе, в то время как все прочие животные обращаются в

бегство. Остаются только орел и змея. Необходимо в самом глубоком одиночестве

выявить то, что они сами символизируют.133

Заратустра призывает к себе ввысь свою последнюю глубину и таким образом

возвращает себя себе самому. Он становится тем, что он есть, и признает себя таким,

каков он есть: «заступником жизни, заступником страдания, заступником круга». Жизнь,

страдание, круговращение — это не некая различающаяся в себе троичность, а единое в

себе единство: сущее в целом, которому принадлежит страдание, бездна и которое есть

потому, что оно возвращается, двигаясь по кругу. Эта троичность раскрывает свою

взаимопринадлежность (Zusammengehorigkeit) в том, что Заратустра своим высшим «да»

обнаруживает, то есть объемлет мыслью ее единство (Einheit). В этот высший миг, когда

мысль постигается, когда она поистине обдумывается, Заратустра восклицает: «Благо

мне!», однако это «благо» одновременно звучит и как «Горе мне!» — победа, которая еще

преодолевает самое себя как величайшую опасность, постигая себя как закат.

Как только это случается, Заратустра падает оземь и, до своего пробуждения,

недвижно лежит семь дней и семь ночей, «звери же его не покидали его ни днем, ни

ночью», но и так он остается в своем одиночестве. Только орел, самое гордое животное,

улетает и приносит всяческую пищу. Это значит, что Заратустра не теряет себя самого, он

продолжает питать свою гордость и крепит свое достоинство, хотя вынужден лежать

поверженным, и разум его не заботится о нем, так что он не может уразуметь свое знание.

Орел помимо прочего приносит «желтые и красные ягоды», и мы вспоминаем о том, что

раньше (III часть, «О духе тяжести») уже упоминалось о «густой желтой и яркой алой»

красках; Заратустра желает этих обеих красок: краску глубочайшей лживости,

заблуждения, видимости и краску высшего страдания, опаляющего творчества.

При таком истолковании смысла обеих красок необходимо помнить о том, что для

воли к власти «заблуждение» составляет необходимую сущность истины и поэтому ни в

коем случае не расценивается отрицательно. «Густую желтую» можно толковать и как

золото, которое соблазнительно сверкает «на чреве змеи vita» («Der Wille zur Macht, n.

577), как „змею вечности» (XII, 426). При таком истолковании «густая желтая» предстает

как краска вечного возвращения того же самого, а «яркая алая» — как краска воли к

власти. В первом истолковании обе краски указывают на сущностную структуру воли к

власти, поскольку истина как нечто упрочивающее (Festmachende) и искусство как нечто

созидающее (Schaffende) образуют условия возможности воли к власти. Каждый раз

взаимосвязь обеих красок указывает на сущностное единство осмысляемого Ницше бытия

сущего.

Наконец, по истечении семи дней «подумали звери его, что настало время

заговорить с ним». Теперь Заратустра достаточно окреп для того, чтобы действительно

обдумать свою тяжелейшую мысль, свою последнюю глубину и что-то сказать о ней, ибо

то, о чем хотят говорить и только и могут говорить орел и змея (уединеннейшее

одиночество), может быть только мыслью о вечном возвращении. Теперь в беседе

Заратустры с его зверями мысль мыслей обретает словесную форму. Она не

преподносится как некая «теория», она проверяется только в беседе, потому что здесь

собеседники сами должны решить, в какой мере они отваживаются продвинуться вперед в

том, что они сказали, потому что только в беседе становится ясно, как далеко они могут в

этом пойти, в какой мере они не могут этого и насколько их беседа все-таки оказывается

лишь болтовней.

Итак, оба зверя начинают беседу; они говорят Заратустре о том, что мир ожидает

его, как сад. Они догадываются, что он обрел какое-то новое познание, познание о мире в

целом. Поэтому, наверное, нельзя не желать пройтись по миру, который устроен иначе,

ибо теперь все вещи хотят просиять в новом свете и получить новые определения и, делая

это, они дают познанию новое подтверждение и исцеляют доселе искавшего от болезни

вопрошания. Так думают звери, когда говорят Заратустре: «Все вещи тоскуют по тебе…

Все вещи хотят быть твоими врачами!» И что же Заратустра? Он с удовольствием слушает

то, что говорят звери, хотя знает, что все это — лишь болтовня; однако уже там, где

начинается болтовня и обычная игра слов и речений, ему после пережитого одиночества134

мир кажется садом. Он знает, что благодаря этому радостное очарование и веселье

обволакивает собой то ужасное, что и есть подлинно сущее; оно может таиться за

видимостью сказанного. Однако на самом деле мир — вовсе не сад и не может быть

никаким садом для Заратустры, особенно если под садом понимается прекрасное убежище

для того, кто задумал бежать из сущего. То представление о мире, которое имеет Ницше,

не обещает мыслителю никакого безмятежного пребывания в нем и не позволяет, как

некогда философу Эпикуру, спокойно прогуливаться в своем «саду». Мир не есть

наличествующий в себе космос. В намеке зверей на сад кроется именно этот смысл

отвержения безмятежного пребывания, и одновременно он опосредованным образом

отсылает к миру трагического познания. Здесь уместно вспомнить об одной важной

записи Ницше:

«Одиночество необходимо на какое-то время, чтобы целиком и полностью

исцелиться и окрепнуть. Новая форма общности: себя воинственно утверждающая. В

противном случае дух слабеет. Никаких „садов» и простого «бегства от масс». Война (но

без пороха!) между различными мыслями! И их воинствами!» (XII, 368; 1882/84).

Обращаясь к Заратустре, звери заманчиво говорят о его познании, и такие слова

способны вызвать лишь искусительное опьянение от услышанного. Однако Заратустра

знает: на самом деле эти слова и звуки — «радуги и призрачные мосты, перекинутые

через разделенное навеки». Там, где упоминается о самом сходном, причем складывается

впечатление, что речь идет об одном и том же, там в лучшем случае лгут, «ибо труднее

всего перебросить мост через наименьшую пропасть».

О чем думает Заратустра? Только о том, что он услышал, о мире, о сущем в его

целом. Какой же ответ дал карлик, разгадывая загадку? Два бегущие навстречу друг другу

пути сходятся в бесконечности, все движется по кругу, все есть круг. И как назвал

Заратустра самого себя, когда он поднял тяжелейшую мысль со своей последней глубины

и не отнесся к ней так легко, как это сделал карлик? Он назвал себя «заступником круга».

Таким образом, оба, карлик и Заратустра, говорят одно и то же. Их разделяет лишь

«наименьшая пропасть» — каждый в своем случае говорит то же самое, что говорит

другой. Впрочем одно и то же слово «круг» есть лишь призрачные мосты, перекинутые

через разделенное навеки. Таким образом, круг кругу рознь. Теперь становится ясно, что

здесь, где надо говорить о сущем в целокупности его бытия, видимость единогласия

максимальна, а правильное понимание (которое является решающим и разделяющим по

достоинству) оказывается самым трудным.

Всякий с легкостью говорит: сущее «есть» и сущее «становится». Каждый считает,

что он это понимает. Между тем, говоря это, «человек танцует над всеми вещами».

Человек, в той мере, в какой он обычно действует и не ведает областей и ступеней

подлинного мышления, этот человек нуждается в таком танце и болтовне, и Заратустра

радуется этому, но он также знает, что все это — лишь видимость, что этот сад — не мир,

«мир глубок — и он глубже, чем когда-либо это мыслилось дню» (III. «Vor SonnenAufgang»).

Поэтому, основываясь на всем том, что Заратустра узнал по прошествии семи дней

и ночей, он не позволит, чтобы звери выманили его своими речами и находит

подтверждение своему решению в том факте, что каждый как о чем-то само собой

разумеющемся говорит, что «все движется по кругу», и тем самым как будто соглашается

с ним. Однако звери возражают ему, говоря: «Для тех, кто думает, как мы, все вещи

танцуют сами»; мы не танцуем над вещами, устремляясь прочь в своем танце, но смотрим

на то, как танцуют сами вещи, на их движение; ты можешь доверять нам. И теперь они

говорят о мире, как он предстает под новым солнцем учения о вечном возвращении:

«Все идет, все возвращается; вечно вращается колесо бытия. Все умирает, все

расцветает вновь; вечно бежит год бытия.

Все рушится, все устрояется вновь; вечно созидается тот же дом бытия. Все

разлучается, все снова приветствует друг друга; вечно остается верным себе кольцо135

бытия.

В каждый миг начинается бытие; вокруг каждого „здесь» катится „там».

Средоточие всюду. Кривая — путь вечности».

Так говорят звери Заратустры, да и могут ли они говорить иначе — они, которые

сами есть только потому, что описывают широкие круги и чертят кольца? Разве можно

найти более прекрасные слова и какие-то новые образы для описания вечного

возвращения того же самого? Как отличается эта речь от презрительного бормотания

карлика! И тем не менее в словах карлика и зверей проглядывает коварное сходство.

Карлик говорил: «Всякая истина крива», то есть истинно сущее в его непрестанном

течении; звери тоже говорят: «Кривая — путь вечности». Может быть, в сравнении со

словами карлика речь зверей более ярка, искусна и игрива, но, по существу, они говорят

то же самое, что говорит карлик, которому Заратустра бросает упрек в том, что он

относится к сказанному слишком легко. В действительности даже речь его самых близких

зверей, преподносящих ему его учение в самой прекрасной формуле, не может обмануть

Заратустру:

«О вы, проказники и шарманки,— отвечал Заратустра и снова улыбнулся,— как

хорошо вы знаете о том, что должно было исполниться в семь дней».

Однако это знание — вовсе не знание, и если Заратустра и называет его таковым,

то только для того, чтобы с иронией подчеркнуть, что на самом деле они ничего не знают.

Они — шарманщики, тяжко добытое им слово о вечном возвращении того же самого они

тут же превращают в песню для шарманки, отыгрывают ее и знают о главном также мало,

как и карлик, который исчез, как только дело приняло злой и серьезный оборот, как

только пастуху пришлось откусить голову черной змее. Карлик не ведал о том, что понастоящему знать кольцо колец как раз и означает в первую очередь и непрестанно

преодолевать все то черное и ужасное, что заявляет о себе в этом учении: что если все

возвращается, то, стало быть, все равно, какое мы принимаем решение, какие делаем

усилия и как устремляемся вверх; что если все вращается по кругу, то, следовательно, в

каком-либо действии не больше смысла, чем во всяком другом; что впоследствии это

учение приводит только к пресыщению и, в конечном счете, к отрицанию жизни. Кажется,

что даже его животные, несмотря на красивые слова о кольце бытия, на самом деле, так

сказать, танцуют мимо главного. Кажется, что даже они хотят вести себя как люди: они

бегут прочь, подобно карлику, или же просто смотрят перед собой и описывают, что

происходит, когда все вращается; они, так сказать, усаживаются напротив сущего,

«взирают» на его вечное изменение и описывают его в самых прекрасных образах. Они не

догадываются о том, что здесь происходит, что должно мыслиться в истинной мысли о

сущем в его целом, не догадываются, что это мышление есть вопль попавшего в беду.

И даже когда они слышат этот крик души, что обычно происходит? Когда кричит

большой человек, к нему подбегает маленький и начинает ему «сострадать». Однако

всякое