книги данной публикации].
Только в том случае, если мы знаем о событии нигилизма и не забываем о том, что
Ницше в горизонте своего мышления максимально полно пережил и продумал это
явление как основной факт истории, нам открывается область, то есть сфера
происхождения и господства, мысли о вечном возвращении того же самого. Эта мысль
осмысляет сущее таким образом, что из него до нас доносится непрестанный зов,
заставляющий выбирать: или мы хотим, чтобы нас просто влекло вперед, или хотим стать
творцами, то есть, в первую очередь, хотим средств и условий, позволяющих снова ими
Насколько страшно вглядываться в нигилизм, настолько тяжело осмыслять
тяжелейшую мысль и подготавливать появление тех, кто ее осмысляет истинно и
творчески, ибо самое тяжелое заключается в споре с нигилизмом, тем более что и мысль о
возвращении постольку нигилистична, поскольку в ней больше не мыслится никакая
конечная цель для сущего. В каком-то отношении в этой мысли увековечивается
тщетность («напрасно»), увековечивается отсутствие конечной цели, и в этом смысле она
есть самая парализующая мысль.
«Продумаем эту мысль в ее самой ужасной форме: бытие, как оно есть, без смысла
и цели, но неизбежно возвращающееся, без завершения в ничто: „вечное возвращение».192
Это крайняя форма нигилизма: ничто («бессмысленное») вечно!» («Der Wille zur
Macht», n. 55; 1886-1887).
Однако если мы только так понимаем мысль о возвращении, мы понимаем ее лишь
наполовину и, таким образом, не продумываем вообще, то есть не постигаем того, что
есть в ней от мгновения и принятия решения. Только тогда, когда происходит это
постижение, данная мысль осмысляется в своей области, и для Ницше она есть
преодоление нигилизма. Однако как преодоление она предполагает нигилизм в том
смысле, что со-мыслит его и продумывает до его последних пределов. Поэтому мысль о
возвращении тоже надо осмыслять «нигилистично» и только «нигилистично», хотя теперь
это означает: мысль о возвращении надо осмыслять только в со-осмыслении нигилизма
как чего-то преодолеваемого и в воле к творчеству уже преодоленного. Только тот, кто
вымысливает (hinausdenkt) мысль, находясь в крайней нужде нигилизма, может также
осмыслять преодолевающую мысль как взывающую из этой нужды к повороту и потому
самой собою делающую его необходимым.
Мгновение и вечное возвращение
Какова та основная позиция внутри сущего, которая возникает из этого мышления?
Ранее мы слышали: змея, свивающаяся кольцами вокруг шеи орла, змея, которая, будучи
этим кольцом, в широком кружении орла как бы ввинчивается ввысь, есть символ кольца
вечного учения о возвращении. Говоря о «призраке и загадке», анализируя рассказ
Заратустры о его восхождении с карликом, мы прервали наше изложение, сказав, что
дальнейшее станет понятным только позднее. Теперь мы достигли того места, где можем
вернуться к отложенному и еще раз основательно проанализировать рассказ о
продумывании тяжелей-шей мысли. Вспомним: Заратустра задает карлику два вопроса,
касающиеся призрака ворот. На второй вопрос карлик не отвечает. Заратустра говорит,
что его собственная речь о самом главном в этом видении ворот, а именно о «мгновении»,
становилась все тише, и он сам устрашился «своих мыслей и помыслов». Он еще не
властвует над этой мыслью, и это значит, что и для Заратустры победа еще не одержана.
Хотя он и говорит карлику «я или ты» и сознает, что он сильнее, однако еще не властвует
над своей силой: сначала он должен испытать ее в противоборстве и таким образом
обрести. Мы, однако, уже поразмыслили о том, чего касается это противоборство и какова
область происхождения и господства мысли мыслей. Учитывая это, мы можем
продолжить истолкование рассказа Заратустры.
Заратустра все ближе к своей самой сокровенной мысли, это приближение страшит
его, и тут «вдруг вблизи» раздается вой собаки. Теперь в окружении Заратустры
появляется собака, а не орел со змеей, и ее «вой» — не пение певчих птиц. Все
символически отражает настроение, вызываемое мыслью о возвращении.
Под завывание собаки мысль Заратустры «устремилась» в его детство. Упоминание
о детстве показывает, что мы теперь возвращаемся в более раннюю историю Заратустры,
мыслящего о возвращении, и тем самым — в большую предысторию его мысли,
возвращаемся к возникновению и происхождению нигилизма. Тогда Заратустра видел
собаку, «ощетинившуюся, с поднятой кверху мордой, дрожащую, в ту тишайшую
полночь, когда и собаки верят в призраков». Тем самым символика происходящего
усугубляется: полночь, самое далекое время, максимально удаленное от полудня, когда
царствует самое ясное мгновение, лишенной всяческой тени. «Над домом только что
взошла, в мертвом молчании, полная луна, она только что замерла, круглый огненный
шар, замерла над плоской крышей, как вор над чужим добром». Итак, вместо ясного
солнца сияет полная луна, она тоже светит, но являет собой лишь внешнее подобие
настоящего светила, она — чистый призрак света, хотя достаточно яркий, чтобы собака
испугалась его и завыла, «ибо собаки верят в воров и призраков». Тогда ребенку стало
жаль собаку, которая испугалась призрака, завыла и подняла большой шум. В таком мире193
сострадание появляется прежде всего у детей, которые не прозревают всего
происходящего и остаются несовершеннолетними для сущего.
«И когда я опять услышал этот вой, я вновь почувствовал жалость». Заратустра
хочет сказать, что и теперь, когда он не ребенок, он поддался чувству жалости и
сострадания и взглянул на мир через их призму. Здесь Ницше словами Заратустры
намекает на то время, когда его мир определяли Шопенгауэр и Вагнер, которые, каждый
по-своему, учили пессимизму и, в конечном счете, бегству в распад, в ничто, в чистое
исчезновение и сон, а если и вещали о пробуждении, то только для того, чтобы сон был
еще слаще.
Но потом Ницше отказался от всякого сна и мечтаний, и уже находился в
состоянии вопрошания. Давно, гораздо раньше, чем он сам это осознал, мир Шопенгауэра
и Вагнера стал для него сомнительным, стал уже тогда, когда он писал свое третье и
четвертое «Несвоевременное размышление»: «Шопенгауэр как воспитатель» и «Рихард
Вагнер в Байрейте». В обоих сочинениях (несмотря на всю апологию упомянутых имен)
уже произошло освобождение от их влияния, хотя это еще не было пробуждением. Ницше
еще не был у себя самого, то есть у своей мысли, ему еще предстояло пройти
предысторию этой мысли и то промежуточное состояние, когда мы еще не знаем ни «из»,
ни «в», когда еще по-настоящему не разобрались с прежним и не освоились в
наступившем. Где находился Заратустра?
«Было ли это во сне? Или наяву? Неожиданно я увидел, что стою среди диких скал,
один, пустынный, залитый пустыннейшим лунным светом».
Эта пустыня — 1874—1881 годы, о которых он однажды напишет, что в это время
он достиг глубочайшего предела своей жизни. Пустыня, залитая мертвым светом, все-таки
была по-своему освещенной и достаточно светлой, чтобы дать ему возможность что-то
разглядеть, тем более что он слышал вой собаки, имел слух, внимающий воплям
уподобившегося собаке человека, который утратил всякую гордость и верил только в
свою собственную веру — иначе говоря, больше не верил ни во что.
Но что увидел Заратустра в этой пустынной местности, залитой подобием света?
«Но здесь лежал человек!» Курсив заостряет внимание на увиденном: человек, который
лежит, не стоит, на земле. Но это еще не все: «И поистине, я никогда не видел ничего
подобного тому, что увидел». В том, что какой-то человек лежит на земле, нет ничего
необычного, и знание о том, что люди не держатся прямо на ногах, а ковыляют, опираясь
на клюку или костыли, вполне обычное, а о том, что с человеком дела обстоят плохо,
расхожий пессимизм рассказывает на все лады, не повторяясь. Однако так, как теперь
Заратустра увидел человека, он прежде не видел его никогда. Да, он лежит, но как лежит и
что это за человек? «Я увидел молодого пастуха, извивающегося, задыхающегося,
вздрагивающего, с искаженным лицом, изо рта у него висела черная, тяжелая змея». Итак,
молодой человек, совсем недавно расставшийся с детством, быть может, тот, который
слышал вой собаки,— сам Заратустра; молодой пастух, устремленный к тому, чтобы
самому направлять и вести. Он лежит в глуши, залитой подобием света. «Наверное, он
спал? И тогда змея заползла ему в глотку и крепко впилась в нее».
Мы хорошо подготовлены к тому, чтобы понять, что эта «черная, тяжелая змея» —
противоположность той змее, которая в полдень обвивается вокруг шеи кружащего в небе
орла и легко удерживается в вышине. Черная змея — это то мрачно однообразное и, в
сущности, бесцельное и бессмысленное, что есть в нигилизме, это он сам. Нигилизм
впился в заснувшего молодого пастуха; сила этой змеи проявилась только в том, что она
сумела проскользнуть в рот молодому пастуху, то есть пробралась в него, потому что он
не бодрствовал. Увидев молодого пастуха в таком положении, Заратустра делает самое
первое, что обычно делают в такой ситуации: он пытается рывком вытащить змею,
дергает ее — «напрасно!»
Это означает, что нигилизм невозможно преодолеть извне, пытаясь просто
отшвырнуть, отбросить его в сторону: например, просто ставя на место христианского194
Бога какой-то иной идеал — разум, прогресс, общественно-экономический «социализм»,
одну только демократию. При таком стремлении устранить его черная змея впивается еще
сильнее. Заратустра сразу же отказывается от таких попыток спасения. «Единым
криком,— рассказывает он,— что-то выкрикнулось из меня». Что? «Все доброе и злое во
мне»; все его существо и вся его история собрались в нем воедино и кричали из него:
«Откуси! Откуси!» Больше не надо пускаться в длинные разговоры, смысл происходящего
и без того ясен: черная змея нигилизма грозит целиком заползти в человека, и тот, кого
это постигло, кому это угрожает, должен сам расправиться с ней. Всякое дергание и
рывки снаружи, всякое временное избавление, всякое отбрасывание, передвигание,
откладывание — все это напрасно. Здесь все напрасно, если сам человек не вгрызается в
нависшую над ним опасность, причем не где попало, не вслепую: у черной змеи надо
откусить именно голову, то есть нечто по-настоящему значимое и направляющее, то, что
находится где-то впереди и вверху.
Нигилизм преодолевается только тогда, когда преодолевается основательно, когда
его хватают за голову, когда идеалы, которые он утверждает и из которых вырастает,
подвергают «критике», то есть ограничению и преодолению. Однако преодоление
происходит только тогда, когда каждый пораженный нигилизмом — а это все без
исключения — сам откусывает эту голову, потому что, пока он ждет, чтобы другие
избавили его от этой черной нужды, все остается напрасным.
«И пастух откусил, как советовал ему мой крик; откусил как следует! Далеко
отплюнул он голову змеи — и вскочил на ноги.
Ни пастуха, ни человека более — предо мной стоял преображенный,
просветленный, который смеялся!» Какое веселье является причиной этого смеха?
Веселье «Веселой науки». Теперь, в завершении нашего пути, мы узнаем о том — и это не
случайность, а глубочайшая необходимость — что в конце сочинения, которое Ницше
озаглавил как «Веселая наука», впервые сообщается мысль о вечном возвращении того же
самого, так как эта мысль есть откусывание, которое должно раз и навсегда покончить с
нигилизмом. Подобно тому как Заратустра есть не кто иной, как осмысляющий эту мысль,
откусывание есть не что иное, как преодоление нигилизма. Отсюда становится ясно:
молодой пастух — это сам Заратустра, предстающий перед собой в этом видении, он
должен силою всего своего существа крикнуть себе самому: Откуси! В конце рассказа,
который Заратустра рассказывает морякам, искателям и испытателям, он задает им
вопрос: «Кто этот пастух, которому змея заползла в глотку?» Теперь мы может ответить
это сам Заратустра,
