находящееся перед нами, отбросить для того, чтобы заполучить
встречающее нас (Begegnende) в чистом виде, дать ему возможность встретиться с нами?
Итак, встречающее — можно ли о нем вообще что-нибудь сказать? Или, быть может,
здесь начинается область того, о чем более не следует говорить, сфера того отказа, в
котором о сущем, без-сущем и не-сущем больше или пока ничего нельзя решить? Или же248
мы все-таки не отказываемся от слов, называющих находящееся перед нами, и хотя не
называем его самого, но все-таки характеризуем его в соответствии с тем, через что оно
нам дается, то есть через зрение, слух, обоняние, вкус, осязание и всякий вид чутья? Мы
называем данное нам многообразием «ощущений». Кант даже говорит о «сумятице
ощущений» и, стало быть, как раз имеет в виду хаос, неразбериху, которая не только в
момент восприятия этой доски, а постоянно и повсюду напирает на нас (по-видимому,
точнее говоря, «на наше тело»), постоянно держит нас в своей власти, так сказать,
затрагивает, перемывает и перерывает, ибо вместе с данностью упомянутых так
называемых внешних чувств нас одновременно теснят и не дают покоя, гонят и влекут,
теснят и толкают, рвут и тащат «ощущения» «внутренних» чувств, которые (опять-таки,
по-видимому, точно и правильно) мы определяем как телесные состояния.
Итак, если мы отважимся сделать лишь несколько шагов в указанном направлении,
как бы заходя за то, что так безобидно, спокойно и окончательно предстает перед нами в
виде определенного предмета, например, этой доски и прочих знакомых нам вещей, мы
столкнемся с сумятицей ощущений — с хаосом. Он совсем близок нам, он так нам близок,
что не просто находится «рядом с нами»: мы сами есть он, как телесное существо. Быть
может, эта плоть, в том виде, как она живет (lebt) и плотствует (leibt), есть «самое
близкое» нам (n. 659), ближе, чем «душа» и «дух», быть может, когда мы говорим о
«вдохновении», мы имеем в виду именно эту плоть, а не душу.
Жизнь живет тем, что она плотствует. Наверное, мы знаем очень многое и почти
наверняка уже просто необозримое обо всем том, что называем телом (Leibkorper), не
вдаваясь в серьезные раздумья о том, что же это значит — плотствование (Leiben). Это
нечто большее и иное по сравнению с одним только «тасканием тела за собой», это есть
то, в чем только и обретает характер процесса все, что мы констатируем, глядя на
отправления и явления живого тела. Быть может, поначалу слово «плотствование»
выглядит темным, но оно называет нечто такое, что прежде всего и постоянно должно
постигаться при познании живого и что должно составлять предмет нашего размышления.
То, что мы знаем как плотствование живого организма, так же просто и темно, как
и то, что мы знаем как гравитацию, силу тяжести и падение тел, однако первое есть нечто
совсем иное и, соответственно, более существенное. Плотствование жизни не есть нечто
обособленное в себе, заключенное в какое-то физическое «тело» (Korper), каковым нам
может показаться наше тело (Leib): на самом деле оно одновременно — прохождение и
пропуск (Durchla?und Durchgang). Через это тело струится поток жизни, из которого мы
ощущаем только малую и мимолетную долю, да и то в соответствии со способом
восприятия того или иного телесного состояния. В этом потоке жизни само наше тело или
ввергнуто в него и парит в нем, увлекаясь и уносясь этим потоком дальше, или, напротив,
оттесняется на его край. Тот хаос сферы наших ощущений, который мы называем сферой
существования нашего тела, представляет собой только один фрагмент того великого
хаоса, который есть сам «мир».
Поэтому мы уже можем предположить, что под «хаосом» Ницше понимает не
какую-то неразбериху в поле наших чувственных ощущений и, наверное, вообще не
какую бы то ни было неразбериху. Хаосом он называет плотствующую жизнь, жизнь в ее
великом плотствовании. Под хаосом Ницше понимает не просто запутанное в сумятице,
не то неупорядоченное, которое возникает из пренебрежения всяческим порядком, а то
напирающее, устремляющееся, взволнованное, чей порядок сокрыт, чей закон мы не можем узнать напрямую.
«Хаос» есть наименование для самобытной пред-проекции (Vorentwurf) мира в
целом и его властвования. Снова складывается впечатление, и на сей раз самое сильное,
что здесь мы имеем дело с безграничным «биологическим» мышлением, представляющим
мир как увеличенное до гигантских размеров «тело», жизнь и плотствование которого
составляют сущее в целом и, таким образом, дают бытию возможность проявиться как
«становлению». В более поздний период творчества Ницше довольно часто говорит о том,249
что тело должно стать путеводной нитью не только в рассмотрении человека, но и в
рассмотрении мира: речь идет о проекции на мир в ракурсе животного и животности.
Здесь коренится основной опыт мира как «хаоса», однако поскольку для Ницше тело
является образом господства, «хаос» представляет собой не какую-то дикую сумятицу, а
сокровенность неодолимого царства становления и течения мира в целом. По-видимому,
всюду напрашивавшаяся мысль о биологизме здесь находит свое однозначное и полное
Однако снова надо как следует запомнить, что, явно или скрытно характеризуя эту
метафизику как биологизм, мы ни к чему не придем, и поэтому необходимо отбросить все
дарвинистские выкладки. Прежде всего надо сказать, что ницшевская мысль о том, что
человека и мир вообще в первую очередь следует рассматривать в ракурсе тела и
животного начала, ни в коем случае не говорит о том, что человек произошел от
животного, а точнее говоря — от «обезьяны» — как будто такое «учение о
происхождении» вообще может хоть что-нибудь сказать о человеке!
О том, как радикально ницшевское мышление отличается от такого учения,
говорит одна запись, относящаяся ко времени написания «Заратустры» (XIII, 276; 1884).
Эта запись гласит: «Обезьяны слишком добродушны, чтобы от них мог произойти
человек». Животное начало в человеке имеет более глубокую метафизическую основу,
чем та, которую можно было бы определить с научно-биологической точки зрения, указав
на некоторые имеющиеся виды животных, внешне в некоторых отношениях как будто
сходные между собой.
«Хаос», мир как хаос говорит о сущем в целом, спроецированном на тело и его
плотствование. В этом основании проекта мира заключено все самое решающее —
решающее для мышления, которое в качестве переоценки всех ценностей стремится к
отысканию нового принципа утверждения ценностей, а также к утверждению высшей
ценности. Эта новая ценность, коль скоро истина не может быть высшей ценностью,
превосходит истину, то есть, если говорить об унаследованном понятии истины,
оказывается ближе подлинно сущему и сообразнее ему, то есть становящемуся. Высшая
ценность, в отличие от познания и истины, есть искусство. Искусство не копирует
наличествующее и не объясняет его из его самого: искусство преображает жизнь,
открывает ей высшие, еще не пережитые ею возможности, которые не парят «над»
жизнью, но, напротив, призывают ее к бодрствованию из нее же самой, ибо «лишь
волшебством еще бодрится жизнь» (Stefan George, «Das Neue Reich», S. 75).
Но что такое искусство? Ницше говорит, что оно — «преизбыток и излитие
цветущей телесности в мир образов и желаний» («Der Wille zur Macht», n. 802, весна—
осень 1887 года). Мы не можем мыслить этот «мир» предметно или психологически: мы
должны мыслить его метафизически. Мир искусства, мир, каким его открывает искусство,
созидая его, и утверждает, открывая его, есть область преображающего, а преображающее
и преображение есть то становящееся и то становление, которое выносит и возносит
сущее, то есть упроченное и устоявшееся, за-стывшее — в новые возможности, которые
представляют собой не одну лишь влекущую, далекую и лишь когда-то достигаемую цель
во имя наслаждения жизнью и «переживания», а задающее тон, прежнее и новое
основание жизни.
Таким образом, искусство есть созидающий опыт становящегося, опыт самой
жизни, и философия, мыслимая не эстетически, а метафизически, философия как
мыслящая мысль есть не что иное, как «искусство». Искусство, говорит Ницше, есть
нечто более ценное, чем истина, и это означает, что оно ближе действительному,
становящемуся, «жизни», чем истинное, упроченное и умиротворенное. Искусство дерзает
и завоевывает хаос, сокровенный, переливающийся через край, неодолимый преизбыток
жизни, хаос, который поначалу предстает как одна лишь запутанная неразбериха и
который в силу определенных причин и должен представать таковым.
Мы исходили из того, что в непосредственных высказываниях о каком-либо250
повседневном предмете наподобие доски эта доска уже лежит в основе как
совершившееся познание. Характеризуя познавание, сначала надо было спросить о том,
что содержится в познании таким образом данного и встречающегося нам. При этом стало
ясно, в какой мере это встречающееся (многообразие ощущений) можно понимать как
хаос. Одновременно должно было выясниться, насколько широко и сколь существенно
Ницше осмысляет понятие хаоса. То, что подлежит познанию, познаваемое есть хаос,
который, однако, предстает перед нами телесно, то есть в определенных телесных
состояниях, в которые он вовлечен и с которыми соотнесен; хаос предстает перед нами не
только в телесных состояниях, но само наше тело, живя, плотствует, как волна в потоке
хаоса.
В кругу значений, характерных для Нового времени, «хаос» имеет двоякий смысл:
в простом и собственном смысле для Ницше это слово означает «мир» в целом,
неисчерпаемую, переливающуюся через край, неукротимую полноту себя-самогосозидающего и себя-самого-уничтожающего (n. 1067), в котором только и образуется и
распадается закон и противоположность закону. «Хаос» в основном это и обозначает, но
при самом первом на него взгляде он предстает как некая неразбериха и сумятица,
каковым он и открывается отдельному живому организму; эти живые существа, говоря
вслед за Лейбницем, представляют собой «живые зеркала», «метафизические точки», в
которых вся полнота мира фокусируется и проявляется в безмерной ясности
соответствующей перспективы. Пытаясь выяснить, каким образом хаос начинает
полагаться как познаваемое и подлежащее познанию, мы неожиданно натолкнулись на
познающее — на то живое, которое постигает мир и овладевает им. И это не случайно, так
как познаваемое и познающее определяются едино в их сущности из одного и того же
сущностного основания. Мы не можем их разделять и стремиться застать разделенными.
Познавание — не какой-то мост, который сначала или потом соединяет два берега,
находящиеся по разные стороны потока: познавание — это сам поток, который, струясь,
создает эти берега и в гораздо более исконном смысле связывает их между собой, чем это
когда-либо мог бы сделать какой-нибудь мост.
Практическая потребность как потребность в схеме.
Образование горизонта и перспективы
Во вступительном направляющем высказывании за номером 515 Ницше хотя и
говорит о том, что хаос противостоит познаванию как схематизации, он, однако, не
говорит о том, что тело и телесные состояния являются отличительной особенностью
познающего и занимаемой им позиции; речь, напротив, идет о «нашей практической
потребности», которой должно удовлетворять упорядочивающее наложение на хаос
определенных схем. Итак, «хаос» и «практическая потребность» находятся по разные
стороны. Что же означает эта «практическая потребность»?
Здесь нам тоже придется поразмыслить более основательно, потому что, как нам
кажется, каждый знает, что такое «практическая потребность». Мы можем взять ракурс,
отталкиваясь от уже рассмотренного нами: итак, если то, что открывается познаванию,
имеет характер хаоса и к тому же в указанном двойном значении, если хаос предстает
перед ним в возвратном своем соотнесении с живым (Lebendiges), с его телом и
плотствованием (Leiben), и если, с другой стороны, «практическая потребность» есть то,
что, осуществляя схематизацию, противостоит открывающемуся хаосу, тогда сущность
того, что здесь Ницше называет этой «нашей практической потребностью», должна иметь
сущностную же связь, даже обладать единосущием с жизненностью плотствующей жизни.
Всякое живое существо и особенно человека со всех сторон
