о душе, как известно, рассуждает психология. Под душой подразумевается особое
сущее, отличное от тела или духа. Но если согласно Ницше воля определяет бытие любого
сущего, тогда не воля есть нечто душевное, но душа есть нечто волевое. Однако тело и
дух — тоже воля, поскольку вещи такого рода «есть». Кроме того, воля предстает как
способность: способность мочь, быть в состоянии, иметь власть и осуществлять ее.
Поэтому природа власти в себе (как и воли, согласно Ницше) определяется не тем, что
кто-то характеризует ее как способность, ибо сущность способности коренится в
сущности воли как власти.
Другой пример: воля предстает как вид причины. Мы говорим: этот человек делает
дело не столько умом, сколько волей; воля что-то рождает, приводит к успеху. Но бытиепричина есть особый способ бытия, через который, следовательно, нельзя постичь бытие
как таковое. Воля не есть действование. То, что обычно воспринимают как причиняющее
(Bewirkende), как некую порождающую способность, само коренится в воле (ср. VIII, 80).
Если воля к власти характеризует само бытие, тогда уже нет ничего большего, что
можно было бы определить как волю. Воля есть воля, но это формально верное
определение больше ни о чем не говорит. Оно легко ведет к заблуждению, поскольку
принято считать, что простому слову соответствует столь же простой предмет.
Поэтому Ницше и говорит: «Сегодня мы знаем, что она [„воля»] — лишь слово»
(«Сумерки идолов», 1888; VIII, 80). Этому соответствует и более раннее высказывание
времен «Заратустры»: «Я смеюсь над вашей свободной и несвободной волей; ваша воля
для меня — химера: нет никакой воли» (XII, 267). Примечательно, что мыслитель, для
которого основной особенностью всякого сущего является именно воля, говорит о том,
что «нет никакой воли». Однако на самом деле Ницше имеет в виду, что нет той воли,
которую доныне знают и именуют как душевную способность и всеобщее устремление.
В то же время Ницше постоянно вынужден говорить о том, чтo есть воля. Он,
например, говорит: воля — это «аффект», воля — это «страсть», воля — «чувство», воля
— «повеление». Однако не переходим ли мы в область души и душевных состояний,
когда говорим о воле как «аффекте»? И не представляют ли собой аффект, страсть,
чувство и повеление нечто отличное друг от друга? Быть может, тому, к чему мы здесь
прибегаем для прояснения сущности воли, самому сначала надо быть достаточно ясным?
Но что может быть темнее сущности аффекта и страсти и различия между ними? И как
воля может одновременно быть всем этим? Мы едва ли можем пройти мимо этого
вопрошания и этих раздумий, имея в виду ницшевское толкование сущности воли. Тем не
менее они, наверное, не затрагивают решающего. Ницше сам подчеркивает: «Воление
кажется мне прежде всего чем-то сложным, чем-то таким, что представляет собой
единство только как слово» («По ту сторону добра и зла»; VII, 28). Здесь он прежде всего19
выступает против Шопенгауэра, для которого воля была чем-то самым простым и
известным в мире.
Однако поскольку для Ницше воля как воля к власти характеризует сущность
бытия, воля постоянно остается чем-то действительно искомым и нуждающимся в
определении. Необходимо только, после того, как эта сущность однажды раскроется,
отыскивать ее всюду, дабы больше не терять. Пока мы не будем говорить о том, является
ли подход Ницше единственно возможным, в полной ли мере он вообще осознал всю
самобытность вопрошания о бытии и основательно ли продумал необходимые и
возможные пути. Ясно, что для Ницше при всей многозначности понятия воли и
многообразия господствующих определений этого понятия оставалось только, опираясь
на уже известное, пояснить то, что он имел в виду, и отбросить в сторону то, о чем он не
думал (ср. общие замечания о понятиях философии в «По ту сторону добра и зла»; VII 31
и след.).
Когда мы пытаемся постичь воление во всем его своеобразии, которое как бы сразу
и напрашивается, мы говорим: воление есть устремленность-к (hinzu), обращенность-на
(auf etwas los); воление — это действие, направленное на что-либо. Но когда мы смотрим
на какую-либо наличную вещь или наблюдаем за ходом какого-либо процесса, мы
совершаем действие, о котором можно сказать то же самое: мы в своем представлении
обращены на эту вещь, но в этом нет никакого воления. В простом наблюдении вещей мы
не устремляемся к ним или от них: мы позволяем вещам быть именно вещами, как они
есть. Быть на что-то направленным еще не значит волить, и все же в волении сокрыта
такая направленность.
Мы можем «волить» какую-либо вещь, например, книгу или мотоцикл. Юноша
проявляет «воление» по отношению к какой-либо вещи, то есть ему хотелось бы ее иметь.
Такое хотение — не простое представление, а некое стремление, имеющее особый
характер желания. Однако желание — это еще не воление. Тот, кто только желает, как раз
не волит, а надеется на то, что обретет желаемое без какого-либо содействия со своей
стороны. Но, быть может, в таком случае воление — это желание, приправленное какимлибо содействием со стороны желающего? Нет, воление вообще не желание, а собственно
воление как таковое: подчинение себя своему приказанию, решимость самоповеления
(Sichbefehlen), которая в себе уже есть исполнение. Однако, давая волению такое
обозначение, мы неожиданно задействовали целый ряд определений, о которых не
говорили, когда характеризовали то, к чему мы устремляемся, то есть направленность
Может показаться, что сущность воли лучше всего постигается тогда, когда эта
направленность-на должным образом вырисовывается на фоне направленности на чтолибо в смысле простого хотения, желания, стремления или просто представления. В таком
случае воля полагается как чистое отношение простой направленности к чему-то (hinzu),
обращенности на что-либо (auf etwas los). Однако такой шаг неверен. Ницше считает, что
главное заблуждение Шопенгауэра заключалось в признании того, что существует нечто
наподобие чистого воления, которое тем чище, чем неопределеннее волимое (das
Gewollte) и чем меньше заявляет о себе волящий (der Wollende). Напротив, сущность
воления выражается в том, что здесь волимое и волящий вбираются в само воление, пусть
даже не во внешнем смысле, согласно которому мы и о стремлении можем сказать, что в
него входит как стремящееся, так и то, к чему стремятся (Angestrebtes).
Решающий вопрос таков: как и на каком основании в волении к волению
принадлежат волимое и волящий? Ответ: на основании воления и через воление. Воление
волит волящего как такового и воление же полагает волимое как таковое. Воление есть
решимость, направленная на себя, но на себя как на то, что в волении волит волимое,
полагаемое как таковое. Каждый раз воля от себя привносит в свое воление
пронизывающую его определенность. Тот, кто не знает, чтo он волит, совсем не волит и
вообще не может этого делать: воления вообще просто не существует, «ибо воля, как20
аффект повеления, есть решающий признак самовластия и силы» («Die frohliche
Wissenschaft», 5 Buch, 1886; V, 282). В противоположность этому стремление может быть
неопределенным — как по отношению к предмету устремленности, так и по отношению к
самому устремляющемуся. В стремлении и напоре мы вовлечены в саму устремленность к
чему-то и даже не знаем, что именно поставлено на карту. В простом стремлении к чемуто мы, по существу, не находимся лицом к лицу с самими собой, и поэтому здесь нет
также и возможности устремиться за свои пределы, возвыситься над собой: мы просто
стремимся и в таком стремлении решительным образом возвращаемся к себе — нет
возможности волить выше себя. Часто подчеркивая повелительный характер воли, Ницше
не имеет в виду предписание и указание на исполнение какого-либо действия; равным
образом, он не имеет в виду и волевой акт в смысле решения: речь идет о самой
решимости, о том, благодаря чему воление в своем полагании простирается на волящего и
волимое, а также об этом простирании как утвержденной, непреложной решительности.
По-настоящему повелевать — и это не следует отождествлять с простой отдачей приказов
направо и налево — может только тот, кто не просто способен, но всегда готов сам
принять повеление. Через эту готовность он сам ввел себя в круг внимающих повелению,
ввел как того первого, чье повиновение служит мерилом для других. В этой выходящей за
свои пределы решительности воления заключено господство-над, властительство (das
Machtigsein) над тем, что раскрывается в волении и удерживается в нем, в решимости, как
постигнутое.
Само воление есть вырывающееся за свои пределы господство-над; воля в себе
самой есть власть, а власть — в себе-постоянное-воление (in-sich standige Wollen). Но
тогда получается, что выражение «воля к власти» не имеет смысла? Да, на самом деле не
имеет, как только мы начинаем понимать волю в смысле ницшевского понятия воли. И
тем не менее Ницше, употребляя это выражение, решительно отмежевывается от
расхожего понимания воли и особенно от того, как ее понимал Шопенгауэр.
В свою «волю к власти» Ницше вкладывает такой смысл: воля, как ее обычно
понимают, есть, по существу, лишь воля к власти. Однако и в таком пояснении может
скрываться недоразумение. Выражение «воля к власти» не подразумевает, что, хотя воля в
соответствии с обычным представлением о ней являет собой некое вожделение, она всетаки стремится не к счастью и наслаждению, а к власти. Несмотря на то, что Ницше,
стремясь дать хотя бы предварительное разъяснение этого вопроса, в некоторых местах
говорит именно так, он, делая целью воли не счастье, наслаждение или самовыражение, а
власть, меняет не только цель воли, но и ее сущностное определение. Согласно строго
ницшевскому понятию воли власть никогда нельзя полагать как цель воли, как будто
власть есть нечто такое, что можно изначально представить вне этой воли. Так как воля
есть решимость, обращенная к себе самой как превосходящее самое себя господство, так
как воля есть превозмогающее самое себя воление, она есть властность (Machtigkeit),
которая как бы овластлевает самое себя в своем стремлении к власти (die sich zur Macht
ermachtigt).
Таким образом, выражение «к власти» всегда означает не какое-то дополнение к
«воле», а разъяснение сущности самой воли. Только так разъяснив ницшевское понятие
воли, мы поймем смысл тех наименований, с помощью которых Ницше часто отсылает
нас к «сложному», звучащему для него в простом слове «воля». Волю — и, следовательно,
волю к власти — он называет «аффектом» и даже говорит («Der Wille zur Macht», n. 688):
«Моя теория сводилась бы к тому, что воля к власти представляет собой первобытную
форму аффекта, что все прочие аффекты есть лишь ее виды». Кроме того, Ницше
называет волю «страстью» или «чувством». Если такие обозначения мы будем
воспринимать — как это, собственно, постоянно и происходит — в контексте обычной
психологии, тогда легко возникает искушение сказать, что Ницше осмыслял сущность
воли в ракурсе «эмоционального» и освобождал ее от ее неверного рационалистического
истолкования, предпринятого идеализмом.21
Здесь можно поставить два вопроса:
1. Что имеет в виду Ницше, подчеркивая, что в воле есть что-то от аффекта,
страсти и чувства?
2. Что понимают под идеализмом, полагая, что идеалистическое понятие воли не
имеет ничего общего с понятием воли у Ницше?
Воля как аффект, страсть и чувство
В последнем приведенном нами отрывке Ницше говорит о том, что все аффекты
суть «виды» воли к власти, и когда возникает вопрос о том, что же такое воля к власти,
Ницше отвечает: это изначальный аффект. Аффекты — это формы воли,
