подобным ходом мыслей. В большинстве случаев они приводят

человека в такое состояние (если только он сразу же не отказывается от таких мыслей и не

спасается бегством в «практику» «жизни»), когда у него остаются только две

возможности: или усомниться и отчаяться в любой возможности истины и относиться ко

всему лишь как к игре представлений, или, сделав ставку на веру, выбрать для себя какоето одно мироистолкование согласно тому принципу, что лучше какое-то одно, чем вообще

никакого, и пусть оно на самом деле одно, но, быть может, его право на существование

можно обосновать обретаемым им успехом, а также пользой и широтой его

распространения.

Таким образом, по отношению к очеловечению, которое как таковое считается

непреодолимым, существуют две основные позиции: или удовлетвориться тем, что есть, и

двигаться в направлении кажущегося превосходства скептика, который пускается в ничто

и хочет покоя, или дойти до того, что просто позабыть об очеловечении и тем самым

почесть его упраздненным и таким образом обрести покой. Всюду, где опасность

очеловечения преподносится как непреодолимая, каждый раз мы пребываем в

поверхностном состоянии, коль скоро соображения об очеловечении легко

воспринимаются как в высшей степени глубокомысленные и прежде всего «критические».

Каким откровением два века назад (1917г.) для множества людей, незнакомых с

настоящим мышлением и его богатой историей, стала мысль Шпенглера, якобы

осознанная им впервые, мысль о том, что каждая эпоха и каждая культура имеют свое

собственное мировоззрение! На самом деле все это было лишь довольно искусной и

остроумной популяризацией той мысли и вопрошания, которые с давних пор, задолго до

Ницше, продумывались более основательно, но так и не прояснялись и остаются

непроясненными до сего времени. Причина насколько ясна, настолько же весома и трудна

для понимания.

Дело в том, что во всем этом за и против очеловечения считается, что мы

изначально знаем, кто такой человек, от которого это очевидное очеловечение исходит.

Забывают поставить вопросы, которые надо решить в первую очередь, коль скоро

опасение по поводу очеловечения должно получить право на существование, а158

опровержение этого опасения — смысл. Говорить об очеловечении, не решив, то есть не

задав вопроса о том, кто такой человек, значит просто болтать, и эта болтовня остается

таковой даже тогда, когда ее обнаруживает вся мировая история и древнейшие культуры

человечества. Таким образом, для того, чтобы не поверхностно и не ради одной лишь

видимости рассуждать об опасении очеловечения, его признании или неприятии,

необходимо прежде всего задать вопрос: кто есть человек? Искусные литераторы, не

слишком над ним задумываясь, тотчас им овладевают, однако для них этот вопрос —

лишь вопросительное предложение в заголовке какой-нибудь книги: он, по существу, не

ставится, догматический ответ на него уже давно найден. На это нечего ответить, но не

надо делать вид, будто на самом деле происходит вопрошание, так как вопрос о том, кто

такой человек,— не такой уж безобидный и его не решить за одну ночь; если возможности

вот-бытия к вопрошанию еще сохраняются, этот вопрос предстает как задача для Европы

в настоящем и будущем столетиях. Ответ на него можно получить только в нормативном

и определяющем формировании истории одних народов в состязании с другими.

Но кто, как не опять-таки сам человек, ставит вопрос о том, кто такой человек, и

отвечает на него? Да, это так, и не следует ли отсюда, что определение сущности человека

также есть лишь очеловечение этой сущности? Вполне возможно,— и такое очеловечение

даже необходимо, а именно в том смысле, что определение сущности человека

совершается человеком. Однако остается вопрос, очеловечивает ли или расчеловечивает

человека это определение его сущности. Существует возможность того, что совершение

(Vollzug) определения сущности человека всегда и с необходимостью остается делом

человека (и в этом отношении оно есть совершение человеческое), но что само определение, его истина, возвышает человека над собой и, таким образом, рас-человечивает его и

тем самым наделяет иной сущностью человеческое совершение сущностного определения

человека. Вопрос о том, кто такой человек, сначала надо пережить как вопрос

необходимый, а для этого вся неотложность данного вопроса должна со всею силою и

всячески пронзить человека. Но одного только осознания необходимости этого вопроса

недостаточно, если прежде не спрашивается о том, что же делает этот вопрос возможным:

откуда, из какого начала должна определяться сущность человека?

В настоящее время эта сущность определяется тем (как уже давно принято считать

в различных вариантах этого мнения), что его описывают как описывают и расчленяют

лягушку или кролика, как будто сразу ясно, что, прибегнув к методу биологии, мы

сможем узнать, что такое живое (не говоря уже о том, что биологическая наука в качестве

своего первого шага предполагает и заранее устанавливает, что для нее должна означать

«жизнь»). Но предвзятое мнение прячут за спиной, боясь на него оглянуться, и не только

потому, что у человека так много общего с лягушками и прочей тварью, но и из страха

перед этим мнением, из страха, что, если они посмотрят назад, наука внезапно разлетится

вдребезги и выяснится, что установленные предпосылки вполне достойны того, чтобы

поставить их под вопрос, причем во всех науках без исключения. С каким облегчением

вздохнула бы такая «наука», если бы теперь ей (причем по необходимым историкополитическим причинам) сказали, что народ и государство нуждаются в результатах и

результатах полезных! Хорошо, говорит наука, однако для этого мы нуждаемся в покое,

это понимает всякий, и вот снова воцаряется счастливый покой: можно двигаться дальше

все в той же самой философско-метафизической неосведомленности, какая существовала

полвека назад. Поэтому современная «наука» даже такое освобождение сразу же начинает

переживать на свой лад; сегодня, как никогда, она чувствует себя утвержденной в своей

необходимости и тем самым, как она ошибочно полагает, в своей сущности.

Если бы кто-нибудь раньше времени решил сказать, что наука может утверждать

свою сущность только обретая ее из изначального вопрошания, его сочли бы глупцом и

разрушителем такой «науки», поскольку, дескать, вопрошание об основах приводит к

внутреннему ослаблению, и для такого намерения уже приготовлен красочный ярлык —

«нигилизм». Но с этой неразберихой покончено, покой обретен и, как говорят, студенты159

снова хотят работать! Всеобщее мещанство духа может начинаться заново. «Наука»

совершенно не догадывается о том, что ее прямое притязание на некую практическую

значимость не исключает философского размышления, что, скорее, в момент высшей

практической пользы науки возникает высшая необходимость в размышлении о том, что

никогда нельзя оценивать с точки зрения прямой пользы и выгоды, что привносит в вотбытие высшее беспокойство, но беспокойство не как помеху и путаницу, а как

пробуждение и бодрствование — по отношению к тому покою философской сонливости,

который и есть настоящий нигилизм. Однако нет сомнения в том, что, стремясь к

удобству, легче закрыть глаза и бежать от трудных вопросов, говоря, что, дескать, на

такое просто нет времени.

Мы являемся свидетелями примечательной эпохи в жизни человека, в которой уже

не одно десятилетие влечемся вперед, свидетелями времени, у которого больше нет

времени для того, чтобы задать вопрос о том, кто такой человек. Через научное описание

живущего сейчас и уже отжившего человека — будь то биологическое или историческое

описание или же то и другое в их смешении в «антропологиях», которые стали модными в

последние десятилетия — никогда нельзя узнать о том, кто такой человек. Это знание

никогда нельзя обрести и через веру, для которой с самого начала всякое «знание» с

необходимостью является «языческим» и предстает как безумие. Это знание проистекает

только из изначального нахождения в состоянии вопрошаемости. Вопрос о том, кто такой

человек, должен начинаться там, где по самым общим приметам начинается очеловечение

всего сущего — в простом полагании отношения к сущему и назывании его человеком, то

есть в сфере языка. Быть может, через язык человек вовсе не очеловечивает сущее: как раз

наоборот до сих пор он принципиально неверно понимал и истолковывал сущность

самого языка и тем самым свое собственное бытие и его сущностное происхождение.

Однако вместе с вопросом о сущности языка сразу же ставится вопрос о сущем в целом,

если, конечно, язык представляет собой не набор слов для обозначения отдельных

знакомых вещей, а исконное звучание истины мира.

Вопрос о том, кто такой человек, должен уже в самой его постановке принимать во

внимание человека в его отношениях и с его отношениями к сущему в целом и в то же

время ставить под вопрос само это сущее в его целом. Однако, как мы слышали, это сущее

в целом истолковывается только человеком, и теперь сам человек должен

истолковываться в контексте это сущего. Здесь все вращается по кругу. Да, это так,

вопрос только в том, можно ли, и если можно, то как, всерьез подойти к этому кругу,

вместо того, чтобы по-прежнему закрывать на него глаза.

Итак, при толковании мира в контексте мысли о вечном возвращении того же

самого становится ясно, что благодаря осмыслению сущности вечности как полдня и мига

устанавливается отношение к человеку; что здесь свою роль играет тот самый круг,

заставляя осмыслять человека с точки зрения мира, а мир — с точки зрения человека. Это

означало бы, что хотя мысль о вечном возвращении того же самого несет на себе печать

предельного очеловечения, она тем не менее является его противоположностью и хочет

быть таковой. Далее это говорило бы о том, что Ницше, стремясь к расчеловечению

мироистолкования, вовлекается в его предельное очеловечение, что, следовательно, и то,

и другое не исключает друг друга, но друг друга предполагает.

Однако это означало бы, что к учению Ницше о вечном возвращении нельзя

подходить с расхожими мерками, что его надо рассматривать с точки зрения его

собственного закона. Потребовалось бы прежде всего подумать о том, на что вообще

притязают ницшевские доказательства в пользу учения о вечном возвращении и какой

доказательной силой они обладают.

Все это не просто могло бы быть так — так оно и есть на самом деле.

Опасение очеловечения, сколь явно бы оно ни возникало и с какой бы легкостью

ни рассуждал об этом каждый, остается необоснованным и слабым до тех пор, пока не

поставит самое себя перед вопросом о том, кто такой человек, вопросом, который даже не160

задается, не говоря уже о том, что на него нельзя получить ответа без вопроса о том, что

есть сущее в целом. Однако этот вопрос включает в себя другой, еще более изначальный,

который ни Ницше, ни философия до него никогда не раскрывали или не могли раскрыть.

Обоснование учения о возвращении

Осознавая мысль о вечном возвращении того же самого, Ницше вращается в сфере

вопрошания о том, что есть сущее в целом. После того как мы охарактеризовали его в

смысловых пределах и смысловой тональности, установленной Ницше, нам надо

проследить те доказательства (оставляя в стороне опасение очеловечения, само успевшее

стать сомнительным), к которым Ницше прибегает для того, чтобы определить сущее в

целом как вечное возвращение того же самого. Все, по-видимому, зависит теперь от

убедительной силы этих доказательств. Да, все зависит от убедительной силы

доказывания. Всякая доказательная сила слаба, пока мы не постигли вида и сущности

соответствующих доказательств, а они, а также соответствующая возможность и

необходимость доказывания, определяются из того, о каком виде истины идет речь.

Доказательство может быть вполне последовательным, безошибочным с формальнологической точки зрения и тем не менее ничего не