то, что отсылает к основе, на

которой покоится простое и многосложное отношение к другому, к вещи и к себе самому.

(Согласно «Бытию и времени» эта основа есть разумение бытия. Она не есть нечто

последнее, но только первое, из которого исходит исследование основы для мышления

бытия как без-основного).

Как и всякий прочий мыслитель до него, Ницше видит отношение человека к

другому человеку и к вещи и, тем не менее, как любой мыслитель до него, он

отталкивается от единичного человека и от него совершает переход к названным

отношениям. Человек относится к другому человеку, равно как относится к вещи. Первое

отношение есть взаимная договоренность. Взаимопонимание, однако, касается не только

людей, но и всегда — вещей, к которым они относятся.

Договоренность о чем-либо означает единообразное мнение об этом, а при

расхождении во мнениях — определение тех отношений, которые вызывают соглашение

или разлад. Всякий раз договоренность представляет собой согласие по поводу чего-либо

как одного и того же. В этом существенном смысле договоренность является даже

предварительным условием для расхождения во мнениях, для раздора, так как только в

том случае, когда спорящие вообще придерживаются единого мнения о чем-либо, они в

отношении этого единого могут разойтись во взглядах. Следовательно, согласие и разлад

основываются на упрочении чего-то единого и постоянного. Если бы мы были ввергнуты

в поток меняющихся представлений и впечатлений, если бы были влекомы им, тогда мы

сами просто не были бы нами самими, равно как все прочие люди никогда не могли бы

встречаться друг с другом и с нами как таковые в своей самотождественности. Равным

образом, то, о чем одни и те же люди должны были бы договориться между собой как об

одном и том же, было бы лишено всякого постоянства. Поскольку недоразумение и

непонимание представляют собой лишь разновидности договоренности, благодаря этой

договоренности, мыслимой согласно ее сущности, утверждается столкновение друг с

другом одних и тех же людей в их самотождественности и самости.

Договоренность в существенном смысле коренным образом отличается от

договоренности как простого уговора. Первое является основой исторического

человеческого бытия, второе всегда представляет собой лишь следствие и средство;

первое есть высшая необходимость и решение, второе — только вспомогательное

средство и удобный случай. Правда, согласно расхожему мнению договоренность уже

есть уступка, проявление слабости, отказ от спора, но такое мнение ничего не знает о том,

что в существенном смысле договоренность есть высшая и самая тяжелая борьба, которая

тяжелее войны и которая бесконечно далека от всякого пацифизма. Договоренность есть

высшая борьба в сфере полагания тех важных целей, которые историческое человечество

ставит над собой. Поэтому в современной исторической ситуации договоренность может

означать только одно — мужественную обращенность к единственному вопросу:

способен ли еще Запад на то, чтобы поставить какую-то высшую цель перед собой и своей

историей или он предпочитает погрязать в сохранении и повышении торговых и255

житейских запросов и довольствоваться ссылкой на все существовавшее до сих пор, как

если бы оно было каким-то абсолютом.

Если договоренность вообще упрочивает людей как самотождественных в их

самости и, прежде всего, обусловливает существование кланов, групп, союзов,

товариществ, тем самым гарантируя постоянство людей среди людей в поверхностной

сфере их проживания, то «учет», о котором Ницше мимолетно упоминает, осуществляет

упрочение напирающего и меняющегося по отношению к вещам, с которыми считаются, к

которым человек вновь и вновь возвращается как к тем же самым, которые он так или

иначе употребляет как те же самые, получает от них ту или иную пользу.

В сущности, обычно понимаемая договоренность остается возможностью

рассчитывать на человека, а обращение с вещами представляет собой возможность

считаться с предметами. Обеспечение постоянства всюду имеет тот

характер, который мы можем описать как принятие-в-расчет (in Rechnung-Stellen).

В этом заключается предварительное вмысливание в горизонт, содержащий указания и

правила, в соответствии с которыми напирающее улавливается, перехватывается и

останавливается. Схемы (как заранее принятые в расчет и упорядочивающие

рассчитывание коррективы отношения человека к человеку и вещи) не налагаются на хаос

как некая печать, но сначала додумываются и потом загодя посылаются навстречу

открывающемуся, так что оно уже появляется в горизонте схем и только в нем.

Схематизация ни в коем случае не означает схематического заключения того

беспорядочного, что нам открывается, в некие готовые ячейки, но представляет собой

принимающее его в расчет изобретение форм, в которые должны влиться напор и натиск,

чтобы таким образом окружить живое постоянным и наделить его возможностью своего

собственного постоянства и надежности.

После этого мы лучше понимаем то предложение, которым начинается второй

раздел, поясняющий ведущее высказывание:

«В формировании разума, логики, категорий определяющей являлась

потребность: потребность не „познавать», но субсуммировать, схематизировать, с целью

договоренности, расчета…»

В этом предложении нет никакого дарвинистского разъяснения происхождения

разумной способности: оно просто описывает то, в чем Ницше усматривает сущность

разума и познавания, а это есть практика как свершение жизни, каковое свершение дает

живому возможность продлеваться в постоянстве, когда оно делает присутствующим

упроченное. Однако прочное, согласно традиции, означает сущее. Представлять сущее,

разумно осмыслять его вообще есть практика жизни, изначальное обеспечение

постоянства себе самому. Фиксировать предметное и, представляя, постигать его, то есть

«образовывать понятие»,— это вовсе не является уделом теоретического разума,

осуществляющемся где-то в стороне, вовсе не является чем-то чуждым жизни, но

представляет собой человеческое свершение жизни как таковое.

Отсюда можно давать оценку широко распространенному взгляду на Ницше,

согласно которому он должен понимать «дух как противника души», стало быть, жизни,

то есть, по существу, должен отвергать его и отрицать само его понятие. Если можно

употреблять такую формулу, тогда следовало бы сказать, что дух предстает не как

«противник», а как побудитель души, причем в том смысле, что упроченное и постоянное

наставляют живой организм не просто смутно предугадывать свои открытые возможности

и, обдумав их лишь наполовину, возвещать о них, но предобразовывать их путем высшего

размышления и обоснования. То есть дух действительно предстает как противник души и

противник очень жесткий, но он выступает не против жизни, а за жизнь. Правда, дух

может быть противником и выступать против жизни: это происходит тогда, когда одно

лишь бурление и пустая накипь переживаний жизни утверждается как ее сущность.

Ницше нельзя провозгласить противником науки и тем более врагом знания, если,

конечно, мы правильно понимаем его весьма и весьма самобытные мысли. Тот, кто256

прошел через то знание, держась которого Ницше было суждено пережить свой закат,

воспримет утверждение о том, что его мышление есть «философия жизни», как просто

непродуманное.

Нет другого новоевропейского мыслителя, который так решительно отстаивал бы

знание и сражался против легкомысленного размывания его основ, как это делал Ницше,

причем в ту эпоху, когда отчуждению от знания в основном способствовала сама наука,

заняв позицию, которую называют позитивизмом. Этот позитивизм и сегодня ни в коей

мере не преодолен: он только стал более скрытным и потому более действенным.

Творческая сущность разума

После выхода в свет второго из ницшевских «Несвоевременных размышлений», а

именно его эссе «О пользе и вреде истории для жизни» (1873 г.), Ницше стали неверно

воспринимать как борца против «науки» за так называемую жизнь, в то время как на

самом деле он боролся за знание во имя изначально понятой «жизни» и ее осмысления.

Отсюда ясно, что мы только тогда в достаточной мере ощутим необходимость познания

для жизни и истину как необходимую ценность, когда будем придерживаться того пути,

который одновременно ведет к более исконному постижению природы познавания в его

сущностном единстве с жизнью. Только в таком случае мы не утрачиваем критерия,

позволяющего нам адекватно улавливать всю значимость отдельных высказываний

Ницше,— даже вопреки первому впечатлению, которое они производят. Продолжая

запись под номером 515, Ницше в скобках пишет:

«(Сообразование, измышление в обращенности к подобному, одинаковому, то есть

тот же самый процесс, который претерпевает каждое чувственное впечатление,

характеризует и развитие разума!)».

Это предложение взято в скобки, и потому его можно воспринять как некое

мимоходное, несущественное замечание и просто пробежаться по нему глазами. На самом

же деле здесь Ницше намекает на тот шаг, который ведет к более существенному

пониманию разума и познавания. То, что в предыдущем предложении подразумевается

под выражением «формирование разума», теперь подается как «развитие разума».

«Развитие» понимается не биологически, в смысле возникновения, а метафизически, как

раскрытие его сущности. Разум состоит в выдумывании, из-мышлении (Aus-dichten)

одинакового, самотождественного.

Представим такую ситуацию: мы часто встречаем на лугу отдельно стоящее

дерево, березу; ее цвет может быть разным, она может иметь различные полутона, разное

освещение, ее может окружать различный по качеству воздух, все это может разниться в

зависимости от времени дня и года, а также в зависимости от того, с какого места мы на

нее смотрим, каков взятый нами ракурс и наше настроение, но тем не менее перед нами

всегда «одна и та же» береза. Она не есть «одна и та же» задним числом, когда, проведя

соответствующие сравнения, мы констатируем, что перед нами все-таки «одно и то же»

дерево: наоборот, когда мы приближаемся к этому дереву, мы уже настроены на то, чтобы

увидеть «одно и то же». При этом от нас не ускользают перемены в его облике: напротив,

только в том случае, если мы заранее как бы налагаем на имеющиеся различия нечто

такое, чего нет в воспринимаемой нами в тот или иной момент данности, если мы

полагаем нечто «одно и то же», то есть одинаковое, мы можем насладиться и

волшебством открывающейся перед нами изменчивой картины дерева.

Это полагание дерева как того же самого в определенном смысле есть полагание

того, чего нет,— нет в смысле обнаруживаемой нами наличности, и поэтому такое полагание «одного и того же» есть выдумка и наше измышление. Для того чтобы определить и

осмыслить дерево в том или ином явлении, данном нам именно теперь, прежде всего

необходимо вообразить его самотождественность. Это свободное пред-полагание того же

самого, то есть самотождественности, этот как бы измысливающий характер полагания257

является сущностью разума и мышления. Поэтому прежде чем в обычном понимании помыслить, всегда надо творчески из-мыслить.

Поскольку встречающееся нам мы знаем как вещи, имеющие те ли иные свойства,

те или иные отношения к другим вещам, вызванные теми или иными причинами,

имеющие ту или иную величину, этому встречающемуся мы уже предпосылаем в нашем

воображении вещность, свойства, отношения, действие, причинность, величину.

Измысленное в таком подходе есть категории. То, что появляется перед нами и

показывает себя в своем облике, эта «та же самая» вещь в ее обладающей такими-то и

такими-то свойствами вещности (по-гречески «идея»), так сказать, измыслена нами и

потому имеет более высокое происхождение, возвышающееся над тем, что

непосредственно улавливает и имеет в виду лишь уловить нашу ближайшую деятельность

уже как сподручную и наличную. Эта измысливающая сущность разума — не открытие

Ницше, он только резко акцентировал ее в некоторых отношениях, но не всегда в

достаточной мере. Такое свойство разума впервые специально рассмотрел и основательно

продумал Кант в своем учении о трансцендентальной силе воображения. Понимание

сущности абсолютного разума в метафизике немецкого идеализма (у Фихте, Шеллинга,

Гегеля) целиком основывается на кантовском проникновении в сущность разума как

«созидающей», измысливающей, творческой «силы».

Однако о сущности познания Кант рассуждает в пределах метафизики Нового

времени. Разум, понимаемый в духе этой эпохи, отождествляется с субъективностью

человеческого субъекта и означает достоверное по своему содержанию представление

сущего в его существенности, то есть здесь имеется в виду объективность

(предметность). Это представление должно быть достоверным в себе, потому