над уровнем моря и гораздо

выше всего человеческого!»

Сам факт того, что Ницше специально оговаривает время этой записи, говорит о

необычности ее содержания и замысла. Учение постигается с точки зрения его самого и

учителя.

Надпись «Набросок» сразу же указывает на все в целом, и тем не менее о вечном

возвращении говорится только в пятом пункте и даже там ничего не говорится о его

содержании. Ключевым словом наброска скорее становится «вбирание». Учение означает

«величайшее учение» и «новую тяжесть». Затем следует неожиданный вопрос: «Что мы

делаем с остатком нашей жизни?» Таким образом, речь идет о решающем вторжении в

жизнь, которое отъединяет прошедшее (утекшее) от еще наличествующего «остатка». Повидимому, это становится возможным благодаря мысли о возвращении, которая

преобразует все. Однако то, что предшествует этому вторжению, и то, что следует после

него, отделяются друг от друга не количественно. Прошедшее не отодвигается в сторону.

Пятому пункту предшествуют четыре других, а четвертый завершается указанием на145

«переход». Несмотря на всю свою новизну учение о возвращении возникает не из

пустоты, оно остается вплетенным в «переход». Там, где мы в первую очередь ожидаем

разъяснения основного содержания учения и прежде всего его обоснования и указаний на

это, речь идет только, как мы бы сказали, о воздействии учения на человека, и даже в

первую очередь об этом воздействии на самого учителя и только на него; речь идет о

«вбирании» нового знания и о наставлении этому знанию как о новом виде блаженства.

Из «Заратустры» мы знаем о том, как важен вопрос о «вбирании» мысли, мы знаем также,

что Заратустра стал выздоравливать только после того, как вобрал в себя самое важное из

этой мысли. Если мы вникнем в значение этого слова (Einverleibung), мы вспомним о

«еде», поглощении и переваривании. Вобранное (Einverleibte) укрепляет, утверждает и

упрочивает тело, его плотствование (Leiben), и в то же время оно является тем, благодаря

чему мы сложились и что определяет наше будущее, является соком, который дает нам

силы. Здесь вбирание мысли означает такое ее осмысливание, при котором она с самого

начала превращается в основополагающее отношение к сущему в целом и как таковое

заранее властно пронизывает собой любую другую мысль.

Только тогда, когда эта мысль стала основополагающей установкой всякого

мышления, мы начинаем обладать ею сообразно ее сущности, в-бираем ее (ein-verleiben).

Задающее тон осмысление наброска, озаглавленного как «Возвращение того же

самого», сразу же касается этого «вбирания». Важное значение сохраняет своеобразие

первого наброска. У нас нет «схемы», под которую мы могли бы подогнать характер этого

«наброска» и сделать его привычным для нас; мы должны из самого наброска, а также из

того, что ему принадлежит, выводить свойственную ему схему. Если бы это был набросок

к какому-нибудь сочинению, оно стало бы очень своеобразной книгой, причем не только

по содержанию, но и по тому, как оно «появляется» в качестве книги и затем

«воздействует» или не «воздействует». То, чему там наставляют и что продумывается в

мысли, отходит на задний план перед тем, как этому наставляют и как оно продумывается.

План-набросок представляет собой не что иное, как зародыш плана будущего

произведения «Как говорил Заратустра», следовательно, он как раз не является наброском

к «теоретической», прозаической обработке мысли о возвращении. Уже отсюда

становится ясно, что упомянутое различие совершенно ничего не значит.

Второй относящийся сюда набросок насколько «прозаичен», настолько и

«поэтичен». У него нет заголовка, и он не принадлежит к первому наброску,

приведенному в издании. В записях Ницше он тоже не связан с первым, а соотносится с

отрывком под номером 129, представленном в XII томе. Этот отрывок гласит:

«Было бы ужасно, если бы мы еще верили в грех: то, что мы будем делать,

бесконечно его повторяя,— невинно. Если мысль о вечном возвращении всех вещей не

одолевает тебя, это не вина, но нет и заслуги в том, если она это делает. Обо всех наших

предках мы думаем снисходительнее, чем думали они сами, мы скорбим о заблуждениях,

которые они вобрали в себя, а не об их злодеяниях».

Это место, помимо прочего, дает нам понять, почему в предыдущем наброске под

четвертым номером речь идет о «невинном». Со смертью нравственного Бога из сущего в

целом исчезает греховное и виновное, и необходимость сущего, как оно есть, вступает в

свои права.

Начиная с мысли о возвращении, второй набросок дает следование главных

мыслей в обратном порядке. Он гласит (XII, 426):

«1. Самое могущественное познание.

2. Мнения и заблуждения изменяют человека и наделяют его влечениями или —

вобранными в себя заблуждениями.

3. Необходимость и невинность.

4. Игра жизни».

Этот отрывок, помимо прочего, намечает и другой ракурс: под «необходимостью»

подразумевается не какая-то необходимость, а необходимость сущего в целом. «Игра146

жизни» сразу же напоминает нам изречение Гераклита, мыслителя, которому, как считал

Ницше, он был ближе всего: ???? ???? ???? ??????, ???????? ?????? ? ???????? (Frgm. 52),

«Эон — это ребенок, занятый игрой и играющий в кости; господство принадлежит ему» (а

именно господство над сущим в целом).

Тем самым намекается на то, что сущее в целом властно пронизывает господство

не-винности (Un-schuld). Целое есть ????. Это слово едва ли возможно перевести

адекватно. Оно подразумевает целое мира, но наряду с этим в аспекте времени и

соотнесенности с нашей «жизнью» речь идет о самом жизненном пути. Обычно значение

слова ???? определяют так: под эоном подразумевается «время» «космоса», то есть

природы, которая движется в физическом времени. От этого времени отличают другое

время, которое мы «переживаем». Однако названное в эоне (????) остается по эту сторону

такого различия. Равным образом, в понятие космоса (??????) вкладывают слишком

скудное содержание, когда представляют его космологически.

Ницше употребляет слово «жизнь» в двояком значении. Под ней подразумевается

сущее в целом и в то же время наш способ «привнесенности» в это целое. Равным

образом, двояка по значению и речь об «игре» (ср. первую из «Песен принца

Фогельфрая»»: «К Гете»; приложение ко второму изданию «Веселой науки», 1887 год; см.

Bd. II, S. 380 f).

Созвучие с Гераклитом не случайно, особенно если принять во внимание тот факт,

что примерно в это время Ницше в своих записях часто касается другой мысли, которую,

обычно (и Ницше тоже следует этому обыкновению) называют главной мыслью этого

греческого мыслителя: ????? ??? (все течет), тезис, который, по всей вероятности,

восходит не к Гераклиту, не говоря уже о том, что он якобы характеризует его мышление

(поскольку на самом деле он его искажает).

В последнем наброске мысли о вечном возвращении говорится не столько о

«воздействии» учения на человека и изменении человека и его «экзистенции» внутри

сущего в целом, сколько о самом сущем; здесь более заметен (употребим по сей день

привычное обозначение) «метафизический» характер учения о возвращении, в то время

как в предыдущем наброске верх берет тяготение к его «экзистенциальному» смыслу.

Или, быть может, применительно к философии Ницше различие между «метафизическим»

и «экзистенциальным» (если оно вообще является ясным и содержательным) так же не

годится, как и взятое в ином ракурсе различие между ее теоретико-прозаическим и

поэтическим характером? Это станет ясно позднее.

Опять-таки в ином ракурсе, по-видимому, выстроен и следующий набросок, о

котором издатели говорят, что он является «эскизом поэтической идеи» учения о

возвращении.

«Полдень и вечность

Знаки новой жизни

Заратустра, родившийся близ озера Урми, в тридцать лет покинул свою родину,

пошел в провинцию Ария и через десять лет своего одиночества в горах написал ЗендАвесту.

Солнце познания снова в полудне, и змея вечности лежит, свернувшись, в его

лучах: это ваше время, о, полуденные братья!»

В этом наброске ключевым словом является слово «полдень»; «полдень и

вечность»: оба понятия и наименования относятся к идее времени, если мы припомним,

что и вечность мы осмысляем только в контексте времени. Теперь, когда продумывается

мысль о вечном возвращении, «полдень и вечность» одновременно присутствует в одном;

мы могли бы также сказать: мгновение. В этом наброске выбираются высшие определения

времени для заглавия произведения, которое должно рассказывать о сущем в целом и о

новой жизни в нем. В этом образе указывается и на то, как мыслится сущее в его целом:147

змея, умнейшее животное, «змея вечности» лежит, свернувшись кольцом, в полуденном

свете солнца познания. Великолепная картина — и все-таки это не нечто «поэтическое»!

Да, перед нами художественный образ, но только потому, что мысль продумывается до

последних глубин и продумывается именно так; потому, что набросок того, в чем сущее в

целом должно постигаться и возноситься до уровня знания, здесь дерзает самым

решительным образом выйти за свои пределы, но не в безвоздушное и тусклое

пространство заносчивой «спекуляции», а туда, где находится середина человеческого

пути. О полуденном времени, когда солнце стоит в зените и у предметов нет тени,

говорится в заключении первой части «Заратустры»:

«Великий полдень, когда человек стоит посреди своего пути между животным и

сверхчеловеком и празднует свой путь к закату как свою высшую надежду: ибо это путь к

новому утру.

И тогда заходящий сам благословит себя за то, что был переходящим; и солнце его

познания будет стоят у него в полудне.

„Умерли все боги: теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек» — такова должна

быть в великий полдень наша последняя воля!

Так говорил Заратустра».

Когда Заратустра говорит: «Умерли все боги», это означает, что современный

человек, как человек последний, уже перестал быть достаточно сильным для какого-либо

из богов, особенно когда их нельзя просто позаимствовать из предания; предание только

там формируется как сила вот-бытия, где оно поддерживается творческой волей и пока

оно ею поддерживается.

Полдень — это светлая середина пути в истории человека, мгновение перехода в

более ясный свет вечности, где небо раскрывает свои глубины и где до-полуденное и

после-полуденное, прошлое и будущее сталкиваются друг с другом, тем самым полагая

себя во власть решения. Подзаголовок данного наброска звучит как «Полдень и вечность:

знаки новой жизни»: если мы будем ждать каких-то мудрых жизненных советов, то

испытаем разочарование, ибо «новая жизнь» — это новый способ находиться в

средоточии сущего в целом, новый вид истины и тем самым преображение сущего.

О том, что именно так и надо понимать «новую жизнь», свидетельствует четвертый

набросок, написанный еще в августе 1881 года. Он озаглавлен как «К „наброску нового

способа жить»» и разделен на четыре книги, от которых здесь мы имеем лишь

характерные заголовки: 1 книга — «О расчеловечивании (Entmenschlichung) природы»; 2

книга — «О вбирании опыта»; 3 книга — «О последнем счастье одинокого»; 4 книга —

«Annulus aeternitatis». Первая и четвертая книги включают в себя вторую и третью, в

которых говорится о человеке. В первой должно совершиться расчеловечивание природы.

Это означает, что из природы должно быть изъято все человеческое, привнесенное в

сущее в его целом (вина, цель, замысел, предвидение), чтобы потом снова вернуть туда

самого человека (homo natura). Это сущее в целом определяется в четвертой книге как

«кольцо вечности».

В этих четырех набросках, появившихся в течение почти одного месяца, прежде

всего бросается в глаза (и на первых порах мы можем уловить это в общих чертах)

богатство перспектив во вновь и вновь перечисляемых, существенно важных сферах

вопрошания, богатство, которое заставляет Ницше, в принципе, единую и, быть может,

простую область рассматривать в своих набросках со все новых сторон. Это позволяет

предположить, что во время первого раскрытия мысли о вечном возвращении того же

самого, как при раскрытии любой великой