ценностью, усилие мысли,
направленное на то, чтобы доказать, что она не может быть ценностью высшей, обретает
свое значение. Так как для Ницше истинное равнозначно сущему, мы, ответив на
поставленные вопросы, узнаем и о том, как он понимает это сущее, то есть что имеет в
виду, когда говорит «сущее» и «быть». Более того, если истинное не может быть высшей
ценностью, но означает то же самое, что и сущее, тогда и это сущее не может составлять
сущность мира, его действительность не может состоять в бытии.
Истина есть почитание-чего-либо-истинным, принятие чего-либо как сущего,
уловление этого сущего для себя путем его представления, то есть познание. Как только в
Новое время verum превращается в certum, то есть истина становится достоверностью,
становится почитанием-чего-либо-истинным, вопрос о сущности истины переносится в
область сущностного определения познания, становится вопросом о том, что и как есть
эта достоверность, в чем состоит само-удостоверенность, что означает несомненность, на
чем основывается абсолютно неколебимое познавание. И наоборот, там, где истина только
предоставляет свободное пространство для познавания, сущностное определение
познания коренится в утверждении понятия истины.
Таким образом, наш вопрос о ницшевском понимании истины заостряется до
следующего вопроса: как Ницше определяет познавание? На необходимость именно такой
постановки вопроса указывает тот факт, что Ницше мыслит совершенно в духе Нового
времени, несмотря на даваемую им высокую оценку древнегреческого, доплатоновского
мышления. Поэтому во избежание путаницы в вопросе об истине необходимо постоянно и242
неукоснительно помнить о следующем: для новоевропейского мышления сущность
истины определяется из сущности познания, в то время как для изначального греческого
мышления (хотя только в какой-то очень недолгий исторический период и только на
первых порах) сущность познавания определяется из сущности истины.
Для Ницше истина как ценность является необходимым условием жизни, оценкой,
которая вершит эту жизнь против ее воли. Таким образом, мы тут же сталкиваемся с
вопросом о природе познавания, а через то, как он поставлен,— с более радикальным
вопросом о сущности жизни. Короче говоря, наше вопрошание относится к жизни как
жизни познающей.
Познавание как схематизация хаоса
согласно практической потребности
Спрашивать о том, что есть человеческое познавание, значит хотеть познать само
познание. Нередко такое стремление считают нелепым, абсурдным, парадоксальным,
похожим на стремление барона Мюнхгаузена за волосы вытащить себя из болота. Говоря
о нелепости такого замысла, люди чувствуют себя особенно остроумными и
проницательными и слишком поздно вспоминают об этом довольно сомнительном
остроумии, поскольку познавание представляет для человека не нечто такое, с чем он при
желании знакомится и что постигает только при случае или даже только тогда, когда
вознамеривается построить свою теорию познания: в самом познавании уже происходит
процесс познания им самого себя.
Представление о сущем как таковом — не какой-то процесс, который словно вода
стекает с человека, а отношение, в котором он пребывает, причем так, что это внутреннее
нахождение в таком отношении делает человека открытым этой соотносительной связи и,
таким образом, со-определяет его человеческое бытие. В представляющем отношении к
сущему человек также постоянно (с помощью своей собственной «теории» или без нее,
путем самонаблюдения или без такового) выстраивает отношение к себе самому. В этом,
однако, заключается нечто еще более существенное, а именно то, что познавание уже
всегда познается как таковое; хотеть познать познавание вовсе не значит хотеть чего-то
нелепого: здесь, пожалуй, мы имеем дело с высоким стремлением, предполагающим
принятие определенного решения, так как все объясняется тем, что при попытке
недвусмысленного определения сущности познания само познавание переживается так,
как оно уже было постигнуто до всякого последующего раздумья об этом, и раскрывается
сообразно своей собственной сущности. Поэтому когда сугубо формально, не идя дальше
банального словоупотребления, люди заявляют о том, что познавать познавание нелепо и
невозможно, они просто выдают свое принципиальное непонимание природы познавания,
непонимание того, что оно осмысляется именно в себе самом и никогда после и что в
силу этого размышления оно всегда уже обретает ясность своей собственной сущности.
Познавать познавание в его сущности значит, при правильном понимании этого
процесса, возвращаться в его уже открытую, но еще не развернувшуюся сущностную
основу; это не означает еще раз (в потенции) обращать на себя уже готовое и проясненное
Однако сущность и история западноевропейского человека характеризуется тем,
что его основополагающему отношению к сущему в целом присуще знание и познавание
и тем самым — рассудительность в ее существенном смысле, сообразно которой
сущность этого человека со-определяется и со-оформляется из размышления. Поскольку
это так, только такой исторически сложившийся западноевропейский человек может стать
жертвой бездумья, нарушения рассудительности — судьба, которая совершенно не грозит
какому-нибудь африканскому племени. И наоборот: спасение и утверждение
западноевропейского исторического человека берет начало только в высшей страсти
размышления. К этому размышлению прежде всего принадлежит познавание познавания,243
принадлежит размышление над знанием и той сущностной основой, в которой оно в силу
своей сущностной истории движется уже два тысячелетия. Размышление над познаванием
не имеет ничего общего с построением какой-либо скучной и странной «теории
познания», когда в вопросе о природе познавания спрашивается о чем-то таком, что для
вопрошающего уже так или иначе предрешено — окончательно или на время.
С формальной точки зрения познавание состоит в отношении познающего к
познаваемому и познанному, но это отношение не находится где-то в совершенно
безразличном для него месте, как в лесу срубленный ствол дерева находится неподалеку
от каменной глыбы: отношение, на которое мы можем натолкнуться, а можем и не
заметить его. Отношение, отличающее познавание, в каждом случае есть то отношение, в
котором относимся мы сами, но которое, однако, имеет динамику своего колебания в
пределах нашей основной позиции. Она выражается в том, как мы изначально
воспринимаем сущее и предметы, как определяем критерий нашего отношения к ним.
Если теперь, воспользовавшись путеводной нитью усвоенной нами ницшевской
записи, мы попытаемся выяснить, как он понимает познавание, как осмысляет почитаниечего-либо-истинным и как понимает истину, нам придется уяснить следующие моменты:
1. Каким образом он изначально определяет то, что встречает человека как
познаваемое и окружает его в его жизни.
2. В чем он усматривает критерий познающего отношения к встречающему и
окружающему.
И то, и другое, то есть пред-определение встречающего и определение характера
отношения к нему, в себе взаимосвязаны и отсылают к общей сущностной основе, а
именно к виду основного опыта человеческой жизни вообще и к его принадлежности к
целому «мира». Таким образом, упомянутый опыт не является одним только фоном
истолкования сущности познания, но представляет собой самое первое, которое
предрешает все дальнейшее.
Что означает для Ницше познавание? Как он воспринимает пред-ставляющее
отношение человека к миру? Является ли познавание процессом в том разумном живом
существе, которое мы называем человеком? Если да, то что совершается в этом процессе?
Быть может, в нем и через него из окружающего мира воспринимаются, затем
запечатлеваются и привносятся в душу и ум как бы некие образы, так что тем самым
познавание становится своего рода списыванием и отображением действительного? Или
же для Ницше познавание не является таковым? Его ответ на этот не заданный
специально, но как бы молчаливо предполагаемый вопрос гласит:
«Не „познавать», а схематизировать,— налагать на хаос столько упорядоченности и
форм, сколько необходимо нашей практической потребности» (n. 515; март—июнь 1888).
Подобно тому как в начале уже рассмотренного нами высказывания («Оценка: „я
верю, что то или другое есть так, а не иначе» как сущность «истины») Ницше говорит
нечто весьма существенное о природе истины, в только что приведенном изречении нечто
существенное сказано о его понимании познания. Необходимо осмыслить оба
высказывания в их внутренней взаимопринадлежности и общей укорененности в едином,
причем нам ни в коем случае не надо заниматься выяснением вопроса о том, откуда, с
исторической точки зрения, на Ницше исходит влияние, сказывающееся в этих его
истолкованиях истины и познания: нам, напротив, надо выяснить, куда ведет это
понимание познания и истины в рамках основной метафизической позиции Ницше и что
тем самым, в отношении вопроса об истине, привносится в усугубившееся или вообще
только что ставшее явным решение. Надо говорить не о том, откуда он это взял, а о том,
что он этим дает.
Итак, «не „познавать», а схематизировать». Здесь, как и в случае с «истиной», о
которой говорилось в другой записи, слово «познавание» берется в кавычки. Это означает,
что познавание не есть «познавание», понимаемое как вбирающее и копирующее
отображение, а «схематизация». С понятием ????? мы уже встречались, когда давали244
первое разъяснение сущности разума и мышления как представления, совершающегося
согласно категориям и их схемам. Вероятно, ницшевское истолкование познавания как
«схематизации» исторически связано с сущностью разума и использования категорий; под
словом «исторически» (geschichtlich) мы разумеем тот факт, что понимание познавания
как «схематизации» находится в одной области решения с платоновско-аристотелевским
мышлением, даже если понятие схемы Ницше и не «вытянул» из Аристотеля исторически
(historisch), то есть в ходе ретроспективного обзора прошлых мнений.
Свое понимание «схематизации» Ницше сразу же поясняет так: «налагать на хаос
столько упорядоченности и форм, сколько необходимо нашей практической
потребности». В какой мере, то есть в каких отношениях происходит сущностное
определение познавания, понятого как «схематизация»? Схематизация поясняется как
придание определенной меры «упорядоченности» и «форм». Схемы здесь предстают как
формы, которые как таковые одновременно содержат в себе некую правильность и
предоставляют возможность некоего улаживания. Однако столь же важным или, быть
может, даже более существенным оказывается другое, о чем говорит Ницше.
1. Упорядочивающие формы в определенной мере налагаются на то, что Ницше
называет «хаосом». То, что в процессе схематизации запечатлевает на себе
упорядочивающие формы, есть то самое, на что сразу же наталкивается познавание и что
его поначалу встречает, то, с чем познавание встречается. Встречающее выглядит как
«хаос». Если во время такого комментария сказанных Ницше слов мы не станем
выслушивать ничего лишнего и бессмысленного и к тому же сами начнем постоянно
осмыслять услышанное и со-мыслить, исходя из нашей познающей позиции, то в таком
случае остается только прийти в изумление от того, что же нам открывается в
познаваемом. Когда мы, познавая, просто оглядываемся вокруг себя, сидя здесь, в
аудитории, на улице, в лесу или где-нибудь еще, разве мы в нашем познавании и
принятии-к-сведению сталкиваемся с «хаосом»? Разве мы не видим перед собой вполне
упорядоченной, разделенной на составные части сферы, в которой нашему взору
предстают, должным образом сополагаясь друг с другом, вполне обозримые и удобные в
обращении предметы, годные для пользования и вполне познаваемые? Вся эта предметная
область предстает перед нами в еще более богатом и упорядоченном виде (согласуясь и
сообразуясь друг с другом), если мы позволяем всему окружающему просто находиться
перед нами, то есть представлять перед собой «мир», как мы это называем, даже если это
всего лишь нечто малое и тесное. Но ведь все-таки не «хаос»!
2. Ницше говорит о том, что мера, в соответствии с которой упорядочивающие
формы налагаются на «хаос», определяется на основании нашей «практической
потребности». Таким образом, именно практическое отношение (практика жизни), а не
«теоретическое» пред-ставление является той позицией, в которой берет начало
отношение познавательное, ею определяющееся. Теперь сущностный каркас познавания
приобретает следующие четкие очертания: познавание есть схематизация, то, что следует
познать и что познаваемо, представляет собой хаос, а познающее есть практика жизни.
Однако эти исходные данные противоречат тому, что мы только что обнаружили в нашем
непосредственном, привычном и повседневном восприятии «мира».
Каким образом Ницше приходит к такой характеристике сущности познания? Разве
он и другие мыслители до него не видели непосредственного данного им окружающего
мира, разве
