«искусство» понимается метафизически, как условие сущего, а не только эстетически
(как удовольствие), не только биолого-антропологически (как выражение жизни и
человеческой природы), не только политически (как свидетельство могущества). Все эти
сформировавшиеся в истории Запада толкования искусства являются лишь сущностными
следствиями его метафизического определения, которое выражает Ницше и которое с
самого начала уже предначертано в метафизическом мышлении (ср. «Поэтику»
Аристотеля). Искусство является метафизической противоположностью истине как
иллюзии.
Но разве не искусство представляет не-действительное, разве не оно как раз и есть
в подлинном смысле «иллюзия», всегда одна лишь видимость, хотя и прекрасная? Разве в
распространенных теориях искусства его «иллюзионистское» начало не расценивается как
его сущность? И как в таком случае искусство может начать борьбу и восстать против
разрушительной власти истины, если оно той же самой сущности? Или, быть может,
искусство и истина представляют собой лишь различные виды иллюзии? Но не становится
ли тогда все «иллюзией», не становится ли все видимостью, ничтожествованием? Мы не
можем уклониться от этого вопроса. Нам надо с самого начала выяснить, как далеко
простирается ницшевская характеристика истины как иллюзии, ибо первый шаг к
подлинному мышлению состоит в том, чтобы стойко принимать подлинные требования
мысли.
Истина — иллюзия: это ужасные слова, но не только слова, не одна лишь фраза,
сказанная якобы сумасбродным писателем. Быть может, это уже история, самая настоящая
история, начавшаяся не со вчерашнего дня и простирающаяся не на один лишь
завтрашний. Так что же, истина всегда лишь видимость? И познание всегда есть одно
лишь улавливание видимости, вступление в кажимость? Как редко мы отваживаемся
устоять в этом вопросе, то есть продумать его до конца и утвердиться там, где начинается
подлинное движение мысли. Тот факт, что это происходит так редко, обусловлен даже не
привычной инертностью и поверхностностью человека, а, скорее, суетностью и
заносчивостью философского остроумия и всего того, что за таковое почитается, ибо как
только кто-нибудь говорит нечто похожее на только что сказанное, сразу же начинается
глубокомысленная подготовка к обороне. Господин Ницше говорит, что истина есть
иллюзия? Но тогда, если он хочет быть «последовательным» (хотя речь о
«последовательности» вовсе не идет), получается, что и его положение об истине тоже
есть иллюзия и, стало быть, нам больше нечего с ним возиться.
Пустое остроумие, взыгравшее в таком опровержении, создает видимость того, что
все улажено. Забывают, правда, об одном: если ницшевское положение истинно, то в
таком случае не только оно как истинное становится иллюзией, но с точно такой же
необходимостью «иллюзией» должен стать и заключительный тезис, который здесь в
качестве истинного приводится как опровержение ницшевского. Правда, какой-нибудь220
поборник остроумия, успев за это время стать еще умнее, возразит, что в таком случае и
наша характеристика его опровержения, со своей стороны, тоже остается иллюзией.
Разумеется, остается, и это взаимное опровержение могло бы продолжаться до
бесконечности, дабы постоянно подтверждать лишь то, к чему оно, собственно, приходит
при первом своем шаге: истина есть иллюзия. Такие трюки пустого остроумия не только
не подрыва ют этого положения, но даже никак не затрагивают его.
Однако обычное разумение видит в таком способе опровержения очень
действенный подход. Говорят даже, что это означает «разить противника его же
собственным оружием», однако не замечают, что при таком подходе у этого противника
не только не вырывают оружия из рук, но даже просто не могут этого сделать, потому что
отказываются за него ухватиться, то есть сначала понять, что же означает этот тезис. Тем
не менее, поскольку такие трюки непрестанно используются, когда речь заходит об
основных положениях и мыслях тех или иных мыслителей, сделанное нами замечание о
характере такого опровержения было необходимо. Одновременно мы делаем четыре
вывода, которые важны для совершения всякого подлинного размышления.
1. У таких опровержений есть сомнительная особенность коснеть в чем-то пустом
и беспочвенном. Положение, гласящее о том, что «истина есть иллюзия», обращено
только на себя самого как некую «истину» среди прочих — без размышления о том, что
здесь может обозначать иллюзия, без вопрошания о том, как и на каком основании
«иллюзия» могла бы быть связанной с сущностью истины.
2. Такие опровержения создают видимость самой строгой последовательности,
однако ей сразу же приходит конец, как только ее обращают на самого опровергающего.
Взывая к логике как высшей инстанции мышления, здесь требуют, чтобы эту логику
соблюдал только оппонент. Такие опровержения представляют собой самую коварную
форму вытеснения мысли из подлинного, вопрошающего раздумья.
3. Кроме того, сущностное положение, подобное приведенному ницшевскому,
нельзя опровергнуть тезисами, которые, поскольку они призваны выразить истинное,
остаются ему подчиненными и так же мало могут восставать на него, как мало может
восставать дом на фундамент, необходимый ему для прочного стояния на земле.
4. Положения, подобные приведенному ницшевскому, вообще нельзя
опровергнуть, так как опровержение в смысле доказательства неправильности здесь
лишено смысла; любое существенное положение отсылает к тому основанию, которое не
позволяет себя упразднить и, скорее, лишь требует своего более основательного
обоснования. Здоровый человеческий разум заслуживает уважения, но есть такие сферы
(и они суть самые важные), до которых он просто не досягает. Есть такая сфера, которая
требует более строгого способа мышления, и если истина должна властвовать во всяком
мышлении, ее сущность, по-видимому, не может постигаться обычным мышлением и с
помощью установленных им правил игры.
Спору нет, положение Ницше о том, что почитание истины уже является
следствием иллюзии, а также другой тезис, лежащий в основе этого положения и
гласящий, что истина есть некая иллюзия и даже вообще иллюзия, звучат произвольно и
странно. Однако они должны не только так звучать, они должны быть странными и
пугающими, потому что, будучи положениями мыслящей мысли, они говорят о том, что
всегда совершается потаенно, скрытно от публичного. Поэтому необходимо прежде всего
правильно акцентировать это первое указание на ницшевскую мысль о сущности
познания и истины. Это возможно благодаря обоснованию того, что ницшевское
определение сущности истины вовсе не является сумасбродным и беспочвенным
утверждением человека, любой ценой притязающего на оригинальность, и что
сущностное определение истины как «иллюзии» принципиально связано с
метафизическим истолкованием сущего (и потому так же старо и изначально, как сама
У одного из великих зачинателей западноевропейского мышления, а именно у221
Гераклита, есть изречение (Fr. 28), которое в первой своей части, на каковую мы в данном
случае только и обращаем внимание, гласит: ???????? ??? ? ??????????? ????????,
????????. На наш язык, каким бы философским он ни был, сказанное перевести адекватно
нельзя и, стало быть, нельзя соответствующим образом передать его ясную строгость и
сокрытую в ней, но в то же время возвещенную мысль. Поэтому попробуем дать
приблизительный описательно-пояснительный перевод: «Обнаруживающее себя, то есть
то, что кому-то кажется лишь кажущимся, есть то, что познает славнейший (более всех
прочих обращенный к почету и славе), и его познание заключается в охранении этого
только кажущегося, заключается в стойком удержании себя по отношению к нему как к
незыблемому и дающему опору». В более лаконичном виде, в большей степени
соответствующем греческому дословному тексту, он звучит так: «Удержание воззрений
есть познание самого достойного, охранение (удерживание) воззрения».
Нам, конечно, надо опасаться превратного истолкования этого изречения,
сделанного в духе Нового времени и в контексте теории познания, а также стремления
отыскать в нем нечто похожее на кантовское различие между «явлением» и «вещью в
себе» и, наконец, надо опасаться возможности ложного осмысления понятия «явления»
как «одной только видимости». Смысловое ядро древнегреческого изречения, скорее,
заключается в том, что себя обнаруживающее, являющее вид и, таким образом, сам вид
имеют силу для сущего, потому что быть «сущим» означает восходить, ?????. Однако
восходящее присутствие есть присутствующее властвование, ?????. Только постоянно
памятуя об этом изначальном предопределении сущего как ?????, можно понять и
последующее греческое истолкование сущести сущего, а именно его платоновское
истолкование, ибо каким образом «идея» может быть самым существенным в сущем, если
заранее не ясно, что бытие сущего означает восходяще-присутствующее себя
обнаружение: вид (?????), пре-поднесение, облик (????), которым обладает «предмет», выставление? ????????, «по мере надобности себя обнаруживающее», для Гераклита не
равнозначно одному только субъективному мнению, понимаемому в духе Нового
времени, и не равнозначно по двоякой причине: 1) потому что ?????? означает себя
обнаруживать, являть, причем имея в виду само сущее; 2) потому что ранние греческие
мыслители и греки вообще ничего не знают о человеке как «я-субъекте». Самый
почитаемый, и это значит самый достойный славы, является таковым лишь потому, что он
имеем силу позабыть о себе и усматривать только то, что «есть». Однако это «есть» и
именно оно — и есть себя обнаруживающее, облик и образ, который себя являет. Природа
образного заключается не в упорядоченном, не в чем-то наподобие одного лишь
подражающего отображения. Греческое значение слова «образ» (если мы вообще можем
здесь употреблять это слово) есть про-явление, ????????, и оно снова понимается как
вступление в присутствие. Вместе с изменениями греческого понятия бытия в истории
метафизики каждый раз изменяется и западное понятие образа. Не только по своему
содержанию и наименованию, но и по существу «образ» в античности, в Средние века и в
Новое время имеет свою специфику.
«Образ»: 1. Выступление в присутствие.
2. Отсылающее соответствие в порядке творения.
3. Представляющий предмет.
Для Гераклита познавание (Erkennen) означает улавливание того, что себя
обнаруживает, хранение облика как «вида», который нечто открывает, как «образа» в
охарактеризованном смысле ????????. В познавании удерживается истинное; себя
обнаруживающее, образ, воспринимается и вбирается в обладание; истинное есть воображенный образ. Истина есть во-ображение, однако в данном случае мы осмысляем это
слово именно по-гречески, а не «психологически», не в характерном для Нового времени
контексте теории познания.
Когда Ницше говорит о том, что истина есть «иллюзия», сказанное означает то же
самое, что говорит Гераклит, и все-таки не то же самое. Оно есть то же самое, поскольку222
изречение Ницше еще (как оно само нам покажет) предполагает изначальное
истолкование сущего в целом как ?????; оно уже не есть то же самое, поскольку
изначальное греческое истолкование сущего с течением времени (и к тому же в силу
специфики мышления Нового времени) существенно изменилось, хотя в этом изменении
оно все-таки сохраняет себя. Нам нельзя толковать Гераклита через основную мысль
Ницше, равно как нельзя разъяснять ницшевскую метафизику просто исходя из Гераклита
и как «гераклитовскую»; скорее, здесь раскрывается их глубинное историческое единство,
если, конечно, мы усматриваем пропасть, которая простирается между ними под именем
истории западноевропейского мышления или, лучше того, перебираемся через нее. Только
тогда мы постигаем, в каком смысле эти оба мыслителя, один в начале, а другой в конце
западноевропейской метафизики, должны были думать «одно и то же».
Поэтому тот факт, что на протяжении всей жизни и уже довольно рано, когда
Ницше еще исполнял обязанности профессора классической филологии в Базеле, он
«знал» Гераклита и ценил его выше всех остальных, представляет лишь исторический
интерес. Наверное, с историко-филологической точки зрения можно было бы даже
доказать, что его понимание истины как «иллюзии» «восходит» к Гераклиту, точнее
говоря, что он приписал ему такое понимание при чтении этого автора. Радость по поводу
такого «открытия» мы оставляем историкам философии. Даже если предположить, что
свое определение истины как «иллюзии» Ницше действительно заимствовал из
упомянутого изречения Гераклита, все равно в силе остается вопрос о том, почему он
связал это определение именно с Гераклитом, «философия» которого в ту пору еще не
превозносилась так явно, как это стало модным после Ницше, по меньшей
