какое-то неясное
представление, и в результате нам как будто становится ясно, что означает «воля к
власти». Однако нет ничего пагубнее, если мы решим следовать привычным,
повседневным представлениям о «воле к власти» и потом станем думать, что тем самым
что-то узнали о единственной мысли Ницше.
Если мысль о воле к власти является первой, то есть в иерархическом плане
высшей мыслью ницшевской метафизики и тем самым западноевропейской метафизики
вообще, то дорогу к ясному осмыслению этой первой и последней метафизической мысли
мы найдем только тогда, когда преодолеем те смысловые ходы, которые прошел сам
Ницше, мыслитель, осмысляющий эту мысль. Если воля к власти является основной
особенностью всего сущего, тогда для мыслителя, осмысляющего эту мысль, она должна
как бы «застигаться» в любой сфере сущего: в природе, в искусстве, в истории, в
политике, в науке и познании вообще. Все это должно, поскольку оно есть сущее, быть
волей к власти. Например, наука, познание вообще, есть форма воли к власти.
Размышление (в смысле мышления Ницше) над познанием и особенно наукой, должно
показать, что есть воля к власти.
Поэтому вместе с Ницше мы спрашиваем: что есть познание? Что есть наука?
Получая ответ (гласящий, что все это есть воля к власти), мы в то же время узнаем, что
подразумевается под волей к власти. Мы можем задать этот же вопрос и по отношению к
искусству, природе. Мы даже должны его задать, ставя вопрос о сущности познания. Мы
пока не можем предузнать, почему и каким образом именно в мышлении Ницше
существует четкая связь между сущностью познания, сущностью искусства и сущностью
природы.
Вопрос о познании вообще и науке в особенности теперь должен иметь
преимущество, и не только потому, что «наука» определяет нашу очень самобытную
трудовую сферу, но, прежде всего, потому, что в истории Запада познание и знание
достигли существенной власти. «Наука» не является какой-то одной областью
«культурной» деятельности наряду с другими областями: наука есть основополагающая
сила в том противоборстве, в котором западный человек в целом устанавливает свое
отношение к сущему и утверждает себя в нем. Если сегодня в экономическом отделе
какой-нибудь газеты «упаковку пакетов» преподносят как «науку, требующую высшего
образования», это не выглядит «плохой шуткой», и если кто-то работает над тем, чтобы
учредить собственную «науку радиовещания», это вовсе не означает вырождения
«науки»; скорее, эти явления представляют собой новые направления того процесса,
который идет уже веками и метафизическая причина которого заключается в том, что уже
давно в результате развития западноевропейской метафизики познание и знание стали
пониматься как ?????. Задавать вопрос о сущности познания значит вносить в опытное
знание то самое, что «подлинно» совершается в истории, которая есть мы.
Согласно Ницше познание есть форма воли к власти. Но что он имеет в виду,
говоря о «познании»? Это и надо определить и описать.
Здесь мы не следуем жанру «философско-исторического» изложения и не
набрасываем самодельных «картин» ницшевской «теории познания и науки», а со всей
строгостью и точностью прослеживаем своей мыслью его мыслительные ходы в217
доступных нам записях.
Таким образом, цель этой лекции представляет собой нечто очень простое и весьма
предварительное: она подводит к вопрошающему промысливанию (fragenden Durchdenken)
основной мысли Ницше. Однако такое руководство не ограничивается перечислением
правил и точек зрения, как, наверное, следовало бы сделать, а осуществляется как
тренировка. Поскольку при этом мы пытаемся осмыслить основную мысль Ницше,
каждый наш шаг есть раздумье над тем, что «совершается» в западноевропейской
истории. Эта история никогда не становится предметом, в историческом рассмотрении
которого мы растворяемся, но она не является и состоянием, которое мы могли бы в своем
рассмотрении обосновать психологически. Что же она такое? Мы узнаем об этом тогда,
когда постигнем волю к власти, то есть сможем не только представить, что означает это
словосочетание, но поймем, что это такое: воля к власти — единственная в своем роде
власть бытия «над» сущим в целом [которая в завуалированном виде проявляется в
оставленности бытия сущего].
Познание в основной мысли Ницше о сущности истины
Что такое познание? О чем мы спрашиваем, когда задаем вопрос о сущности
познания? Местоположение западного человека в сущем, определение, обоснование,
раскрытие этого местоположения, то есть сущностное определение сущего в целом и,
стало быть, западноевропейскую метафизику отличает эта единственная в своем роде
особенность: западноевропейский человек издавна был вынужден задавать вопрос: ?? ?????
????????; — «что такое познание?» Лишь много времени спустя, в XIX веке, из этого
метафизического вопроса сформировался предмет научного занятия, то есть предмет
психологических и биологических изысканий. Вопрос о сущности познания стал делом
«формирования теории», ареной теории познания. Занимаясь ретроспективным
сравнительным анализом и воодушевляясь историко-филологическим исследованием
прошлого, мы умудрились обнаружить, что Аристотель и Платон, даже Гераклит и
Парменид, а позднее Декарт, Кант и Шеллинг «тоже» «разрабатывали» некую «теорию
познания», причем, конечно же, «теория познания» древнего Парменида оставалась еще
весьма «несовершенной», так как он не располагал методами и аппаратом XIX—XX
веков. Да, великие древние мыслители Гераклит и Парменид размышляли над сущностью
познания, но «дело» в том, что до сих пор мы едва ли как следует догадываемся, что,
собственно, должно означать это размышление над данной сущностью: речь идет о
«мышлении» как путеводной нити проекции сущего в целом на бытие, о скрывающей
самое себя тревоге по поводу потаенной сущности этой «путеводной нити» и ее
«сущности» как таковой.
Мысль о том, что упомянутые мыслители, как и мыслители Нового времени,
должны были «заниматься» разработкой «теории познания» по образцу ученых
философов XIX века, является ребячеством и остается таковым даже в том случае, когда
признают, что Кант, например, гораздо лучше знал толк в этом «теоретикопознавательном» деле, чем позднейшие «неокантианцы», которые его «совершенствовали». Здесь вполне можно было бы и не упоминать об этом чудовище ученой
«теории познания», если бы и Ницше, отчасти против воли, отчасти из любопытства, не
двигался в этой душной атмосфере и не зависел от нее. Так как даже величайшие, то есть
всегда самые одинокие мыслители, все-таки живут не в некоем надмирном обиталище,
они всегда окружены и затронуты современностью и традицией или, как говорят, подвержены чужому влиянию. Вопрос только в том, разъясняем ли мы их мышление в
контексте этого влияния, а также их собственных сиюминутных «жизненных» признаний
или же постигаем их единственные мысли из существенно иных истоков, а именно из
того, что впервые открывает и обосновывает это мышление. Когда мы следим за мыслью
Ницше о сущности познания, мы обращаем внимание не на то многообразно «роковое»,218
что отдает в нем современностью, то есть пресловутой «теорией познания», а только на
то, в чем раскрывается и завершается основная установка метафизики Нового времени.
Однако это «метафизическое» движется из самого себя, из своего собственного
сущностного средоточия в потаенной исторической связи с началом западноевропейского
мышления, положенным греками. Эту связь завершения западноевропейской метафизики
с ее началом мы не осмысляем исторически, то есть как цепь зависимостей и отношений
между теми или иными философскими воззрениями, мнениями и «проблемами»; мы
осознаем эту связь как то, что ныне еще совершается и есть.
Поэтому нам надо сразу же прояснить, о чем, в принципе, мы вопрошаем, когда
ставим вопрос о сущности познания.
В истории Запада познание имеет силу как отношение и установка пред-ставления,
через которые истинное постигается и удерживается в качестве обладаемого. Познание,
которое не истинно, не только есть «неистинное познание», но и не является познанием
вообще; в выражении «истинное познание» мы, по существу, дважды говорим одно и то
же. Истинное и обладание им или, короче говоря, истина в смысле признанного истинного
бытия, составляют сущность познания. В вопросе о том, что есть познание, по существу,
спрашивается об истине и ее сущности. И что же истина? Когда то или это принимается
за то и считается тем, что оно есть, тогда это за-то-почитание (Dafurhalten) мы называем
почитание-истинным. Истинное здесь подразумевает то, что есть. Постигать истинное
значит так воспринимать, воспроизводить и передавать сущее в пред-ставлении и
высказывании, как оно есть. Истинное и истина имеют самое сокровенное отношение к
сущему, и вопрос о сущности познания как вопрос об истинном и истине есть вопрос о
сущем. Вопрос о сущем как вопрос о том, что оно само есть как таковое, в своем
вопрошании выходит за пределы сущего, но в то же время возвращается к нему. Вопрос о
познании есть вопрос метафизический.
Если мысль Ницше о воле к власти является основной мыслью его метафизики и
последней мыслью метафизики западноевропейской, тогда сущность познания, то есть
сущность истины, должна определяться из воли к власти. Истина содержит и дает то, что
есть, сущее, внутри которого сам человек есть сущий, причем так, что он выстраивает
свое отношение к сущему. Поэтому во всяком полагании отношения человек каким-то
образом относится к истинному. Истина есть то, к чему он стремится, от чего требует,
чтобы оно господствовало во всех его действиях и поступках, желаниях и даяниях, опыте
и оформлении, страдании и преодолении. В этой связи говорят о «воле к истине».
Так как человек как сущий выстраивает свое отношение к сущему в целом и при
этом осваивает ту или иную область сущего и занимается ею (а в ней осваивает то или
иное сущее и занимается им), то истина явно или скрыто выступает как предмет
требования, оценки и почитания. Поэтому метафизическую сущность человека можно
было бы выразить в таком тезисе: человек предстает как почитающий истину и,
следовательно, как отвергающий ее. Поэтому ницшевское понимание истины как при
внезапной вспышке молнии со всею ясностью высвечивается одним отрывком, в котором
речь идет о почитании истины. В записи, которая относится к 1884 году и в которой
начинает осознаваться процесс оформления мысли о воле к власти, Ницше говорит о том,
что «почитание истины уже есть следствие иллюзии» («Der Wille zur Macht», n. 602).
Что это означает? Не больше, не меньше как то, что сама истина есть «иллюзия»,
обман, так как только в таком случае почитание истины может быть следствием
«иллюзии». Но если в нашей «жизни» живет воля к истине, а жизнь означает возрастание
жизни, все более высокое ее «осуществление» жизни и, таким образом, оживление
действительного, тогда истина, будучи только «иллюзией», «воображением» и,
следовательно, чем-то недействительным, лишает жизнь ее действительной силы,
становится препятствием и даже уничтожением жизни. В таком случае истина не является
условием жизни, вовсе не является ценностью, но выступает как ее противоположность.
Но что происходит, когда рушатся все преграды между истиной и не-истиной и все219
становится одинаковым, то есть одинаково ничтожным? Тогда действительностью
становится нигилизм. Хочет ли его Ницше или, быть может, он хочет только познать его
природу и преодолеть? Да, он хочет преодоления. Но если воля к власти принадлежит
жизни, тогда истина, поскольку она остается иллюзией, конечно, не может быть высшей
ценностью. Должна существовать иная ценность, существовать условие перспективного
возрастания жизни, существовать некая ценность, которая является более ценной, чем
И Ницше говорит о том, «что искусство более ценно, чем истина» (n. 853 IV; 1887-
1888).
Только искусство перспективно укореняет и утверждает жизнь в ее жизненности,
то есть в возможностях ее возрастания, а именно в противоборстве власти истины.
Поэтому Ницше и говорит о том, что «у нас есть искусство, дабы мы не погибли от
истины» (n. 822; 1888). Искусство — более высокая «ценность», то есть более
