сострадание всегда находится лишь где-то поодаль и снаружи; оно приводит лишь

к тому, что маленькие утешения умаляют и искажают страдание, а также препятствуют

истинному познанию и замедляют его. Сострадание совсем не знает о том, насколько

страдание и самое злое, что есть, все, что душит, заползает в глотку и заставляет

кричать,— насколько все это «необходимо» для «самого лучшего» в человеке. Именно

знание, которое душит, необходимо осознать, если мы хотим осмыслить сущее в его

целом.

Тем самым делается намек на существенное, всегда остающееся непреодолимым

различие между обычным познаванием и наблюдением, с одной стороны, и подлинным

знанием, с другой, а также указывается на то, что проглядел карлик и почему он

неправильно истолковал природу вечного возвращения, превратив его в простую песенку

под шарманку и болтовню. Бросается в глаза, что о содержании учения ничего не

говорится, если не считать песенку зверей, что Заратустра ничего этой песенке не

противопоставляет, что только в ходе беседы и всегда лишь опосредствованно становится136

ясно, как надо понимать это учение и как не надо этого делать. Тем не менее из этого

«как» проистекает существенное указание на «что», необходимое для понимания.

Нам надо глубже осмыслить это указание и спросить себя: в силу чего учение

становится песенкой под шарманку? В силу того, что все, что умирает, убегает,

разрушается, в силу того, что всякое разрушение и всякое «нет», все отвратительное и

самое злое хотя и признается как таковое, но, по существу, осмысляется как то, что в

круговороте снова проходит мимо, так что все снова приходит, но уже как-то иначе и

лучшим образом. Поэтому все непрестанно уравнивается. Это уравнивание все делает

равнозначным, противоборство низводится до уровня простого чередования, и тем самым

по отношению к целому мы имеем удобную формулу и сами сторонимся всякого

решения.

Теперь, обращаясь к предыдущему отрывку, мы можем задать ретроспективный

вопрос: почему карлик так легко воспринимает истолкование притчи о воротах и двух

дорогах? Заратустра дает указание через новый призыв: взгляни на сами ворота — на

Мгновение! Каков смысл этого указания? Карлик смотрит только на две дороги,

убегающие в бесконечное, он приходит лишь к такой простой мысли: если оба пути

убегают в бесконечное (в «вечное»), там они сходятся; так как потом круг сам замыкается

в бесконечном (далеко от меня), все возвращающееся тоже бежит друг за другом в

простом уравнивающем чередовании и в таком виде проходит через ворота. Заратустра,

немало удивленный, говорит о том, что в воротах оба пути «сталкиваются лбами», но

карлик ничего этого не видит. Как такое может быть, если одно просто бежит за другим,

как на это указывает и само время, в котором «еще-не-сейчас» превращается в «сейчас», а

«сейчас» тут же предстает как «уже-не-сейчас», и все это совершается в непрестанном «итак-далее»? Две дороги, будущее и прошедшее, не сталкиваются, они просто сменяют

друг друга.

И тем не менее на самом деле происходит столкновение, правда, только для того,

кто не остается сторонним наблюдателем, а сам есть мгновение, которое вторгается в

будущее и при этом не дает исчезнуть прошедшему, но, скорее, тут же принимает и

утверждает его. Находящийся в мгновении обращен на две стороны: для него прошедшее

и будущее бегут навстречу друг другу. Он делает так, что бегущее навстречу друг другу

сталкивается между собой, но при этом не останавливается, и это происходит потому, что

он раскрывает и выдерживает противоборство за-данного и со-данного (Aufgegebene und

Mitgegebene). Видеть мгновение значит находиться в нем. Однако карлик предпочитает

находиться в стороне, он сидит поодаль.

Но что всем этим сказано для правильного продумывания мысли о вечном

возвращении? Сказано главное: именно от нашего решения зависит, что станет будущим;

кольцо не замыкается где-то в бесконечном, оно неодолимым образом замыкается в

мгновении как средоточии противоборства; что именно вернется (если оно действительно

возвращается) — это решают мгновение и сила преодоления того, что в этом мгновении

сталкивается с устремляющимся навстречу. Самое трудное и самое настоящее в учении о

вечном возвращении заключается в понимании того, что вечность — во мгновении, что

мгновение — это не мимолетное «сейчас», не какой-то миг, лишь пробегающий перед

глазами смотрящего на него, а столкновение будущего и прошлого. В нем мгновение

приходит к самому себе. Оно определяет, каким образом все возвращается. Однако самое

тяжелое есть самое большое, что надо постичь, и для маленьких оно остается закрытым.

Однако маленькие тоже есть и как сущее они тоже снова и снова возвращаются, их не

следует устранять, они на стороне того отвратительного и черного. Если действительно

необходимо осмыслить сущее в его целом, тогда надо сказать «да» и этому. Такая мысль

приводит Заратустру в трепет.

И теперь, когда его бездоннейшая мысль осмысляется в направлении этой бездны,

его звери не дают ему «говорить дальше»; поскольку Заратустра признает необходимым

возвращение и маленьких людей, решается сказать «да» даже тому, что долгое время137

утомляло его, печалило и делало больным и что он хотел отвергнуть, поскольку этим «да»

он преодолевает болезнь и становится выздоравливающим, его звери снова начинают

говорить. И снова они говорят, что мир — это сад, снова призывают Заратустру выйти в

этот мир, но теперь они более многословны и не просто вызывают его для того, чтобы он

увидел и убедился, как тоскуют по нему все вещи. Они призывают его научиться пению у

певчих птиц: «Ибо пение свойственно выздоравливающим». Искушение воспринять

мысль о возвращении как некое само собой разумеющееся и потому, в сущности,

презрительное бормотание или же как ослепляющую болтовню,— это искушение

преодолено.

Теперь диалог зверей с Заратустрой разворачивается на той основе, которая уже

преображена предыдущей беседой. Теперь звери обращаются к Заратустре, который

преодолел болезнь, преодолел отвращение к маленькому человеку, признав

необходимость всего этого.

Теперь Заратустра согласен со своими зверями. Призывая его петь, они говорят ему

о том утешении, которое он нашел для себя самого в эти семь дней, но он тотчас снова

предостерегает их от того, чтобы призыв к песнопению не породил песенку, которую

поют под шарманку. Что здесь имеется в виду? То, что тяжелейшая мысль прежде всего

должна быть пропета как преодолевающая мысль выздоравливающего, что это

песнопение, то есть поэзия под названием «Так говорил Заратустра», сама должна стать

выздоровлением, но единственным в своем роде, которое не превращается в песенку под

шарманку. Поэтому Заратустра называет себя не только отгадчиком, но и поэтом; поэт и

отгадчик, но не только поэт, а к тому же и нечто другое, отгадчик, но, скорее, и то, и

другое в некоем изначальном единстве, то есть, в конце концов, нечто третье. Поэтому

если поэзия призвана к тому, чтобы выполнить свое предназначение, она никогда не

может быть песенкой под шарманку. Сначала надо сделать лиру, которая теперь

воспринимается как инструмент нового песнопения и сказания. Звери сами знают об этом,

ведь они все-таки его звери. Говоря то, что они говорят, они тем ближе подходят к нему,

чем больше сам Заратустра приближается к себе и к своей задаче: «Сделай себе сначала

лиру, новую лиру!». «Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем должен

стать: смотри, ты учитель вечного возвращения, и в этом теперь твое предназначение!»

Но если ему первому надлежит наставлять этому учению, то не должен ли тогда

сам учитель знать его прежде всех учащихся и по-иному, чем они? Он должен знать, что в

силу этого учения и соразмерно ему самому его «великая судьба» станет также его

величайшей опасностью и болезнью. Только тогда, когда учитель учения постигает себя

из него, постигает себя как необходимую жертву, как того, кто должен закатиться, потому

что он есть переход, только тогда, когда таким образом закатывающийся благословляет

себя, он достигает своей цели и конца. «Так [таким образом] кончается закат

Заратустры»,— говорят звери.

Здесь закат имеет два значения: 1) уход как переход; 2) нисхождение как признание

бездны. В то же время это двойственное значение надо — с точки зрения правильно

понятой вечности — постигать в его временности (Zeitlichkeit). Сам закат, осмысляемый в

вечном, есть мгновение, но не мимолетное «теперь», не какое-то простое «мимо»; будучи

чем-то самым кратким и потому самым преходящим, он в то же время предстает как нечто

самое исполненное (Erfullteste); в нем ярко вспыхивает молния сущего в целом, это миг, в

котором становится понятным целое возвращения. Однако в образном выражении все это

предстает как кольцо змеи, живое кольцо, и здесь в образе змеи для Ницше соединяются

воедино вечность и мгновение: живое кольцо змеи, то есть вечное возвращение, и

мгновение. В одной из позднейших записей («Der Wille zur Macht», n. 577; 1887) Ницше

противопоставляет свое понимание вечности поверхностному ее пониманию в смысле

«вечно неизменного»:

«Против ценности вечно-неизменного (см. наивность Спинозы, а также Декарта)

ценность самого краткого и преходящего, соблазнительное сверкание золота на чреве138

змеи vita».

Заратустра, наконец, слышит, какую вечность возвещают ему его звери, вечность

мгновения, которое к тому же все вбирает в себя: закат.

Слушая эти слова своих зверей, Заратустра «лежал тихо» и «как раз в это время

разговаривал со своей душой. Змея же и орел, видя его таким молчаливым, почтили

великую тишину вокруг него и осторожно удалились».

Как молчалив теперь Заратустра? Он молчит, потому что разговаривает только со

своею душой, потому что он нашел свое предназначение и стал тем, кто есть. Помимо

прочего, он преодолел отвратительное и злое, постигнув, что бездна принадлежит выси.

Преодоление злого заключается не в его упразднении, а в признании его необходимости.

До тех пор, пока мы с отвращением отвергаем его, пока презрение проистекает только из

отвращения, оно остается зависимым от презираемого; только тогда, когда презрение

проистекает из любви к поставленной задаче и таким образом превращается в

прохождение мимо с признанием необходимости существования злого, необходимости

страдания и разрушения, в молчании этого прохождения, исполненного любви, только

тогда возрождается большой стиль, раскрывается окружение вокруг того, кто таким

образом стал самим собой. Только теперь, когда этот большой стиль укореняется в духе

Заратустры, он обретает свое уединеннейшее одиночество, которое больше не имеет

ничего общего с простым удалением. И звери его одиночества чтят этот стиль, то есть

воплощают его в своей собственной сущности, воплощают тем, что и они «осторожно

удаляются». Теперь гордость орла и ум змеи становятся неотъемлемой частью характера

Заратустры.

Сам Заратустра стал героем, потому что он вобрал в себя как величайшую тяжесть

все содержание мысли о вечном возвращении. Теперь он — знающий, который ведает о

том, что самое большое и самое маленькое принадлежат друг другу и возвращаются, что,

следовательно, и величайшее учение о кольце колец само должно стать песней под

шарманку, что эта песня всегда сопровождает его истинное возвещение. Теперь он — тот,

кто идет навстречу своему самому высшему страданию и самой высшей надежде. Мы уже

слышали, какой ответ дает Ницше на вопрос о том, «что делает героическим?» (V, 204),

то есть что делает героя героем? Ответ таков: «Одновременно идти навстречу своему

высшему страданию и своей высшей надежде». Однако в соответствии с ключевым

положением данной лекции мы знаем и о том, что «вокруг героя все становится

трагедией».

«Когда я создал сверхчеловека, я расстелил вокруг него огромное покрывало

становления и позволил солнцу стоять над ним в поддень» (XII, 362).

Покрывало становления — это возвращение как истина о сущем в его целом, а

солнце в