аффект. Такое определение называют порочным кругом. Расхожее разумение мнит себя на
высоте, когда ему удается отыскать такую «логическую ошибку» даже у философа.
Аффект есть воля, воля есть аффект. Мы уже знаем — по меньшей мере, приблизительно
— что, когда речь заходит о воле к власти, встает вопрос и о бытии сущего, которое уже
не определяется на основании какого-либо другого сущего, потому что само его
определяет. Если мы вообще как-либо обозначаем бытие, если не хотим, чтобы это
обозначение впустую повторяло уже сказанное, предлагаемое определение с
необходимостью приходится брать из сущего, и круг замыкается. Однако в
действительности дело выглядит не так просто. В рассматриваемом нами случае Ницше
вполне обоснованно говорит о том, что воля к власти есть изначальная форма аффекта; он
не говорит, что она и есть аффект, хотя нередко в мимолетной полемике у него
встречается и такая манера выражения.
В какой мере воля к власти представляет собой изначальную форму аффекта, то
есть то, что вообще составляет бытие аффекта? Что такое аффект? Ницше не дает на это
ясного и точного ответа, равно как и на другие вопросы. Что такое страсть? Что такое
чувство? Ответ («виды» воли к власти) не продвигает нас вперед, а ставит перед нами
следующую задачу: исходя из того, что известно нам как аффект, страсть и чувство,
выявить то, что характеризует волю к власти. Благодаря этому раскрываются
определенные свойства, которые годятся для того, чтобы яснее обозначить и
содержательно обогатить уже намеченные контуры сущностного понятия воли. Эту
работу мы должны сделать сами. Однако упомянутые вопросы (что такое аффект, страсть,
чувство?) остаются без ответа. Ницше сам нередко даже отождествляет все три понятия и
следует расхожему и по сей день бытующему представлению. Тремя упомянутыми
наименованиями, которые легко взаимозаменяются, принято описывать так называемую
нерациональную сторону душевной жизни человека. Для обычного представления этого,
наверное, достаточно, для истинного же знания нет и тем более нет, когда речь заходит о
том, чтобы определить бытие сущего. Однако все это не годится и для того, чтобы
углубить распространенные «психологические» объяснения аффектов, страстей и чувства.
Прежде всего надо понять, что здесь речь идет не о психологии и даже не о психологии,
подкрепленной физиологией и биологией, а о глубинном способе человеческого вотбытия (Dasein), о том, как человек проживает это «вот», проживает ту открытость и в то
же время сокровенность сущего, в которых находится.
Нельзя отрицать, что к аффектам, страстям и чувствам принадлежит и то, чем
занимается физиология: определенные телесные состояния, изменения внутренней
секреции, мускульные напряжения, нервные процессы. Однако зададимся вопросом о том,
достаточно ли мы с метафизической точки зрения осмыслили все эти телесные состояние
и само тело, чтобы тотчас что-то заимствовать из физиологии и биологии (что, правда, и
сам Ницше повсюду делал себе во вред). Здесь надо как следует осмыслить одну вещь:
вообще не существует каких-либо данных какой-либо науки, которые когда-либо можно
было напрямую использовать в философии.
Как нам понять сущность аффекта, страсти и чувства, причем понять так, чтобы22
каждый раз это понимание было плодотворным для толкования сущности воли как ее
понимал Ницше? Здесь мы можем предаваться анализу лишь в той мере, в какой он
способствует прояснению ницшевской характеристики воли к власти.
Аффектом, например, является гнев, но когда мы говорим о «ненависти», мы
имеем в виду не просто нечто отличное от «гнева». Ненависть — не просто другой
аффект: это вообще не аффект, а страсть. Однако и то, и другое мы называем чувством.
Мы говорим о чувстве ненависти и чувстве гнева. Гнев мы не можем предупредить и
сдержать, он обрушивается на нас, захватывает, «аффицирует». Приступ гнева внезапен и
неистов; мы возбуждаемся всем своим существом, он будоражит нас, то есть выводит из
себя, причем настолько, что в приступе возбуждения мы уже не владеем собой. Говорят:
он совершил это в состоянии аффекта. В народе очень верно подметили такую ситуацию,
говоря, что человек, пришедший в возбужденное состояние и совершающий в нем какието действия, просто «не в себе». Находясь в таком возбуждении, мы действительно
перестаем быть «в себе» и оказываемся «вне себя». Мы также говорим: он вне себя от
радости.
Ницше учитывает этот существенный момент в аффекте, когда стремится
охарактеризовать волю с данной точки зрения. Эта извергнутость из себя самого
(Hinausgehobensein), потрясение всего нашего существа, когда мы в припадке гнева уже не
владеем собой, это «не» ни в коей мере не означает, что, гневаясь, мы не возносимся над
собой: напротив, как раз не-самообладание (Nicht-Herrsein), в которое мы ввергаемся,
находясь в состоянии аффекта, в состоянии гнева, подчеркивает, что здесь властная
вознесенность-над-собой (Uber-sich-Herrsein) превращается в превознесенное над собой
ис-ступление-из-себя самого (Uber-sich-Hinaussein), в котором мы что-то утрачиваем.
Противное мы называем недобрым. Гнев мы называем также не-волей, поневоле влекущей
нас прочь от себя, причем так, что мы уже не сопутствуем самим себе, как в воле, но бы
теряем себя; воля выступает здесь как не-воля. Ницше переиначивает существо дела:
формальная сущность аффекта есть воля, но воля, рассматриваемая теперь лишь в ракурсе
состояния возбужденности, ис-ступления из себя.
Так как Ницше говорит, что воление есть воление за свои пределы, в ракурсе внесебя-бытия-в-аффекте (Uber-sich-hinaus-sein-im-Affekt), он может сказать: воля к власти
есть изначальная форма аффекта. Однако, стремясь охарактеризовать волю по существу,
Ницше, по-видимому, хочет вспомнить и о другом аспекте, свойственном аффекту, а
именно о том, что поражает и захватывает нас, когда мы находимся в таком состоянии.
Как раз это и характеризует волю, хотя и в весьма неоднозначном смысле. Это
воспринимается на уровне возможности, потому что сама воля — взятая в отношении к
сущности человека — есть просто внезапный порыв, который вообще и приводит к тому,
что мы, так или иначе, можем оказаться вне себя и зачастую оказываемся.
Само воление не может быть волимым. Мы никогда не можем решиться иметь
волю, в том смысле, чтобы каким-то образом загодя обзавестись ею, так как такая
решимость и есть само воление. Когда мы говорим, что он хочет проявить волю по
отношению к тому-то и тому-то, то здесь под таким «проявлением воли» подразумевается
ее обретение, схватывание себя во всем своем существе и проявление собственного
господства над ним. Однако именно эта возможность и показывает, что мы всегда, так
сказать, находимся в воле, причем даже тогда, когда не волим. Подлинное воление,
проявляющееся во взрыве решимости, сказанное нами «да» есть то, благодаря чему
упомянутый порыв всего нашего существа обрушивается на нас и вторгается в нас.
Так же часто, как аффектом, Ницше называет волю страстью. Отсюда, однако,
нельзя сразу заключать, что он отождествляет аффект и страсть, даже если он и не дает
точного и всеобъемлющего разъяснения сущностных различий и связи между аффектом и
страстью. Есть основания предполагать, что Ницше знает различие между ними.
Приблизительно в 1882 году он так пишет о своем времени: «Наша эпоха — эпоха
возбуждения и как раз поэтому ее нельзя назвать эпохой страсти; она непрестанно23
горячится, ибо чувствует, что в ней нет тепла, она промерзает до костей. Я не верю в
величие всех этих „великих событий», о которых вы говорите» (XII, 343). «Наперекор
всему эпоха величайших событий станет эпохой мельчайших результатов, раз уж люди —
резина, да еще такая тягучая». «Теперь есть только одно эхо, благодаря которому события
приобретают „величие»,— эхо газет» (XII, 344).
Почти всегда Ницше в смысловом отношении отождествляет страсть с аффектом,
однако если, например, гнев и ненависть, или радость и любовь, не только отличаются
друг от друга как один аффект от другого, но и различаются как аффект и страсть, тогда
здесь необходимо дать более точное определение. К ненависти тоже нельзя прийти в
результате решения, она, по-видимому, тоже обрушивается на нас внезапно, как и приступ
гнева. Тем не менее такое «нападение» имеет совсем иную природу. Ненависть может
внезапно выплеснуться в какой-нибудь поступок или выразить себя как-то еще, но только
потому, что она уже овладела нами, потому что она уже давно закипала в нас и, как мы
говорим, питалась нами; питать можно лишь то, что уже в нас присутствует и живет. В
противоположность этому мы никогда не говорим, что гнев тоже можно питать и не
считаем, что это возможно. Так как ненависть гораздо изначальнее гнева пронизывает все
наше существо, она, как и любовь, собирает нас воедино, привносит в наше существо
изначальную решимость и вводит нас в некое относительно продолжительное состояние,
в то время как гнев, внезапно обрушившись на нас, так же скоро проходит или, как мы
говорим, затухает. Ненависть, излившись, не затухает, но продолжает расти и крепнуть,
она вгрызается в нас и поедает все наше существо. В то же время эта непрестанная
замкнутость, которая через ненависть входит в человеческое вот-бытие, на самом деле не
замыкает его, не делает слепым, но наделяет зрением и взвешенной оценкой.
Гневающийся теряет рассудительность, ненавидящий доводит свою рассудительность и
осмотрительность до «окончательно выверенной» злобы. Ненависть никогда не
становится слепой, она всегда зорка, слеп лишь гнев. Любовь никогда не становится
слепой, она всегда глубоко проницательна, лишь влюбленность слепа, мимолетна и
уязвима, ибо это аффект, а не страсть. Страсть широко выплескивается наружу,
раскрывает себя; в ненависти происходит то же самое, когда она постоянно и всюду
преследует ненавидимое. Однако этот выплеск страсти не просто лишает нас головы: он
собирает наше существо воедино и возвращает его на его исконную почву, он открывает
эту почву только в таком собирании, и, таким образом, страсть есть то, через что и в чем
мы утверждаемся в самих себе и проницательно овладеваем сущим вокруг нас и в нас.
Страсть, понятая таким образом, снова проливает свет на то, что Ницше называет
волей к власти. Воля как господство над собой никогда не означает замыкания «я» в своих
состояниях. Мы говорим, что воля есть раз-решимость (Ent-schlossenheit), в которой
волящий самым широким образом вводит себя в сущее, чтобы удержать его в сфере
своего действия. Теперь характерными становятся не приступ и возбуждение, а
исполненный глубокой проницательности выплеск, который одновременно собирает наше
существо воедино, существо, охваченное страстью.
Итак, аффект — это приступ слепого возбуждения, страсть — исполненный
ясности, концентрирующий нас в самих себе выплеск в сферу сущего. Когда мы говорим,
что гнев возгорается и затухает, что он не долог и что ненависть длится дольше, мы
говорим и смотрим со стороны. Нет, ненависть или любовь не только длятся дольше, но и
привносят в наше существование подлинную длительность и постоянство. Аффект такого
сделать не может. Так как страсть возвращает нас в себя самое, освобождает нас в своих
основах и одновременно влечет к ним, так как она одновременно является выплеском
нашей сущности в просторы сущего, для нее характерны (если имеется в виду большая
страсть) не только нечто расточительное и творчески изобретательное, не только
возможность отдавать, но и просто необходимость делать это и в то же время сохранять
безмятежное отношение к тому, что происходит с растраченным, характерно то
покоящееся в себе превосходство, которое отличает всякую великую волю.24
Страсть не имеет ничего общего с простым вожделением, это не разгоряченность
нервов, не необузданность. Все названное, каким бы неистовым оно ни казалось, Ницше
относит к утомлению воли. Воля — это только воля как устремляющееся-за-своипределы-воление (Uber-sich-hinaus-Wollen), как воление-большего (Mehr-Wollen).
Великую волю
