полагать его как таковое значит также
судить. Ницше говорит: «Суждение есть наша старейшая вера, наше самое привычное
почитание за истину или за неистину» (n. 531; 1885-1886). Суждение, высказывание о чемлибо через что-либо в традиции западноевропейской метафизики есть сущность познания,
к которому принадлежит бытие истины, и почитать что-либо таковым, каково оно есть,
следовательно, пред-ставлять его как сущее таким-то и таким-то образом, уподобляться в
представлении выступающему перед тобой и встречающему тебя — в этом заключается
сущность истины как правильности. Следовательно, в рассмотренном нами положении,
которое говорит о том, что истина есть оценка, Ницше, по существу, мыслит не что иное,
как только то, что истина есть правильность. Кажется, что он совсем позабыл о своем
высказывании, согласно которому истина есть иллюзия, кажется даже, что Ницше
полностью согласен с Кантом, который в своей «Критике чистого разума» однажды
недвусмысленно заметил, что в ней «преподносится и предпосылается» разъяснение
истины как «соответствия познания его предмету» (А 58, В 82). Короче говоря, для Канта
определение истины как правильности (в рассмотренном смысле) не подлежит никакому
сомнению или, лучше сказать, для того самого Канта, который в учении о сущности
познания совершил коперниковский переворот, заключающийся в том, что не познание
должно сообразовываться с предметами, а наоборот предметы с познанием. В русле
кантовского объяснения всеобщей сущности истины об этой истине мыслят не только
средневековые богословы, но также Аристотель и Платон. Что касается Ницше, то не
только кажется, что он созвучен этой западноевропейской традиции: он действительно
созвучен ей и только поэтому может и даже должен от нее отличаться. Неясно, правда,
почему он все-таки иначе мыслит сущность истины и в каком смысле иначе. Несмотря на
то, что ключевой отрывок о сущности истины как веры имеет своей предпосылкой неявное
утверждение о том, что истина есть правильность, в нем говорится о чем-то ином, для
Ницше это иное весьма существенно, и потому он сразу же благодаря строению
предложения и акцентировке выдвигает его на передний план:226
«Оценка… как сущность „истины»». Это означает, что сущность истины как
правильности (правильность как таковая) есть, собственно, оценка. В этом истолковании
сущности правильности (унаследованного само собой разумеющегося понятия истины)
намечается решающий метафизический смысловой ракурс Ницше. Это означает, что свое
объяснение и обоснование сущность правильности ни в коей мере не находит в мысли о
том, каким образом человек с помощью своих представлений, разворачивающихся в его
сознании и потому все-таки субъективных, может сообразовываться с находящимися вне
его объектами и как преодолеть пропасть между субъектом и объектом, чтобы вообще
стало возможным нечто подобное «сообразованию-с».
Благодаря характеристике истины как оценки сущностное определение истины
начинается двигаться в совершенно другом направлении. Это видно по тому, как Ницше
продолжает свою мысль: «В оценках находят свое выражение условия сохранения и
роста». Это положение прежде всего подтверждает вышеупомянутую характеристику
сущности «ценности» вообще: 1) она имеет характер «условия» для «жизни»; 2) в
«жизни» важно не только «сохранение», но также (и прежде всего) «рост». Здесь «рост»
предстает лишь как другое наименование для «возрастания». Правда, в этом «росте»
слышится одно только количественное распространение, и можно было бы говорить о
том, что, в конце концов, «возрастание» мыслится только в этом количественном смысле
прибавления или даже как некое нагромождение фрагментов, потому что нарастание
намекает на развертывание и раскрытие живого.
«Оценка», которая определяется как сущность истины в смысле почитания-заистинное, даже просто любая «оценка» есть «выражение» условий сохранения и роста, то
есть условий жизни. То, что оценивается как «ценность», есть такое условие. Однако
Ницше идет дальше. Не только «истина» с точки зрения ее сущности возвращается в круг
«жизненных условий», но и способности ее постижения получают здесь свое
единственное определение: «Все наши познавательные органы и чувства развились лишь
в соотнесении с условиями сохранения и роста». Таким образом, истина и ее постижение
стоят на службе у «жизни» не только в смысле их употребления и применения: их
сущность, способ их возникновения и, таким образом, даже их совершение
осуществляются и направляются «жизнью».
Обычно принято называть «биологическим» тот способ мышления, который всякое
явление истолковывает как выражение жизни. Говорят о том, что ницшевская «картина
мира» биологична, однако даже если мы не станем, по причине расхожего недоверия к
таким наименованиям, всерьез воспринимать категорическую характеристику этой
«картины» как «биологическую», мы все-таки должны будем признать, что некоторые,
пусть немногие, из приведенных тезисов, достаточно ясно говорят в пользу
«биологического» способа мышления у Ницше. Кроме того, уже не раз говорилось об
отождествлении основных слов «мир» и «жизнь», которые употребляются по отношению
к сущему в целом. Жизнь, ход жизни, течение жизни по-гречески называются ????, и
этому значению соответствует «био» в заимствованном слове «биография»,
жизнеописание. Биология же, напротив, означает учение о жизни в растительно-животном
смысле. Разве может не быть биологическим мышление, основная мысль которого
постигает сущее в целом как «жизнь», биологическим как любой вид биологии, о котором
нам известно? Однако не только ключевые слова, но и сам замысел, продиктованный
новой оценкой, выдает «биологический» характер ницшевского мышления. Достаточно
обратить внимание на заголовок четвертой, заключительной книги «Воли к власти» —
«Воспитание и дисциплина». Здесь мысль об осознанном регулировании жизни,
руководстве ею и «возрастании» ее полагается как цель и требование в смысле строго
организованного планирования жизни. Не будем забывать и о том, что высший вид227
человека Ницше называет «хищным зверем» и высший человек видится ему как
«великолепная белокурая бестия, жадно ищущая добычи и победы» (VII, 322); наверное,
больше нельзя уклоняться от очевидного: «картина мира» этого мыслителя представляет
собой безусловный биологизм, причем не только согласно благодушному ученому
мнению, но и самой его сокровенной воле.
Но почему какой-либо метафизический вид мышления не может быть
биологическим? Где написано, что это явное заблуждение? Не получается ли так, что
мышление, которое постигает все сущее как живое и как проявление жизни, напротив,
ближе всего подлинно действительному и, таким образом, оказывается самым истинным в
себе самом? Разве в этом слове для нас не звучит как раз то, что мы, собственно, и
понимаем под «бытием»? Ницше сам однажды заметил: «„Бытие» — мы не имеем
никакого иного представления о нем, кроме как «жить». Разве может «быть» что-нибудь
мертвое?» («Der Wille zur Macht», n. 582; 1885-1886). Однако это замечание вызывает ряд
вопросов.
1. Кто эти «мы», которые понимают «бытие» как «жизнь»?
2. Что подразумевают эти «мы» под «жизнью»?
3. Откуда берется этот основополагающий опыт и как он обосновывается?
4. Что подразумевается под «бытием», которое истолковывается как жизнь?
5. Где и как вообще принимается решение о таком истолковании?
Из приведенного отрывка мы сначала выводим только одно: «жизнь» есть
основное мерило в оценке чего-либо как сущего, без-сущего и не-сущего. Нет более
исполненного жизнью понимания бытия, чем то, которое осмысляет бытие как жизнь.
Кроме того, оно напрямую настойчиво взывает к нам и нашему самому естественному
опыту. Поэтому характеристика метафизики как биологизма может быть самой высокой
ее оценкой и свидетельствовать о ее безмерной «близости жизни».
Этот многозначный и потому ничего не говорящий термин «биологизм», повидимому, как нельзя лучше характеризует мышление Ницше. Мысль о ценности в
смысле жизненного условия, устремленность к «дисциплине и воспитанию»,
прототипическое определение человека как «хищного зверя» — все это можно понимать
только в ракурсе решительного истолкования сущего в целом как «жизни», а
истолкование «жизни» — в ракурсе поддающегося воспитанию животного начала. Наши
старания были бы слишком вымученными и к тому же пагубными, если бы мы захотели
как-то замаскировать явно биологическую лексику или просто только ослабить ее, если
бы решили не признавать, что такое словоупотребление предполагает «биологический»
способ мышления и, следовательно, не является какой-то внешней оболочкой. Тем не
менее привычная и в каком-то отношении даже правильная характеристика ницшевского
мышления как биологизма является основным препятствием, не дающим проникнуть в
его главную мысль.
Поэтому предварительное разъяснение первых положений о сущности истины
требует пояснения таких привычных для нас терминов, как «биологизм», «философия
жизни», «метафизика жизни», которое не только спасает от грубейших недоразумений, но
и дает понять, что здесь можно поставить вопросы, от решения которых зависит серьезное
разбирательство с основной мыслью Ницше.
Согласно упомянутому значению слова «биология» означает «учение о жизни»
или, лучше сказать, учение о живом; теперь этот термин означает научное исследование
явлений, процессов и законов всего живого, которые определены областями растительной,
животной и человеческой жизни. Ботаника и зоология, анатомия, физиология и
психология человека составляют те особые сферы биологии, которым иногда
предшествует или над которыми главенствует «общая биология». Любой вид биологии
как науки уже предполагает более или менее выраженное и четко осуществленное
установление пределов существования тех явлений, которые составляют ее предметную
область. Эта область есть область живого. В основе установления пределов этой области228
опять-таки лежит предварительное понятие о том, чт? отличает и очерчивает живое как
таковое, лежит понятие о жизни. Та сущностная сфера, в которой совершает свое
движение биология, никогда не определяется и не обосновывается самой биологией как
наукой, но всегда только предполагается, усваивается и удостоверяется. Это же касается и
всякой другой науки.
Каждая наука основывается на определенных положениях о той области сущего,
внутри которой покоится и движется соответствующее исследование. Эти положения о
сущем (о том, что оно есть), очерчивающие и утверждающие данную область, суть
метафизические положения. Их не только нельзя обосновать с помощью понятий и
аргументации самой этой науки, но и нельзя даже адекватно помыслить.
Что такое живое и почему оно именно таково? Этот вопрос никогда не решает
биология как биология, но, скорее, биолог как биолог обращается к имеющемуся
решению как к уже принятому, а именно как к необходимому для него. Если же биолог
как некая личность принимает решение о том, что можно считать живым, он принимает
его не как биолог и не с помощью средств, мыслеформ и аргументации, характерной для
его науки: он делает это как метафизик, как человек, который помимо рассматриваемой
им области мыслит сущее в целом.
Равным образом, историк искусства никогда не может именно как историк решать,
что такое искусство и почему представленная картина является художественным
произведением. Решения о сущности искусства и сущностном виде исторической области
искусства всегда принимаются вне теории искусства, причем даже тогда, когда к ним обращаются в самом исследовании по истории искусства.
Каждая наука, накапливая научную информацию, лишь в той мере является
знанием, то есть сохранением подлинного, приводящего к решению познания, сотворящего историю, в какой она мыслит метафизически. Каждая наука, аналитически
овладевая соответствующей областью исследования, лишь в той мере является
подлинным знанием, в какой она себя метафизически обосновывает или понимает это
обоснование как необходимость, непреложную для ее сущностного постоянства.
Поэтому развитие наук постоянно совершается сообразно двум принципиально
отличающимся друг от друга аспектам. Науки могут формироваться в направлении все
более широкого и уверенного овладения своим предметом, налаживать свою методологию
и чувствовать себя вполне хорошо. Но одновременно они могут раскрываться как
подлинное знание и, исходя из него, намечать себе пределы его научной оценки.
Второй аспект призван только к тому, чтобы показать, что область любой науки (и,
стало быть, для биологии — область всего живого) очерчивается тем знанием и
соответствующими положениями, которые не имеют научного характера. Назовем их
положениями, определяющими область исследования. Такие положения, если их
рассматривать с точки зрения какой-либо конкретной исследовательской работы
(например, в зоологии — положения о сущности животного), легко производят
впечатление «всеобщих», то есть неопределенных, расплывчатых, и потому
исследователи, особенно «точные», в большинстве своем
