одолевает, теснит и

пронизывает собой хаос, неодолимое одоление, уносящее это существо в своем потоке.

Может показаться, что именно жизненность жизни как чистое течение инстинктов и

порывов, влечений и склонностей, потребностей и притязаний, впечатлений и перспектив,251

желаний и повелений вовлекает в свой собственный поток само живое, гонит его дальше и

таким образом дает ему изливаться и расплываться. Если бы это было так, тогда жизнь

была бы одним только растворением и изничтожением себя самой.

Однако «жизнь» — это наименование для бытия, а бытие означает присутствие,

противление всякому исчезновению и утрате, сохранение постоянства, постоянность.

Если же жизнь есть это хаотическое плотствование и напирающий со всех сторон

преизбыток, если она должна быть подлинно сущим, тогда живому изначально так же

важно уметь выдерживать упомянутый напор и наплыв, при том условии, что этот напор

теснит его не в одно только уничтожение. Такого не может быть, потому что иначе этот

напор вытеснил бы самого себя и, следовательно, никогда не мог бы быть напором.

Следовательно, в самой сущности одолевающего самое себя напора заключено нечто

соразмерное ему, то есть нечто от такого же натиска, что напирает со своей стороны, дабы

не пасть под обрушивающемся на него напором, но устоять в нем, хотя бы для того,

чтобы вообще смочь быть попираемым и одолевающим себя самое. Только то может

упасть, что стоит. Однако устояние перед напором взывает к постоянству и постоянному.

Поэтому неизменное и напор не являются чем-то чуждым жизненному порыву, чем-то

противоречащим ему, но, напротив, они соответствуют сущности плотствующей

жизни: для того, чтобы жить, живое должно ради себя самого влечься к постоянному.

Ницше говорит, что «наша практическая потребность» требует схематизации

хаоса. Но как понимать это выражение, при условии что мы должны по-прежнему

находиться в указанной плоскости метафизического мышления?

«Практическая потребность» прежде всего означает потребность в практической

деятельности, однако такая деятельность только тогда становится потребностью человека,

когда вообще «практика» становится принадлежностью сущности жизни, так что ее

совершение соответствующим образом удовлетворяет жизненности жизни. Но что в таком

случае означает эта «практика»? Это греческое слово мы обычно переводим как

«действие» и «деятельность» и понимаем под ним осуществление каких-либо целей,

исполнение задуманного, достижение каких-либо успехов и результатов. Все это мы

определяем в соответствии с тем, как через такую «практику» непосредственно, осязаемо

и зримо изменяется и «перемещается» налично действительное. Однако такая «практика»

и практическое представляют собой лишь следствие практики, понимаемой в более

существенном смысле.

Осмысляя природу практики в более исконном ее значении, надо сказать, что она

означает не только деятельность как некое осуществление; такая деятельность, скорее,

коренится в свершении самой жизни: свершении в смысле жизненности жизни. Теперь

«практическая потребность» означает ту нужду и необходимость, которая заключается в

сущности практики как свершения жизни. Из своей жизненности и для своей жизненности

живое прежде всего имеет нужду в том, что важно для него как для живого: чтобы оно

«жило», чтобы оно «было», чтобы оно, согласно сказанному ранее, не давало себя увлечь

своим собственным хаотическим характером, но в нем восставало и стояло. Такое стояние

в увлекающем порыве означает противостояние напору, какое-то его умиротворение,

однако не так, чтобы тем самым жизнь замерла и прекратилась, но так, чтобы в своем

постоянстве она была утверждена именно как нечто живое. Практика как свершение

жизни есть обеспечение постоянства.

Так как это обеспечение возможно только через придание постоянства и упрочения

хаосу, практика как обеспечение этого постоянства требует перемещения напирающего в

стоящее, перемещения в формы, схемы. Практика в себе (как обеспечение постоянства)

есть потребность в схемах; в метафизическом смысле «практическая потребность»

означает обеспечивающее постоянство исхождение-на (Daraufaus-gehen) образование

схем, короче говоря, потребность в наличии этих схем. Эта потребность уже представляет

собой проекцию на упрочивающее и тем самым ограничивающее. По-гречески

ограничивающее называется ?? ??????. Сущности живого в его жизненности, обеспечению252

постоянства в виде потребности в схемах принадлежит горизонт. В соответствии со

сказанным горизонт не представляет некую границу, извне соотносимую с живым, ту

границу, на которую это живое наталкивается и начинает вырождаться.

Образование горизонта принадлежит ко внутренней сущности самого живого,

при этом под «горизонтом» в первую очередь подразумевается лишь ограничение

разворачивающегося свершения жизни и замыкание его в круг придания постоянства

всему напирающему и теснящему. В этом ограничивающем кругу жизненность живого не

пресекается, но обретает в нем свое постоянство. Схемы берут на себя образование

горизонта.

Четкое разъяснение этого сущностного строя жизни у Ницше прежде всего

затрудняется тем, что он часто говорит о живом лишь в общих чертах и не считает

нужным специально проводить границу между человеком и животным. Он без раздумий

делает это потому, что и человек, сообразно метафизическому способу мышления, в своей

сущности полагается как животное. Для Ницше человек есть еще не определившееся

животное. Сначала надо решить, в чем состоит животное начало и в каком смысле надо

понимать прежнее сущностное определение животного по имени «человек»,

отличительной чертой которого является разумность.

У Ницше значение слова и понятия «жизнь» постоянно меняется: то он имеет в

виду сущее в целом, то одно лишь живое (растение, животное, человека), то одну лишь

человеческую жизнь. У этой многозначности есть существенные причины, и она будет

сбивать нас с толку до тех пор, пока мы не проследим за ницшевским ходом мысли. В

соответствии с ведущим вопросом о ницшевском определении истины и познания мы

ограничимся рассмотрением жизни и живого на примере человека.

В качестве дополнения к разговору о потребности в схематизации и образовании

горизонта можно сказать еще кое-что, что некоторым образом предвосхитит позднейшие

рассуждения. Горизонт, сфера постоянного, которая окружает человека, вовсе не является

стеной, его отгораживающей: горизонт как таковой прозрачен, он как таковой указывает

за свои пределы на не-упроченное (Nicht-festgemachte), становящееся, могущее

становиться, на возможное. Горизонт, принадлежащий сущности живого, не только

прозрачен: он каким-то образом постоянно промеряется и в более широком смысле

«видения и усматривания» он насквозь «просматривается». Практика как свершение

жизни осуществляется в таком просматривании: в «перспективе». Горизонт всегда

находится внутри перспективы, в проглядывании (Durchblick) в то возможное, что может

появиться из становящегося и только из него, следовательно, из хаоса. Перспектива

представляет собой заранее начертанную траекторию такого насквозь проглядывания, на

котором в каждом случае образуется горизонт. Возможность заглядывания-вперед

(Vorblick) и проглядывания-через вместе с образованием горизонта единым образом

принадлежат сущности жизни.

Ницше часто отождествляет горизонт и перспективу и поэтому никогда не дает

достаточно ясного изложения их различия и взаимосвязи. Эта неясность коренится не

только в стиле ницшевского мышления, но и в самом существе дела, так как горизонт и

перспектива с необходимостью соподчинены друг другу и как бы налагаются друг на

друга, так что часто одно может замещать другое. Однако прежде всего то, и другое

укореняется в более изначальной сущностной форме человеческого бытия (в вот-бытии),

которую Ницше так же мало видит и может видеть перед собой, как и вся метафизика

вообще.

Усугубляя ситуацию и говоря об одном только Ницше, мы можем сказать так:

перспектива, проглядывание в возможное соотносится с хаосом в смысле напирающего и

становящегося мира, но в каждом случае это совершается внутри какого-то горизонта.

Горизонт же, со своей стороны, властвуя в налагании схемы, всегда есть только горизонт

какой-то перспективы. Горизонт, ограничивающее, придающее постоянство, не только

улавливает хаос в определенном ракурсе и тем самым обеспечивает возможное. Благодаря253

своему прозрачному постоянству горизонт дает возможность хаосу проглянуть через него

именно как хаосу. Постоянное как таковое становится внятным только в перспективе

становящегося, а становящееся раскрывается как таковое только на прозрачной основе

постоянного.

Как становящееся так и постоянное (при условии что они осмысляются в их

взаимопринадлежности на основе одной и той же сущности) отсылают назад к более

исконному началу их единосущия. Так как образование горизонта и наложение схемы

имеют свою сущностную основу в сущности свершения жизни, в практике как

обеспечении постоянства, практика и хаос с точки зрения сущности образуют единство.

Однако их взаимосвязь ни в коем случае не следует представлять так: здесь какоелибо наличествующее живое существо в своем внутреннем мире, как в некоем закрытом

помещении, поднимается по лестнице «практических потребностей», а там, «снаружи»

этого существа, находится хаос. Напротив, живое как практика, то есть как перспективногоризонтальное обеспечение постоянства, в первую очередь оказывается перемещенным в

хаос как хаос. Хаос же, со своей стороны, будучи увлекающим напором живого, делает

необходимым для постоянства живого существа перспективное обеспечение этого

постоянства. Потребность в схематизации есть в себе обращенность к постоянному и его

определяемости, то есть внимаемость (Vernehmbarkeit). Эта «практическая потребность»

есть разум.

Следовательно, разум есть то, что Кант все отчетливее воспринимал как

«практический разум», то есть как проецирующее внимание того, что в себе устремлено к

осуществлению жизни. Проецирование нравственного закона в практический разум

означает осуществление человеческого бытия как личности, которая определяется через

уважение к этому закону. Разум раскрывает свои понятия и категории сообразно

соответствующему направлению обеспечения постоянства. Таким образом, ни разум, ни

его сущность не развиваются из потребности преодоления хаоса, но разум в себе уже есть

внимание-хаосу, поскольку напирающее как смятение вообще воспринимается только в

поле зрения порядка и постоянства и, следовательно, как осуществляющее свой натиск

таким-то и таким-то образом как бы намекает на необходимость такого-то и такого-то

упрочения, требует того или иного образования схемы.

Познавание издавна считается пред-ставлением, и в ницшевском понятии познания

эта сущность познавания сохраняется, но центр тяжести смещается с пред-ставления на

пред-ставление, на пред-собой-полагание как поставление в смысле прочногопоставления, то есть упрочивания, здесь-поставления в постав установленного. Поэтому

познавание не есть «познавание», то есть отображение. Познавание есть, что оно есть, как

доставление в постоянном, как субсуммация и схематизация. Граница ограничивающего

образования горизонта проводится в самой практике через обеспечение постоянства,

которое как совершение жизни предначертывает направление и широту образования

схемы в соответствии с сущностным стоянием и сущностной высотой живого.

«Сущностное стояние» есть тот способ, каким живое заранее определяет свою

перспективу. В соответствии с нею открывается круг определяющих возможностей и

вместе с ним — сфера решений, через которые появляется информация о том, что

оказывается затронутым. Поэтому такая информация представляет собой не какую-то

цель, которая парит над жизнью и на которую мы по случаю обращаем свой косвенный

взор или не делаем этого: эта информация уже влечет жизнь так, как это подобает только

ей одной, она влечет и удерживает ее над собой в уловленной возможности, из которой

только и совершает свое направляющее действие тот или иной горизонт, сам

становящийся правилом и схемой.

Договоренность и учет

Но в каком направлении совершается упомянутое обеспечение постоянства живого254

существа под названием «человек»? Оно совершается в двояком направлении, которое

уже вписано в сущность человека, поскольку он как человек выстраивает свое отношение

к своему ближнему и к окружающим его вещам. Даже отдельный человек как индивид

всегда двояк: он относится к другому человеку и находится во властном окружении

вещами.

Тем не менее редко удается предпослать всему эту полную сущность человека.

Всегда сохраняется стремление исходить из «отдельного» человека и только потом

привносить в него его отношения к другому человеку и к вещи. Ничего не достигается и в

том случае, когда начинают уверять, что человек есть некое общественное существо и

стадное животное, так как и в таком случае общество понимается только как совместное

бытие индивидов. Можно сказать, что даже более полное обоснование человека как

относящегося к другому, к вещи и, таким образом, к самому себе всегда все-таки остается

поверхностным, если прежде всего этого не указывается на