якобы сокрытой в мировом процессе, о

некоем «предвидении» в действительных событиях суть только «тени», которые

христианское мироистолкование продолжает сохранять в сущем и его понимании, когда

настоящая вера исчезает. И напротив, расчеловечение сущего, освобождение из себя

восходящего начала, «природы», ?????, natura от всего человеческого должно стать

обезбожением (Entgottlichung) сущего. Поэтому 109 отрывок из «Веселой науки»

завершается с учетом данной взаимосвязи:

«Когда же все эти тени Бога перестанут нас омрачать? Когда мы полностью

обезбожим природу? Когда же мы сможем оприродить человека чистой, вновь

обретенной, вновь искупленной природой!»

Однако в то же время читаем:

«„Очеловечивать» мир, то есть все больше чувствовать себя в нем господами»

(«Der Wille zur Macht», n. 614. См. также n. 616).

Но мы впали бы в еще большее заблуждение, если бы захотели подвести ведущее

понятие Ницше о мире как хаосе под какой-либо расхожий «изм» наподобие

«натурализма» или «материализма» или же на основании этих наименований решили, что

с ним уже покончено. «Материя» (то есть сведение всего к «веществу») такое же

заблуждение, как и бог элеатов (то есть сведение всего к чему-то невещественному). По

отношению к ницшевскому представлению хаоса можно сказать так: только очень

«астматическое» мышление сумеет увидеть в воле к обезбожению сущего волю к

безбожию, а что касается подлинно метафизического мышления, то оно, напротив, в

предельном обезбожении, которое идет до конца и не создает для себя никаких завес,

предугадывает тот путь, на котором только и можно встретить богов, если это вообще еще

возможно в истории человека.

Здесь мы также хотели бы отметить, что приблизительно в то время, когда

появляется мысль о вечном возвращении того же самого, Ницше самым решительным

образом стремится к философскому расчеловечению и обезбожению сущего в целом. Это

стремление не является отголоском его теперь уже затихающего «периода позитивизма»,

как можно было бы предположить; оно имеет свой собственный и более глубокий

источник. Лишь поэтому становится возможным тот факт, что довольно скоро Ницше

повлекло в, казалось бы, противоположную сторону, когда он в своем учении о воле к

власти начинал призывать к высшему очеловечению сущего.

В смысловом горизонте Ницше «хаос» выступает как некое ограждающее от

неверных значений представление, в результате которого о сущем в целом вообще ничего

нельзя сказать. Таким образом, мировое целое становится принципиально недоступным

слову и невыразимым — ???????. То, что Ницше здесь совершает по отношению к

мировому целому, представляет собой определенный вид «отрицательного богословия»,

которое, стремясь постичь абсолют в максимально чистом виде, избегает всех

«относительных» определений, то есть соотносящихся с человеком. Разница только в том,

что ницшевское определение мирового целого представляет собой отрицательное

богословие без христианского Бога.

Такое стремление к умолчанию противостоит проникнутому отчаянием155

разочарованию в возможностях познавания и голой одержимости отрицанием и

разрушением. Поэтому оно вновь и вновь в разных формах всплывает во всяком великом

мышлении. Кроме того, его нельзя сразу же опровергнуть, если только оно сохраняет свой

стиль и не выходит за пределы, которые само себе положило.

Как это выглядит в нашем случае?

В восьми пунктах мы перечислили ряд определений мирового целого, данных

Ницше, а в девятом соотнесли их с основным определением, которое гласит: «Общий

характер мира… извечно хаотичен». Не значит ли это, что теперь мы можем просто

отвергнуть все предыдущие определения и сказать лишь одно — «хаос»? Или они

заключены в понятии «хаоса» и сохраняют себя в нем и его соотнесении с мировым

целым в качестве единственного его определения? Или, может быть, получается совсем

наоборот, и все определения и отношения, принадлежащие к сущности хаоса (сила,

конечность, бесконечность, становление, пространство, время), будучи очеловечением

сущего, упраздняют также и понятие «хаоса»? В таком случае мы вообще не можем дать

никакого определения и можем сказать только одно — «ничто». Но, может быть, «ничто»

— самое человеческое из всех очеловечении? Нам надо вопрошать вплоть до этого

предела, чтобы уяснить все своеобразие стоящей перед нами задачи — задачи

определения сущего в целом.

В первую очередь надо вспомнить, что Ницше не просто определяет мировое целое

как хаос, но приписывает самому хаосу одну проникающую его особенность, каковой

является «необходимость». В «Веселой науке» он недвусмысленно говорит: «Общий

характер мира… хаос, не в смысле отсутствия необходимости, а в смысле отсутствия

порядка» (n. 109). Безначальное и бесконечное, то есть в данном случае вечное

становление ограниченного мира хотя и не имеет порядка в смысле откуда-то

замысленного упорядочения, но тем не менее не лишено необходимости. Мы знаем, что в

западном мышлении этим термином издавна характеризовалось сущее и что

необходимость как его основная особенность претерпела самые разные истолкования:

?????, fatum, судьба, предопределение, диалектический процесс.

10. Положением, которое гласит, что мировой хаос в себе есть необходимость, мы

завершаем ряд наших тезисов, где даем предварительную характеристику мирового

целого, в котором, в качестве основной особенности его бытия, усматривается вечное

возвращение того же самого.

Чего мы достигли, сопоставив девятый и десятый пункты? Мы хотели привнести

внутренний порядок в разрозненные записи и доказательства Ницше, касающиеся учения

о вечном возвращении. Однако ни в одном из этих пунктов не говорилось о вечном

возвращении и ничего не было от тех доказательство, которые Ницше приводил в пользу

этого учения. Вместо этого мы так выстроили весь наш вопрос, что только теперь можем

заняться рассмотрением этих доказательств и тем самым — самого учения о возвращении.

Мы очертили ту область, которой принадлежит мысль о вечном возвращении и

которую эта мысль как таковая касается: сущее в целом охарактеризовано в контексте

этого поля как взаимопроникающее единство живого и безжизненного. Кроме того, мы в

общих чертах обозначили, каким образом сущее в целом устрояется и упрочивается в себе

как это единство живого и безжизненного: для него характерно наличие силы и данная

тем самым конечность целого в единстве с бесконечностью или же безмерностью

«проявляющихся действий». Теперь нам надо показать (и мы можем сделать это только на

основании всего предпосланного), каким образом с сущим в целом (которое в своей

области и согласно своей структуре определено означенным способом) соотносится

вечное возвращение того же самого и как это соотношение доказывается. В любом случае

это единственно возможный порядок, следуя которому мы можем, не сбиваясь, пройти по

всем смысловым лабиринтам Ницше, надеясь к тому же, что сможем это сделать так, как

предначертано внутренней обоснованностью ведущего вопроса философии, вопроса о

сущем как таковом.156

Опасения относительно «очеловечения» сущего

Однако все рассмотрение ницшевского учения о вечном возвращении (и как раз

оно само в первую очередь) вызывает одно опасение, которое в ракурсе размышлений

самого Ницше может сделать несостоятельной всякую дальнейшую попытку понять эту

мысль и обосновать ее: опасение, что и в этой мысли о вечном возвращении того же

самого и как раз именно в ней совершается очеловечение, что она является той мыслью,

на которую прежде всего можно обратить непрестанное предостережение самого Ницше:

«Остережемся!»

С самого начала нашего изложения и довольно часто подчеркивалось, что если

мысль, соотносимая с сущим в целом, одновременно должна соотноситься с

осмысляющим ее человеком и даже прежде всего и всецело должна продумываться

именно в ракурсе человека, тогда это касается и мысли о возвращении. Она была

представлена как «величайшая тяжесть». Это существенное соотнесение мысли с

мыслящим ее человеком, существенная вовлеченность мыслящего в саму мысль и

продуманное в ней, то есть «очеловечение» мысли и представленного в ней сущего в

целом,— все это проявляется в том, что вечность и тем самым время возвращения и,

таким образом, его самого можно постичь только из «мгновения».

Как «мгновение» мы определяем время, в котором будущее и прошедшее

«сталкиваются лбами», в котором сам человек, принимая решение, одолевает их и

совершает их — тем что находится в месте этого столкновения, более того, сам есть это

место. Временность времени такой вечности, которую необходимо мыслить в вечном

возвращении того же самого, есть та временность, в которой прежде всего находится

человек и, насколько нам известно, только он, потому что именно он, раз-решая будущее

и сохраняя минувшее, формирует и выносит настоящее. Поэтому мысль о вечном

возвращении того же самого, возникшая и утвержденная в такой временности, есть

«человеческая» мысль в высшем и исключительном смысле. И кроме того, она, как

кажется, потому вызывает опасение, что ею совершается сравнительно широкое

очеловечение сущего в целом, то есть именно то, чего Ницше хочет избежать всюду и

всеми средствами.

Но как в действительности обстоят с этим опасением очеловечения сущего,

вызываемого мыслью о возвращении? Очевидно, что ответить на этот вопрос мы сможем

только тогда, когда основательно рассмотрим саму эту мысль во всех ее отношениях и

полностью ее продумаем. С другой стороны, в том месте нашего рассмотрения, где, как

мы считаем, нам надо осмыслить доказательства в пользу этой мысли и тем самым ее саму

в ее обоснованности и истине, необходимо прежде всего заострить внимание на том

опасении перед очеловечением, которое грозит сделать все несостоятельным.

Всякое понимание сущего и особенно сущего в его целом уже как понимание

человеком соотнесено с ним самим, то есть исходит от человека. Любое истолкование

такого понимания есть разъяснение того, каким образом человек ориентируется в

понимании сущего и как относится к этому пониманию. Следовательно, истолкование

есть привнесение человеческих представлений и способов представления в сущее. Даже

любое простое отношение к сущему, любое называние сущего в слове есть облачение

этого сущего в человеческий образ, уловление (Einfangen) сущего человеческим

(Menschliche), насколько слово и язык в высшем смысле отличают человеческое бытие.

Поэтому каждое представление о сущем в целом, каждое истолкование мира неизбежно

является очеловечением его.

Такие соображения настолько убедительны, что даже тот, кто коснулся их в самых

общих чертах, не может не видеть, как человек со всем своим представлением,

созерцанием и определением сущего всегда загоняется в тупик своей собственной

человечности. Самому ограниченному человеку можно показать, как непреложно всякое157

человеческое представление берет начало в каком-либо углу этого тупика, независимо от

того, зарождается ли представление о мире в мышлении какого-нибудь отдельного

великого и авторитетного мыслителя или же является постепенно проясняющимся

сгустком представлений каких-либо групп, эпох, народов и их семей. Этот факт Гегель

пояснил меткой ссылкой на наше словоупотребление, которое дает повод для далеко не

самой поверхностной и надуманной игры слов.

Всякое наше представление и созерцание таковы, что в них мы нечто имеем в виду,

имеем в виду сущее. Однако в каждом мнении я сразу же и неизбежно делаю

подразумеваемое мною именно моим. Всякое подразумевание, которое, как кажется,

соотносится только с самим предметом, становится усвоением (Besitznahme) и вбиранием

(Hereinnahme) подразумеваемого в наше человеческое «я». Подразумевание как таковое в

одно и то же время означает представление чего-либо и превращение этого

представленного в нечто свое (Meinige). Однако даже там, где подразумевает не какое-то

обособленное «я», где, по-видимому, мышление какого-либо отдельного человека не

заявляет о себе как нечто полагающее критерий, опасность субъективности только

кажется преодоленной. Очеловечение сущего в целом здесь совершается не в меньшей, а

даже в большей степени, причем не только в смысле охвата, но и, прежде всего, в смысле

его вида, поскольку в том, благодаря чему появляется поначалу непреложная видимость,

никто не подозревает наличие очеловечения, как будто его там вообще нет. Но если

толкование мира неразрывно связано с очеловечением, тогда бесперспективна любая

попытка расчеловечить это очеловечение, так как она опять-таки является попыткой

человека и, стало быть, в конечном счете, является потенциальным очеловечением.

Такие соображения кажутся неопровержимыми, особенно всем тем, кто впервые

сталкивается с таким или