осмысляющий мысль о вечном возвращении. Только тогда его

окружают почтением его звери, орел и змея, когда он преодолевает мир воющей собаки и

черной змеи; только тогда он начинает выздоравливать, когда проходит через всю

болезнь, когда учится понимать, что то удушающее, что есть в черной змее, принадлежит

знанию, что знающий должен покончить даже с этим отвращением к презренному

человеку как необходимостью.

Только теперь мы познаем и то внутреннее соответствие, которое имеют оба

рассмотренных нами отрывка из третьей части «Заратустры». Теперь мы понимаем,

почему Заратустра, в ответ на желание его зверей спеть ему прекрасную песнь о вечном

возвращении того же самого, полную прекраснейших слов и звуков, говорит им: «Великое

отвращение к человеку — оно душило меня и заползло мне в глотку; и то, что предсказал

прорицатель: „Все одинаково, ничто не вознаграждается, знание душит»». Тот, для кого

мысль о вечном возвращении является песней под шарманку, принадлежит к людям,

бегущим от подлинного знания, потому что это знание «душит». Поэтому в отрывке под

названием «Выздоравливающий», в явной связи со сказанным в «Призраке и загадке», в

том месте, где Заратустра начинает возражать против песни его зверей, он говорит:

«О вы, проказники и шарманки, умолкните же! Как хорошо вы знаете о том, что

должно было исполниться в семь дней —

и как то чудовище заползло мне в глотку и душило меня! Но я откусил ему голову195

и отплюнул ее от себя.

Но вы — вы уже сделали из этого уличную песенку под шарманку? А я лежу здесь,

еще не успев отойти от этого откусывания и отплевывания, еще больной от собственного

избавления.

И вы смотрите на все это?»

Итак, два отрывка, обособленные друг от друга не только по содержанию, но и по

их месту в произведении («О призраке и загадке» и «Выздоравливающий»), смыкаются, и

таким образом мы получаем более целостное представление, необходимое для понимания

этого произведения в целом. Однако остережемся думать, что тем самым мы уже стали

понимающими; быть может, мы только смотрим и не видим второго вопроса, который

Заратустра в своем рассказе сразу же задает морякам. Ведь он не только спрашивает: «Кто

этот пастух?» Он также спрашивает: «Кто этот человек, которому все самое тяжелое,

самое черное заползет в глотку?» Ответ: это тот, кто осмысляет и со-осмысляет мысль о

вечном возвращении; он так долго осмысляет эту мысль не в характерной для нее области,

что черная змея заползает ему в глотку и он откусывает ей голову. Эта мысль есть

именно как то самое откусывание.

Как только мы это понимаем, нам становится ясно, почему Заратустра, продумывая

мысль о мгновении, страшится, и почему карлик, вместо ответа, просто исчезает. Пока

откусывание не совершилось, мгновение не осмысляется, ибо откусывание есть ответ на

вопрос о том, что такое сами ворота, что такое мгновение: это решение, в котором

предыдущая история как история нигилизма подлежит разбору и в то же время

преодолевается.

Мысль о вечном возвращении того же самого есть именно как эта

преодолевающая мысль. Преодоление должно провести через, на первый взгляд, узкую

расселину: узкую потому, что она пролегает между столь похожими друг на друга

скалами, что те как будто сливаются. С одной стороны: все есть ничто, все безразлично,

так что ничто не вознаграждается — все одинаково. С другой стороны: все возвращается,

это касается каждого мгновения, касается всего — все одинаково.

Очень маленькая расселина, призрачный мост из слов «все одинаково» на самом

деле скрывает в себе полное различие: «все безразлично» и «ничто не безразлично».

Преодоление этой совсем маленькой расселины есть тяжелейшее преодоление в

мысли о вечном возвращении тог же самого как сущностно преодолевающей мысли. Если

мы ошибочно воспринимаем эту мысль «как таковую» («для себя»), с точки зрения ее

содержания («все движется по кругу»), тогда она, наверное, предстает как химера, но

тогда это не мысль, которую имеет в виду Ницше, тогда это не мысль «для себя», ибо для

себя, как таковая она есть именно преодолевающая мысль и никакая другая.

Если теперь еще раз в едином охвате мы окинем взором наше изложение

ницшевской мысли о вечном возвращении того же самого, мы увидим, как сильно

рассмотрение ее содержания отступает на второй план перед постоянным акцентом на

правильном способе существования этой мысли и ее условий. Их можно свести к двум,

которые сами взаимосвязаны и образуют единое целое.

1) Осмысление из мгновения. Это означает перемещение себя (Sichversetzen) во

временность (Zeitlichkeit) само-действования (Selbsthandeln) и принятия решения в

перспективном взгляде на за-данное и ретроспективном взгляде на со-данное.

2) Осмысление мысли как преодоление нигилизма. Это означает перемещение себя

в то бедственное положение, которое наступает вместе с наступлением нигилизма; оно

заставляет размышлять над со-данным и принимать решение по отношению к за-данному.

Само бедственное положение есть не что иное, как то, что открывает перемещение себя во

мгновение.

Но почему при осмыслении этой мысли так резко заостряется внимание на

условиях ее осмысления? Не потому ли, что здесь важную роль играет сам предмет этой

мысли, то есть ее «содержание»? Итак, содержание не отступает на задний план, как это196

кажется поначалу, но своеобразно выступает на передний, в виде настоятельного

акцентирования внимания на условиях осмысления. При осмыслении этой мысли то, что

необходимо осмыслить, через то, как это надо осмыслить, рикошетом возвращается к

осмысляющему, попирая его, но это для того, чтобы вовлечь его в осмысляемое. Для того

чтобы мыслить вечность, надо мыслить мгновение, то есть перемещать себя в мгновение

самобытия. Для того, чтобы мыслить возвращение того же самого, необходимо

разобраться тезисами «все одинаково», «ничто не вознаграждается», то есть с

нигилизмом.

Вечное возвращение того же самого осмысляется только тогда, когда оно

мыслится в ракурсе нигилизма и мгновения. Однако в таком осмыслении сам мыслящий

попадает в кольцо вечного возвращения, но так, что он соучаствует в его замыкании и

вынесении решения.

Но почему именно в основной мысли ницшевской философии так резко

обозначились этот ответный удар, который мыслимое обрушивает на мыслящего, и это

вовлечение мыслящего в осмысленное? Быть может, причина в том, что только в этой

философии утверждается такая связь между мыслью и мыслящим? Или она существует в

любой другой философии как философии? Если да, то в какой мере? Задавая этот вопрос,

мы подходим ко второму разделу данной лекции.

Сущность основной метафизической установки.

Ее возможность в истории западноевропейской философии

Тот факт, что при осмыслении мысли о вечном возвращении того же самого

мыслимое как бы наносит ответный удар мыслящему и вовлекает его в осмысленное,

основывается не на том, что осмысляется вечное возвращение того же самого, а на том,

что эта мысль осмысляет сущее в целом. Такая мысль называется «метафизической»

мыслью. Так как мысль о возвращении вообще является ницшевской метафизической

мыслью, это и объясняет тот факт, что существует упомянутая связь вовлекающего

ответного удара и наносящего ответный удар вовлечения. Должна, конечно, существовать

особая причина того, почему эта связь именно у Ницше так настоятельно заявляет о себе,

и эта причина может крыться только в его метафизике. Где именно, как и почему она

здесь кроется, можно выяснить только в том случае, если само понятие «метафизики»

будет достаточно ясным. Должно стать ясным, что подразумевается под «основной

установкой», ибо при характеристике «основной метафизической установки» слово

«метафизическая» — не эпитет, который указывает на какой-то особый вид основной

установки: оно называет ту область, которая через структуру основной установки

раскрывается прежде всего как метафизическая. Что же, таким образом, означает

«основная метафизическая установка»?

В заголовке данной главы, который должен указать на задачу этого выяснения, есть

подзаголовок, в котором говорится о возможности основной метафизической установки в

истории западноевропейской философии. Необходимо не столько указывать на различные

попытки установления основной метафизической позиции и их историческую

последовательность, сколько подчеркивать, что то, что мы называем «основной

метафизической позицией», принадлежит только западноевропейской истории и

существенно ее соопределяет. Нечто, подобное основной метафизической установке, было

возможно только прежде, и поскольку еще делаются попытки ее установления, прежнее

остается непреодоленным, то есть не усвоенным в своем значении. Возможность

основной метафизической установки мы рассмотрим лишь в принципиальном смысле, не

освещая ее в историографическом (historisch) плане. Таким образом, это рассмотрение

является существенно историческим (geschichtliche).

Так как в этой лекции должна излагаться основная метафизическая установка

Ницше, рассмотрение понятия основной метафизической установки может иметь лишь197

подготовительный характер. Кроме того, целостное сущностное рассмотрение здесь

невозможно, потому что для этого у нас отсутствуют все предпосылки.

Конкретную характеристику понятия основной метафизической установки лучше

всего начать с рассмотрения слова и понятия «метафизический». Речь идет о том, что

принадлежит к «метафизике». На протяжении столетий этот термин обозначает круг тех

вопросов философии, в которых она усматривает свою подлинную задачу. Поэтому

метафизика есть звание подлинной философии, и в соответствующих случаях она касается

основной мысли философии. Даже в обычном значении этого слова, то есть в том, которое

встречается в простом, расхожем употреблении, слабо (и очень неопределенно)

сказывается эта особенность: словом «метафизический» обозначают нечто неявное,

каким-то образом нас превосходящее, непостижимое. Это слово употребляют то в

уничижительном смысле (согласно которому это неявное является лишь воображаемым и,

по существу, есть бессмыслица), то в возвышенном (согласно которому метафизическое

является чем-то последним и решающим, что недостижимо). Однако в любом случае

мышление движется в неопределенном, нечетком и темном. Это слово в большей степени

говорит о конце и пределе мышления и вопрошания, чем о его подлинном начале и

раскрытии.

Говоря об обесценении слова «метафизика», мы не вникаем в подлинное его

значение. Это слово и само его возникновение весьма диковинны, но еще диковиннее его

история. Тем не менее от власти и господства этого слова и его истории в значительной

мере зависит формирование западноевропейского духовного мира и тем самым мира

вообще. Нередко слова в истории оказываются могущественнее дел и поступков. Тот

факт, что мы, в принципе, еще очень мало знаем о власти слова «метафизика» и об

истории раскрытия этой власти, говорит о том, каким скудным и внешним остается наше

знание об истории философии, как плохо мы подготовлены к разбирательству с нею, с ее

основными установками и единящими, определяющими силами. История (Geschichte)

философии — дело не истории (Historie), а философии. Первая философская история

философии принадлежит перу Гегеля, который не оформил ее в виде отдельного

произведения, а только знакомил с нею в своих йенских, гейдельбергских и берлинских

лекциях.

Гегелевская история философии доныне остается единственно философской

историей и будет оставаться таковой до тех пор, пока философия будет мыслить

исторически в более исконном смысле, исходя из своего самобытнейшего основного

вопроса. Однако там, где уже делаются такие попытки, остается впечатление, что речь

идет лишь об иначе поставленном вопросе прежнего «исторического» («historische»)

истолкования истории философии. Кроме того, кажется, что историческое рассмотрение

ограничивается тем, что было, и не имеет мужества и, прежде всего, не обладает

способностью сказать что-то «новое». Такое впечатление будет сохраняться до тех пор,

пока не появится предчувствие того и, прежде всего, возможность осмыслить тот факт,

что несмотря на засилье техники и общетехнической «мобилизации» земного шара, то

есть несмотря на вполне определенное господство уловленной природы, появляется

совершенно иная, исконная, сила бытия: история (Geschichte), которая, однако, больше не

представляется с точки зрения истории (Historie) и как ее предмет. Это надо отметить,

потому что предлагаемое историческое размышление о сущности метафизики

представляет собой не что иное, как сокращенное извлечение из обычного учебника по

истории философии.

«Метафизика» — таково наименования для сферы настоящих